— А ты уверена, что они действительно не знали, что попало им в руки?
— Более чем. Нашим потребовалось немало усилий и немалые знания, чтобы во всем разобраться; у тевтонцев таких знаний на момент владения картой не было. Я бы сказала, они в моем списке последние.
— А первый — не сам ли Император? Наверняка он кому-то проболтался — и даже не заметил. Если работал человек неглупый, ему хватило бы и незначительной оговорки: мы так работаем, ловим на слове, так отчего б им использовать иные методы?
— Рудольф, конечно, не гений конспирации, однако за словами следить привык. Я разумею, что, если он раскрывает тайны, то делает это вполне осознанно; раскрывает не тем, кому следовало бы, возможно, однако же, не в безотчетном состоянии. Если он говорит, что молчание было полным — это так и есть. И вывод неутешительный: о наличии карты в его руках не могли узнать посторонние ни от Совета, ни от Императора, однако кому-то это таки известно стало. Impossible sed certum[55]. Вот в чем загвоздка.
— А если допустить, что мы имеем дело и впрямь с малефиками? — предположила помощница неуверенно. — Если — не просто дворцовые интриги? В этом случае он мог действительно рассказать все сам, и именно что в состоянии безотчетном, и даже не помнить об этом.
— Разумеется, всевозможно одаренных личностей я беру в расчет первым делом, однако, если бы здесь поработал некто, имеющий способность так воздействовать на память и волю, они узнали бы истинное место хранения карты, а верней всего — Рудольф просто сам принес бы им ее, вот и все.
— Резонно, — согласилась Лотта то ли с сожалением, то ли облегченно; она кивнула:
— И второе: для того, чтобы попытаться провернуть нечто подобное, надо, если и не знать доподлинно, то хотя бы предположить, допустить мысль о том, что добытый Конгрегацией артефакт может оказаться на хранении у Императора. А это мысль, согласись, дикая. Когда я узнала об этом от Рудольфа, поначалу не поверила в то, что карту он не выкрал или не выторговал, уж не знаю какими путями, и даже связывалась с отцом Бенедиктом по этому поводу. Вообрази себе степень секретности, к слову, если даже мне не обмолвились о таком факте... Или местоположение карты стало известно от предателя (а значит, предатель этот сидит столь высоко, что разглядеть его будет практически невозможно), или же это дело рук малефиков, которые могли поступить, как поступают ведьмы, ища утраченные или украденные вещи — просто отследить саму вещь.
— Не слабые у них, в таком случае, ведьмы.
— А кто сказал, что мы противостоим неучам?
— У тебя хотя бы есть идеи, с чего следует начинать? — почти с состраданием спросила напарница, и Адельхайда красноречиво поджала губы. — Ясно.
— Будь я следователем не только по должности, — вздохнула она, — имей я возможность действовать не таясь, имей я право предъявить Сигнум и задавать вопросы открыто, для начала я побеседовала бы со стражей, стоящей в карауле в ту ночь — с теми, кто остался в живых. От того, что они видели или не видели, что помнят или не помнят, зависит хотя бы начальный диагноз.
— Как я понимаю, вызывать на откровенность всех, кто званием ниже камергера, снова придется мне.
— Полагаю, многие удивятся, если я начну вести с охраной беседы о тяготах службы.
— А что ж сам Император? Неужели до твоего появления он не попытался провести хотя бы вялое подобие дознания, не задавал вопросов сам? Проникновение в сокровищницу — не шутки, даже если б и не было никакой карты.
— Задавал, — недовольно отозвалась Адельхайда. — Можешь себе вообразить, с какими эмоциями и с каким при этом знанием дела... Но все, что удалось вытрясти из стражей, до смерти устрашенных перспективой быть казненными за халатность, Рудольф мне пересказал. И он не так спрашивал, и они, соответственно, не так отвечали, кроме того, записать их ответы ему, разумеется, в голову не пришло, и пересказывал он своими словами с применением выражений, отношения к делу не имеющих, а посему картина выходит весьма расплывчатая. Ничего и никто не знал и не слышал, чужих не видел, своих тоже.
— Он сказал тебе, где карта на самом деле?
— Нет, — качнула головой она, и Лотта с сомнением уточнила:
— Не доверяет?
— Я попросила не говорить, — возразила Адельхайда, пояснив в ответ на искреннее изумление: — Неведомо, как повернется дело. И безо всяких чародейских приемов есть немало способов получить от человека нужную информацию, не по-хорошему, так по-плохому, а рисковать потерей таких сведений я не желаю. Теперь, даже если я буду прижата к стенке, мне нечем будет купить себе избавление.
— Прижата — кем?
— Понятия не имею.
— Я тебя знаю, — заметила Лотта недовольно. — И вижу, что какие-то мысли у тебя все же есть. Что задумала?
— Задумывать что-то существенное мне пока не с руки, — отозвалась Адельхайда, помедлив, — но мысли, разумеется, есть. Как я сказала, сами тевтонцы в моем списке подозреваемых значатся на последних местах, однако, думаю, с делом они связаны. Это единственный провал на гладком пути от Совета до Рудольфа. Кто-то в их среде имеет доступ к самой сокрытой информации — кто-то из обслуживающих чинов; либо же есть кто-то посторонний, но знающий некие подходы к их тайнам. Рудольф вел переписку о карте с Магистром. Писал, разумеется, обтекаемыми фразами и намеками, однако человек, заранее знающий о существовании карты, понял бы, о чем идет речь, без особенного труда.
— Император до сих пор не додумался шифровать личную переписку? — удивленно уточнила Лотта, и она вздохнула:
— А как я-то была огорошена... Едва удержалась от того, чтобы высказать ему все, что я думаю, в несколько более простых словах. У нас даже новички-следователи отчеты пишут только в шифрованном виде, а он, властитель Империи, в открытую доверил бумаге тайну государственного значения!
— Так быть может, и в самом деле виноват сам же он? Пусть не проболтался впрямую, но выдал секрет вот так, опосредованно? Гонец здесь, какой-нибудь секретарь у тевтонцев...
— ... командор, через которого переписка завязалась, — подсказала Адельхайда и вскинула руку, когда та кивнула, попытавшись продолжить: — Но. Но дело не только в этом. Уж больно схожи два события, произошедшие в разных концах Империи — удачное похищение карты из орденского архива и неудачное из императорской сокровищницы. И оно было бы удачным, не прояви Рудольф сообразительность хотя бы здесь.
— Да неужто, — с сомнением пробормотала Лотта, тут же пожав плечами. — Хотя, возможно. Все-таки, полнейший недоумок на троне столько бы не продержался — даже с нашей поддержкой.
— Он просто начал уставать, — невесело откликнулась Адельхайда. — Жить в эпоху перемен, а тем паче править — к этому надо иметь талант и склонность. И силы; а Рудольфу скоро уж полвека. Однако все еще пытается трепыхаться. В его положении, как при падении в реку, если перестать биться, пойдешь ко дну... Он принес карту в сокровищницу, — встряхнувшись, продолжила Адельхайда. — Принес в tubus'е, у всех на виду, после чего tubus в сокровищнице оставил, вынеся карту в рукаве. По его словам, когда он делал это, был уверен, что подобная предосторожность излишня, но после возблагодарил Бога за дельную мысль.
— Чему-то все же научился.
— Итак, вот два пункта, которые вызывают мою заинтересованность. Первый — что же на самом деле видела стража той ночью, второй — два проникновения в два не связанных между собою хорошо охраняемых хранилища. Думаю начать с этого. Поскольку же просто 'поболтать' с охраной не сложится, Рудольфу придется побывать у меня на побегушках.
— Поставишь в известность Совет о том, что происходит?
— Уже отправила Хайнриха с письмом. Но Совет в полном составе информировать ни к чему — довольно Сфорцы. Пока. Сейчас и без того печалей хватает, и я не желаю, чтобы в последние дни отца Бенедикта они заботились о чем-то еще, помимо него и связанных с этим забот, не говоря уже о том, что сам отец Бенедикт сейчас занят совсем иными мыслями. Не желаю ускорить его смерть. Кроме того, ничего еще достоверно не известно; расскажу, когда будет что рассказывать.
— Ты надеялась успеть к нему, — осторожно заметила Лотта, и она, помрачнев, понуро передернула плечами:
— Стало быть, не судьба. Оставить это дело я не могу.
Помощница бросила на нее сочувственный взгляд, не успев, однако, выразить соболезнования гласно; в дверь покоев осторожно, как-то даже боязливо постучали, и Адельхайда кивнула с усмешкой:
— Открой. Я, сдается мне, знаю, кто это.
— В этот раз она продержалась полдня, — тихо заметила та, направляясь к порогу. — Каков progressus.
В том, что прогноз окажется верным, Адельхайда была уверена еще до того, как в ее комнату опасливо, точно в наполненную озленными собаками псарню, вошла довольно юная еще девица, которая о соблюдении местной моды явно не задумывалась и всегда следовала ей так же естественно, как и мировому порядку вещей. Собственно, для коренной богемки это было неудивительно.
— Я вам помешала, госпожа Адельгейда? — уточнила девица прежде пожеланий здравия, и она поднялась навстречу гостье, выведя на лицо выражение самой искренней приветливости из своего арсенала:
— Что ты, милая, вовсе нет; я здесь умираю от скуки. Проходи и присаживайся.
— Благодарю вас, госпожа Адельгейда, — расцвела та, осторожно примащиваясь на краешек указанного ей стула. — Я тоже рада снова увидеть вас.
Она благосклонно улыбнулась в ответ, отметив в очередной раз, что при всех явных и неявных различиях, одна черта объединяет и Императора, и его пассию: лгала Элишка так же никудышно, как и ее венценосный возлюбленный. Не сказать, что в каждом ее взгляде сквозила ненависть — ненавидеть эта тихая мышка не умела, кажется, вообще никого и никоим образом, однако подозрительность и настороженность она излучала так же явно, как излучает тепло оставленный на столе светильник. В status'е Адельхайды Элишка, как и многие при дворе, разобраться никак не могла, и видеть ли соперницу в женщине, с которой Император проводит время наедине, еще не решила. С новой любимицей Адельхайду познакомил сам же Рудольф, и теперь, стоило ей появиться в Карлштейне, богемка возникала в ее комнате с попытками завести сторонний разговор и явным желанием узнать, с чем связан ее визит и надлежит ли, наконец, начать ее опасаться. Всеми доступными средствами околичных бесед Элишке уже не раз было выказано, что страхи ее напрасны, однако ревизии продолжались с завидной регулярностью.
Предыдущая императорская фаворитка получила отставку четыре года назад, когда Рудольфа окончательно вывели из себя ее все более бесцеремонные попытки влезть в его личную жизнь, включая воспитание наследника в национальном духе. Императора она упорно звала 'Его королевское Величество господин Вацлав', немецкий язык упрямо не желала понимать, и ни одной заграничной вещи в ее гардеробе не было. Поначалу ее проповеди о благе богемского народа воспринимались как нечто несущественное, вполне для представительницы этого народа естественное и уже привычное, однако, когда наставления стали приобретать вид все более настырный и слишком заумный, Император обратился к Адельхайде, попросив тщательней проверить ее связи и знакомства. Проверка оказалась делом несложным и недолгим, показав то, что и должна была показать: умствования фаворитки, разумеется, имели корни в чужих наущениях. Слушая отчет Адельхайды, Рудольф все злее хмурился на каждую из перечисляемых ею фамилий, а когда очередь дошла до самых приближенных, ей посчастливилось услышать богемскую речь во всем ее неприкрытом богатстве и насыщенности. Большой чистки при дворе, разумеется, устраивать не стали, однако вдумчивая беседа с каждым из названных проведена была лично Императором. Фаворитка, правду сказать, все-таки поскользнулась на ступенях одной из башен, а один из замешанных в этой истории не вернулся с охоты; неведомо, что именно оказало воздействие, это или императорские беседы, однако попытки внедрить в его постель агентов влияния прекратились.
Элишка возникла на горизонте спустя год. Ее отец был с Рудольфом в Хорватии, где и сгинул; престолодержец то ли от скуки, то ли по внезапному порыву, то ли по доброму знакомству сироты не оставил и пристроил в семью одного из гарнизонных рыцарей. Года три назад на одном из праздничных пиров повзрослевшая и округлившаяся в нужных местах миловидная девица попала в поле его зрения, и Элишка обрела новое обиталище, уже в самом Карлштейне, а вместе с ним и обязанность ублажать своего покровителя. Следовало заметить, что долг сей ею был воспринят с упоением, и тридцатилетняя разница в возрасте верноподданную совершенно не тревожила, что, впрочем, было неудивительно. Около пары недель она не замечала более никого и ничего, пребывая душою где-то между шестым небом и седьмым; спустя время выражение идиотического восторга сошло с ее лица, однако один вид венценосца по-прежнему вызывал в ней бурю чувств.
Всякие старания подыскать подходы к новой любимице терпели неизменный крах: на любые осторожные расспросы Элишка, невинно хлопая огромными голубыми глазами, отвечала, что Его Величество велел сии темы не обсуждать, имена вопрошающих становились известны Рудольфу уже через полчаса, и попытки вызнать через нее хоть что-то постепенно сошли на нет. Благо Богемии в ее сознании прочно увязывалось с пожеланиями Императора, национальные устремления Элишка воспринимала отстраненно, а политические перипетии были для нее слишком сложны. Рудольфа она также именовала именем, данным ему отцом при рождении, однако скорее по привычке, воспитанной в приютившей ее семье. По-немецки она говорила кошмарно, но не по собственному произволению, а от недостатка дарования и практики — 'господин Вацлав' наверняка общался с нею на родном языке, а то и, по большей части, без использования слов вовсе. В целом, при всех ее недостатках, Элишка была приобретением со всех сторон неплохим: восемнадцатилетний возраст означал, что замену ей станут искать нескоро, неспособность к сложным рассуждениям устраняла опасность предательства по убеждениям, а бесконечное перед Рудольфом преклонение исключало возможность измены корыстной.
А кроме того, все же был на свете один человек, который умел вытрясти из нее нужную информацию, чем этот человек неизменно и пользовался во всякое свое посещение Карлштейна. Правда, информация эта была довольно скудна, и все, что обыкновенно удавалось выведать у императорской фаворитки, Адельхайда узнавала либо для проверки уже ей известного, либо ради детальностей, порою мелких и незначительных, однако имеющих некое опосредованное отношение к теме. Тяжкий вздох при упоминании, к примеру, позавчерашнего длительного уединения Императора в часовне означал, что Рудольф действительно несколько дней пребывал в подавленном расположении духа, хихиканье при произнесении имени обер-камергера подтверждало слух о его эпическом полете через половину рыцарского зала, когда нога запнулась на ровном месте. На прямые вопросы Элишка действительно никогда не отвечала, но вывести нужное из ее попыток поддерживать разговор на сторонние темы было несложно. Правда, для этого следовало обладать терпением и внимательностью, каковыми качествами богемский двор в большой степени не отличался. Однако для того, чтобы вот так отследить реакцию на свои слова или верно оценить некоторые оговорки собеседницы, надлежало если не в совершенстве, то хотя бы сносно владеть приемом, снисходительно именуемым 'девичьей болтовней' или, проще, женскими сплетнями. А вот этой науке Адельхайде пришлось обучаться, как иные учатся иноземным языкам или искусствам; о чем можно говорить с человеком, не обремененным мало-мальски развитым набором элементарных знаний о реальности и стремлением их развивать или хоть размышлять о них, она когда-то просто не представляла. Женское общество не казалось интересным, и ведущиеся в нем разговоры неизменно вызывали лишь два чувства: скуку или раздражение. Со временем это сложное умение — 'общаться' — выработалось и отточилось, но осознавалось лишь как необходимая часть работы, по-прежнему пробуждая в душе лишь тоскливость и досаду.
