| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Через секунду я вспомнила, что косметичка здесь — в комнате. Я унесла и положила ее в шкаф, когда до блеска начищала раковину. Не хотелось оставлять личное имущество на виду незнакомых людей, все-таки твои пузырьки и бутыльки — это какой-никакой, а приват.
В шкафу, на средней полке, луч высветил бок синей пузатой сумки с необходимым для прихорашивания набором. Я радостно вцепилась в косметичку и прижала ее к груди, как родную. Ну, хоть в чем-то повезло. А следом, будто ведром холодной воды, вылилась на голову другая мысль. Пронести ее с собой туда, я не могу. А как краситься здесь, когда нет света?
Комичность ситуации зашкаливала. Я села на кровать и отключила фонарик.
Ну, что за дурость!
Хотелось смеяться и плакать одновременно. Ну, как, скажите, я должна из всего этого изворачиваться? Или вообще плюнуть на внешний вид и предстать с самого утра перед чужими людьми (сплошь мужиками) в натуральной красоте с осыпавшейся под глазами тушью? Или же попробовать прихорошиться при свете фонаря и маленького пудреничного зеркала? Ведь был же когда-то такой опыт. Правда, давно, еще в пионерском лагере.
А время-то идет. Сидеть и раздумывать некогда.
Взглянув со зверской решимостью на лежащую рядом косметичку, я — вжи-и-и-и-к, расстегнула замок и включила фонарик.
Результат получился хорошим.
Вот уже минуту я придирчиво разглядывала себя в зеркале — большом, прямоугольном, залитом электрическим и дневным (потому что строители не забыли про окно в ванной комнате) светом.
Макияж был сносным и неброским. Там, дома, отыскав в косметичке тоник, я оттерла тушь с глаз, после чего, осторожно, пыхтя и ругаясь при свете карманного фонарика, перекрасила их по новой. Но только слегка, чтобы не переборщить.
Снаружи коттеджа на неизвестной улице уже полностью рассвело.
Часы в гостиной показывали 8.14.
К этому времени я успела не только вернуться в Нордейл, но и принять душ. Мыло — розовое и душистое — нашлось на краю ванной. И это в нежилом-то доме! Проверила бы заранее, не пришлось бы теперь тщательно прятать от воды глаза.
Чистая опрятная одежда придала ощущение уверенности.
Оставалось только придумать, что делать с волосами. Не вилкой же, в самом деле, как русалочка Ариэль? И не пятерней — толку никакого. Вернувшись в спальню, я стала шарить в прикроватных тумбах. Пусто. Что же делать?
Поиск в гостиной тоже не принес результатов, а вот в прихожей, в одном из шкафчиков под зеркалом, нашелся (ур-р-р-р-а!) запакованный в пластик набор мужских расчесок — тоненьких и пластмассовых. Я разве что не поцеловала его, воздав мысленную молитву тому, кто его сюда положил, параллельно сдирая упаковку.
Пусть лучше попадет за то, что взяла чужое, чем нечесаной.
Окончательно приведя себя в порядок, я удовлетворенно кивнула собственному отражению и отправилась на кухню, рыскать в поисках чая.
Он позвонил без двадцати девять.
— За тобой заедут через десять минут.
Не успела я сказать "Доброе утро", как Дрейк уже отключился.
"Ладно. Поздороваюсь, когда увижу" — растерянно подумала я, запихивая трубку в карман джинсов.
Живот отозвался недовольным голодным урчанием. Хотелось надеяться, к тесту не приступят, не накормив.
Чая не нашлось. Я стояла в просторной светлой кухне у окна, любуясь тихой улицей, ожидающей начала нового дня. От осознания, что через десять минут за мной (за Мной) подъедет машина — и это в девять-то утра — делалось неоправданно гордо. А следом приходила фраза: "Наши люди в булочную на такси не ездят".
Это была веранда.
Просторная, на свежем воздухе, но в тени. Выложенная серыми шершавыми плитками, упирающимися в белые бутылкообразные ножки перил. Отсюда, не в пример той крыше, на которой состоялся первый разговор с Дрейком, не открывалось никакого интересного вида. Только деревья внизу да, как островки, потерявшиеся среди них крыши домов. Здание было тем же.
Я не следила, какой дорогой ехала машина Комиссии. Вместо этого разглядывала незнакомый город, в котором, как и в моем, начиналось утро понедельника. Спешили на работу люди, проносились мимо машины, торговали свежими газетами и чем-то похожим на хот-доги.
Посреди веранды стоял стол и два стула друг напротив друга. Дрейк, когда я через стеклянные двери шагнула из коридора наружу, повернулся и приветственно кивнул.
— Доброе утро.
— Доброе, — отозвалась я, подходя к столу.
— Садись, — сказал он. Кивнул на один из стульев. — Как спалось?
— Хорошо. Спасибо.
— Я еще не завтракал. Ты хочешь есть?
Я кивнула. Не стала жеманничать и притворяться. Все равно бы через минуту выдал громкоголосый живот, не привыкший к голодным утрам.
Дрейк кому-то позвонил. Что-то сказал, я не разобрала. Он стоял почти у самых перил, туда дотягивалось солнце, рассыпая по его плечам, обтянутым курткой, серебристые блики. Интересно, меняют они свою форму на что-нибудь другое? И сколько комплектов ее надо иметь, чтобы на каждый день? Уж эти вопросы точно придется оставить при себе. Пока не обживусь и не осмелею.
Подумав, что сесть за стол успею и позже, я тоже подошла к ограждению и посмотрела вниз — дорога, пешеходы, велосипедисты. Одеты легко, знают, что сегодня будет тепло.
Солнце и правда, припекало. Тень на веранде радовала — шерстяная кофта могла быстро стать парником при обилии лучей.
Закончив разговор, Дрейк убрал телефон в карман. Посмотрел на меня. На лицо, на одежду, на обувь. Но больше всего на лицо, как будто знал.
— Как дома?
Вопрос несколько озадачил меня. Не столько даже вопрос, сколько ожидаемый на него ответ. Что он знает о моем доме или мире? Или спящей маме или гостях? Не вдаваясь в подробности, я коротко ответила, что все хорошо, спасибо, после чего подумала, не спросить ли то же самое Дрейка. Но решила, что в таком случае, диалог на самом деле получится абсурдным, и промолчала.
Или же в интересе про мой дом был заложен другой смысл? Додумывать не хотелось. Если будет недоволен — скажет.
— Дрейк, там, в коттедже... Я хотела извиниться, что воспользовалась чьей-то расческой.
— Забудь, — коротко ответил он.
В его устах простые слова почему-то принимали подобие команд (Тузик — сидеть!), и я, как примерная ученица, поспешно выкинула расческу из головы, решив больше не отвлекать господина Начальника пустяковыми вещами.
Не просто и минуты, как принесли еду.
Расставили накрытые тарелки, кофейник, графин с соком, положили приборы.
Мы сели за стол и принялись завтракать омлетом с овощами и сыром. Дрейк разлил в чашки кофе.
Кто выбирал меню, я не спрашивала и не роптала. Сейчас сгодилось бы что угодно, лишь бы заглох капризный желудок. Куда больше омлета, меня манили хрустящие круассаны, но их следовало оставить на десерт. Выявлять неандертальские привычки в еде я не спешила. Поэтому ни на что не накидывалась, отрезала маленькие кусочки, тщательно жевала, ловко управляясь с вилкой и ножом — спасибо маме, научившей меня поведению за столом с малых лет.
Было непривычно завтракать в незнакомом месте и с незнакомым человеком. Дискомфортно, как сидеть в чужих, давящих трусах.
Мужчина напротив ел неторопливо, размеренно, элегантно. С королевским достоинством и неспешностью. Наслаждался, хоть ничем и не выдавал этого. Видно было, что он привык наслаждаться всем хорошим — вкусом, качеством, своевременностью и правильностью.
Закончив с омлетом, Дрейк отложил приборы, взял чашку с кофе и посмотрел на меня. Следовало бы уже привыкнуть к давящему взгляду серо-голубых глаз, но никак не получалось. Казалось они все время проникали глубже, чем им было позволено, оставляя все скрытое голым и незащищенным.
Глядя на его лицо, я вдруг поняла, что оно имеет самые что ни на есть аристократические черты, и даже могло бы выглядеть приятным. Если бы не взгляд. Убрать бы тяжесть из глаз, подвыпрямить брови, приподнять немного уголки губ... И предстал бы перед народом справедливый и непреклонный правитель, за которым миллионы пошли бы в бой. Молодой Юлий Цезарь... Нет, все-таки гораздо симпатичнее, чем Юлий Цезарь. Эти двое разве что по властности схожи.
Тишину за столом хотелось прервать. Уж слишком она затянулась. Щебетавшие в кронах птахи и вовсе настраивали на миролюбивый лад хорошего дня подзадержавшегося лета.
— Дрейк, а вы всегда носите такую униформу? — спросила я, просто чтобы что-то спросить. Расслабилась от хорошей еды и осмелела.
Он смотрел на меня поверх белой фарфоровой чашки с кофе.
— Она тебя смущает?
Я потупилась.
— Нет. Просто выглядит... немного своеобразно.
Не обидеть бы по дурости. Или не разозлить. Надо было завести разговор о погоде — безопасный разговор на все времена.
Когда я, перестав ковыряться в тарелке, подняла глаза, мужчина, сидевший напротив, остался прежним. А вот вместо серебристой куртки на нем теперь был надет добротный темно-серый костюм, галстук и белая сорочка.
Я обомлела и распахнула рот.
Когда?
Уголки губ Дрейка дрогнули.
— Так лучше?
Вся еда, съеденная за завтраком, теперь свернулась в желудке тяжелым комом. Я сглотнула и отвела глаза, стараясь не выказывать, как сильно ошарашена. Это же кем надо быть, чтобы так уметь? Фокусником, сгустком энергии, превратившимся в человека, инопланетянином? Вилка подрагивала в пальцах, пока я во все глаза разглядывала неизвестно откуда взявшийся костюм. Переводила вопросительный взгляд то на лицо, то на одежду, то снова на лицо.
Как он смог переодеться так быстро? Это что, трюк такой?
— Ну что, оставить так или сменить обратно? — довольно жестко спросил он, наблюдая за моей реакцией. — Или уже перейдем к делу?
— Да, конечно... — пролепетала я. — К делу. И лучше смените, пожалуйста, обратно.
Привычней.
Костюм делал из него не то президента крупной компании, не то миллионера. Воспринимать представителя Комиссии становилось на порядок труднее.
Он хмыкнул.
Я зачем-то отвернулась, будто Дрейк собирался оголиться до трусов и прилюдно нагнуться, чтобы выудить из-под стола серебристый костюм. Мои щеки полыхнули. Ну я и балда!
Через секунду (без всяких нагибаний и вообще каких-либо действий) на его плечах натягивалась знакомая куртка с белыми полосками на рукавах.
Я прочистила горло и попыталась взять себя в руки.
Другой мир, другие правила и возможности. Мало ли что они тут умеют, пора уже перестать удивляться. В конце концов, я не дитя в зоопарке, чтобы тыкать пальцем в гориллу и тянуть маму на рукав: "Мама-мама! Смотри она какая!"
Дрейк наблюдал за моими попытками удержать непроницаемое лицо с неприкрытой иронией.
— Сложно это — расширять границы понимания?
— Некомфортно, — призналась я. — Но без этого еще хуже.
Пустая тарелка с доеденным омлетом отодвинулась в сторону. Сразу же после этого, из дверей появился какой-то человек, собрал со стола грязную посуду и унес. Я проводила его взглядом. Подождала, пока за ним закроются двери.
— Ну что, начнем, Бернарда?
Услышав эту фразу, я напряглась.
Ну, все. Вот и пришло время для теста. Круассаны на столе тут же были забыты, чашка кофе водрузилась на блюдце. Переплетя пальцы, я тоскливо огляделась вокруг, пытаясь предугадать, чем закончится это замечательное утро. Победой или поражением? Буду ли я порхать бабочкой до самого вечера, петь песни и гордиться собой? Или же буду сидеть в своей комнате побитой собакой, не смея от стыда высунуть носа наружу?
Хотя, нос-то все равно придется высунуть. Понедельник. Работу не пропустишь.
— Не нервничай, — сухо сказал Дрейк. — Возьми круассан, кофе еще горячий.
Я автоматически протянула руку к выпечке. Слоеная булочка хрустнул на языке золотистой корочкой и растаяла на языке. Вкусно!
— Давно хотел тебя спросить, почему ты не любишь собственное имя?
Непрожеванный кусок застрял в горле.
— Почему не люблю? Люблю.
— Почему тогда предпочитаешь называть себя Диной, а не Бернардой? Ведь это не одно и то же.
Ветерок шевелил край бумажной салфетки — та трепыхалась, будто втайне мечтая о полетах. Я какое-то время смотрела на нее, раздумывая над ответом. Далось ему мое имя!
— Я не знаю, как много вы знаете о моем мире, Дрейк, но он разделен на страны. На расы, народности. Каждой стране присущи свои имена — знакомые, понятные, привычные. Родители редко называют детей "чужими" именами, но моя мама именно так и поступила. Выбрала ребенку имя не из своего региона и для многих оно... оно не кажется нормальным. Дина — гораздо привычней.
Казалось, я наговариваю слова на какой-то невидимый экран, который тут же анализирует информацию. Считывает интонацию голоса, распознает уровень волнения и, наверное, лжи. Откуда такое ощущение — загадка.
— Однажды тебе придется принять себя. Целиком. Вместе со странным именем. Иначе ты не обретешь баланс.
Дрейк рассматривал кофе в фарфоровой чашке, будто вместо черной жижи там, на дне, вились пророческие символы.
Что на это ответишь? Ничего. Это не его с самого садика дразнили Бернардиной, не над ним с притворным сочувствием качали головой взрослые, не к нему постоянно клеили слово "шарман", совершенно не вкладывая в него первоначальный смысл. Говорить о других всегда просто, а вот на собственной шкуре...
Он не стал спорить. Равно как и добавлять что-либо к сказанному. Отставил кофейную кружку, скрестил руки на груди и сменил тему.
— Дина, как ты думаешь, почему у тебя в тот раз — в тот самый первый раз — получилось прыгнуть?
Он говорил, наверное, уже с полчаса.
О том, что все в человеке формируется согласно внутренним убеждениям, об углах зрения, о том, как взгляд выхватывает из окружения то, на что направлен мысленный настрой. О детстве, когда закладывается фундамент, о том, как те или другие события видоизменяют, корежат устоявшиеся представления. О памяти, и застрявших в ней стереотипах; о неосознанных реакциях, всплывающих в поведении раньше, чем приходит логическое осознание содеянного; о внешних факторах, которые постоянно влияют на восприятие и снова об убеждениях.
Ветерок шевелил его волосы.
Слова текли легко. Мягким потоком проходили через мою голову, как ручей, оставляя в ней крупицы и песчинки чего-то нового. Вызывая то удивление, то понимание, то желание вставить слово или два, то просто молчать и слушать. И я слушала.
Неспешно колыхались края скатерти, все ближе подбиралось солнце, слизывая тень с каменных плит, словно растаявший шоколад. Еще чуть-чуть и оно влезет, вскарабкается прямо на стол. Я рассеяно следила за широкой полосой света. Вот еще полплитки пройдено... Вот солнце уже подобралось к трещине перед следующим квадратиком на полу.
Дрейк говорил о том, как мало люди придают значения интуиции, как легко принимают на веру укоренившиеся правила, как сами соскальзывают в шестеренки общественных законов, позволяя руководить собой лишь потому, что в какой-то момент теряют ощущение индивидуальности и силы.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
