Двенадцать звезд

Долгузагар поднял голову, и они посмотрели друг другу в глаза. Человек не выдержал и улыбнулся: зеленой рубашкой и блестящими на солнце пшеничными волосами, сегодня откинутыми за плечи, эльф походил на зеленую щурку в ее золотистой шапочке.

— Как тебя зовут... мэллон? — спросил комендант.

— Гвайлас, — был ответ.

— Три дня, Гвайлас, — сказал Долгузагар серьезно. — Или четыре. На дольше меня не хватит.

— Тебе плохо? — обеспокоился эльф.

— Мне хорошо, — сказал Долгузагар. — Только это как озеро высоко в горах: когда начинает припекать солнце, ледяная корка тает и кажется, будто зима ушла навсегда. Но потом всплывает донный лед...

Гвайлас смотрел на него, сведя на переносице светлые брови.

— Я понял. Я приду, обещаю! Если будет совсем плохо, поговори с Гватро: она умная, вдруг поможет?

Долгузагар кивнул, обняв кобылу за шею.

— У тебя случаем нет бумаги и пера? — вдруг спросил он.

Мгновение помедлив, эльф снял с пояса бумажницу и подал ему.

— Нет, все не надо... — смутился Долгузагар.

— Бери, тебе нужнее.

Комендант, поколебавшись, успокоил совесть тем, что, вынув из футляра всю бумагу и единственное перо, вернул исписанные листы и бумажницу хозяину. Потом принялся запихивать сверток за голенище, пробормотав, что изнутри сапоги у него не такие грязные, как снаружи. Опомнившись, вынул из-за голенища перо — хорошее, гусиное — и засунул его за ухо, поглубже воткнув во влажные волосы.

— Спасибо, — неловко сказал он. — Я буду... Спасибо тебе за все.

И тут эльф легко шагнул вперед и обнял нумэнорца. Потом стремительно повернулся и ушел. А Долгузагар смотрел ему вслед, не обращая внимания на то, что Гватро теснит его плечом, торопя в путь.

Отряд пел всю дорогу. На синдарине и на адунайском: "Они вели свои корабли", "Дом родной, подарок моря", "Песню девы"...

Еще дунэдайн знали много песен, которых Долгузагар никогда не слышал. Иные из них были горьки от непонятной морадану печали:

Белые скалы - крутые берега,

Шумная слава - недобрая молва.

Пусть за кормой пенится волна -

Мне не вернуться домой.

Там, за кормой, остался мой дом:

Зеленые ставни, шиповник кругом...

Но были и другие — например, про Пэларгир, достаточно древний, чтобы слагать про него песни. Спели и про косарей: песня была такая старая, что даже не все слова и обороты в ней были понятны. Если заводили песню на синдарине, то Долгузагар подхватывал второй припев, пусть даже почти ничего не понимая.

Ближе к вечеру перерывы между песнями стали длиннее, а количество голосов, доводивших до конца песню, извлеченную из дальних закромов памяти, уменьшилось.

После затянувшегося молчания Долгузагар рискнул начать "Вспыхнуло море синим лучом". Сначала все слушали молча, но к концу второго куплета стали подтягивать. В этом хоре отчетливо выделялся звонкий, хотя и простоватый голос Диргона.

Потом были песни про Человека-с-Луны, про остров-рыбу-кит: для начала морадан решил держаться детских песенок.

Напоследок, когда Солнце, скрывшись за горами, изукрасила небо необычайно яркими цветами, Долгузагар спел "Загир аннарди". Ему подпевали лишь юные охтары, видимо, не особенно вдумываясь в слова, завороженные звучным ритмом, а люди постарше только хмыкали и качали головами.

На привале, обиходив Гватро и заодно объяснив Андвиру и Диргону, почему нельзя поить лошадь сразу после того, как она поела овса, а также сделав свою долю хозяйственных работ (хотя его никто об этом не просил), Долгузагар подтащил седло поближе к костру, вынул из-за уха перо, извлек из-за голенища пачку бумаги...

И понял, что чернила остались в бумажнице, которую он вернул Гвайласу.

Он в отчаянии огляделся по сторонам. Оба юноши смотрели на него во все глаза.

— Вы писать собирались? — спросил Диргон.

Долгузагар кивнул, чувствуя себя очень глупо.

— Только я... А у вас нет чернил случайно?

Андвир молча покачал головой.

— Он даже лютню с собой не взял, — с гордостью произнес Диргон и поднялся: — Пойдемте к роквэну Фалатару, у него есть, может, он поделится.

Роквэн Фалатар, русоволосый мужчина средних лет, по всей видимости, отвечал за канцелярию отряда: когда Диргон привел своего подопечного к его костру, роквэн работал, держа на коленях походную подставку для письма. Взгляд Долгузагара тут же прикипел к маленькой медной чернильнице, вставленной в специальное гнездо в доске.

Выслушав Диргона, который взялся ходатайствовать за пленного, Фалатар жестом указал им обоим присесть рядом.

— Нару н'Кариб Долгузагар...? — вопросительно начал он.

— Нардубар, — буркнул комендант и, услышав, как охнул Диргон, поспешно добавил: — Но лучше просто по имени.

— Вас не затруднит объяснить мне, зачем вам чернила? — спросил роквэн.

Долгузагара это затруднило, и сильно.

— Мне надо... кое-что записать.

— Что именно?

Морадан некоторое время беспомощно молчал.

— Я даю вам слово, что от этого никому не будет вреда, — выдавил он.

— Тем не менее, я хотел бы, чтобы вы прямо отвели на мой вопрос, — спокойно произнес Фалатар. — И кстати, где вы взяли бумагу и перо: у вас их не было и о них вы не просите?

Долгузагара осенило:

— Я должен кое-что записать для эльфа... для Гвайласа из Зеленолесья. Он сам дал мне для этого перо и бумагу! Чернила он тоже дал, только я забыл их взять... Еще он отдал мне Гватро, свою лошадь.

Краем глаза он заметил, что Диргон усердно кивает, подтверждая его слова.

— Эльф — ваш друг? — удивился роквэн.

— Да, — твердо ответил Долгузагар.

Фалатар уже приподнял крышку своей подставки. Достав оттуда металлическую чернильницу с завинчивающейся крышкой, он протянул ее собеседнику.

— Держите. Однако я буду признателен, если вы станете расходовать чернила экономно.

Когда Долгузагар, рассыпавшийся в благодарностях, собирался уходить, прижимая к груди чернильницу, дунадан вдруг произнес:

— Бар Долгузагар, я хотел бы задать вам вопрос уже не по долгу службы, а от себя.

— Да?

— Как вышло, что нардубар и комендант Седьмого уровня Темной Башни оказался... нимрузиром?

Долгузагар посмотрел ему в глаза.

— Это долгая история. Но если в двух словах — я убил его друзей, а он исцелил мою рану.

Сначала Долгузагар каждое стихотворение записывал на отдельном листе. Потом стал использовать оборотную сторону. Затем каждый лист согнул пополам вдоль, чтобы писать в два столбца.

Но кизяк, сложенный у костра, закончился прежде, чем он записал все, что хотел. А света тонкого серебристого месяца, который то и дело нырял за облака, для работы не хватало.

На следующий день морадан был запевалой. Перепев все известные ему моряцкие, костровые, застольные и рабочие, он рискнул перейти к походным и, расхрабрившись, даже спел марш Двух Мечей, который сочинили солдаты его отряда. Выкинув, впрочем, пару не вполне уместных куплетов и половину припева, в которой неумеренно восхвалялись доблесть командира отряда и страх, внушаемый им врагам.

Когда они тронулись в путь после обеда, Долгузагар не смог вспомнить больше ни одной песни на адунайском, которую он мог бы спеть сейчас. Или которую он хотел бы спеть.

— А еще что-нибудь! — попросил его Диргон: глаза у мальчика горели. — Ну пожалуйста!

Комендант подумал — и запел по-харадски. Он сам удивился, осознав, что харадских песен знает не меньше, чем адунайских. Он никогда их не пел, разве что в раннем детстве — да на тризне над своими солдатами, потому что для Высшего петь по-харадски... в общем, Долгузагар ощущал легкое стеснение даже сейчас.

Но скоро, когда он понял, с какой легкостью извлекает из памяти слова хотя бы единожды слышанных баллад, плачей и сказаний, он весь отдался этому потоку.

Дошла очередь и до кадэгов про Нгхауратту, описывающих всю жизнь легендарного царя, от чудесного рождения до горестной кончины. В какой-то момент Фалатар, ехавший впереди, обернулся, и Долгузагар увидел, что светлые брови роквэна всползли на самый лоб. И только вечером, когда отряд уже обустраивал ночной лагерь, морадан сообразил, что в насибе о встрече Нгхауратты с прекрасной ланью весьма подробно описываются как прелести красавицы, в которую обернулась лань, так и занятия, которым они с царем предавались под сикоморой-деревом. Фалатар явно знал старохарадский.

После ужина, долив чернила водой, Долгузагар опять принялся за работу.

— Скажите, пожалуйста, а что вы пишете? — спросил Андвир.

Комендант поднял голову и успел заметить, как Диргон толкнул товарища локтем в бок. Андвир удивленно посмотрел на друга, а потом снова повернулся к коменданту.

— Вы же стихи записываете, так? — уточнил он.

— Почему ты так думаешь? — только и придумал сказать Долгузагар.

— У вас строчки короткие.

До чего неугомонная и любопытная молодежь, вздохнул морадан.

— Да, я записываю свои стихи, — решился он.

Андвир и Диргон переглянулись.

— А почитать можно? — осторожно спросил Диргон.

— Право, я не знаю... я не уверен... — забормотал Долгузагар, с ужасом ощущая, что краснеет, как девица.

И протянул юношам исписанные листы:

— Держите.

Он хотел уйти от костра, подышать воздухом, проведать Гватро, но не смог двинуться с места: сидел и смотрел, как мальчики перебирают листы и, прочитав, меняются ими.

— Какое красивое стихотворение про женщину в белом, — сказал Андвир. — Мрачное, но красивое. И даже как будто мелодию слышишь... Будь у меня с собой лютня... — юноша пошевелил в воздухе тонкими пальцами, как будто перебирал струны, напомнив Долгузагару застоявшуюся лошадь.

— А вот это — оно недописанное? — спросил Диргон, указывая на свой листок.

Долгузагар взглянул:

Капли падают в пепел.

Последний костер

По дороге к дому.

— Нет, это просто такое... короткое стихотворение.

— Трехстишие?

— Точно, трехстишие.

Уже улегшись и сквозь ресницы глядя на Млечный Путь — как будто в складку темно-синей скатерти просыпалась пшеничная крупа, — Долгузагар все еще тихо мурлыкал себе под нос.

— Что это такое? — спросил Андвир, устраиваясь поудобнее на жесткой земле.

— Колыбельная. Мне пела ее зори, она была из харадрим.

И он принялся вполголоса переводить с харадского на адунайский:

Лев под деревом уснул - и ты спи,

Газель в траве дремлет - и ты спи,

Слон повесил хобот - и ты спи,

Пантера спит на ветке - и ты спи,

Гиена под кустом свернулась - и ты спи,

Крокодил в реке заснул - и ты спи...

— А кто такой крокодил? — спросил Диргон, приподнявшись на локте.

Долгузагар озадачился: он не знал другого имени для этого речного жителя.

— Это такое земноводное животное... зеленое, длинное, с зубастой пастью, — попытался объяснить он.

— Да это же роккондиль! — обрадовался Диргон. — Должно быть, это слово от частого употребления превратилось на Юге в "крокодил". А у нас оно сохранилось в своей изначальной форме — как в книгах написано! А дальше какие звери упоминаются?

— Все, какие в голову придут, пока дитя не уснуло, — ответил морадан. — Если сухопутные закончились, в ход идут морские, — он усмехнулся. — Однажды я очень долго не засыпал: так мне было любопытно, какие еще звери спят сладким сном. Нянька дошла до морского змея и пригрозила, что уж он-то бодрствует, потому что питается маленькими мальчиками, которые не спят по ночам...

Наступила тишина, только потрескивали уголья в костре да скрипели копыта по гальке, когда лошадь переступала во сне.

Долгузагар по-прежнему напевал колыбельную — но уже про себя, мысленно переносясь в детство, к огоньку, пляшущему в фонаре из вощеной бумаги, к белой кисейной завесе, из-за которой доносился монотонный голос:

А удеасу рханна мвина - э воссе идха,

А нгханне иххи хина - э воссе идха,

А канне халисса итхина - э воссе идха,

А таурухе кхатта адиина - э воссе идха...

И напоследок тихонько пробормотал себе под нос:

— А Нгхаур-тал-хана ламех'ин хина — эххе хинемсе...

Когда он засыпал, ему привиделись волк, скорпион, шакал и ворон, призванные колыбельной, точно заклинанием. Те мирно спали рядом с ним "а Нгхаур-тал-хана" — "в Мордоре": кто свернулся клубком и прикрыл нос хвостом, кто сунул голову под крыло. Великая милость — сон, в котором обретают покой самые дурные и самые несчастные...

Ночью похолодало, и утро выдалось пасмурное.

После завтрака Долгузагар вышел на открытое место "сообразить погоду". Ветер посвежел и теперь дул из-за Гор Тени. Под его резкими порывами еще неубранные палатки раздувались, словно паруса, и хлопали пологами, а растяжки еле слышно гудели, как подвижные снасти перед штормом, едва не вырывая из земли колышки. Лошади у коновязи храпели и фыркали, трясли головами и закидывали их кверху, предвещая ненастье. И в самом деле: на западе над горами темной полосой клубились тучи. Пахло грозой.

Вернувшись в лагерь, морадан снял подкольчужник, оторвал болтавшийся на честном слове левый рукав и, поеживаясь от пронизывающего ветра, принялся заворачивать в прочную, но мягкую кожу свою драгоценную рукопись, чтобы защитить от непогоды.

Внезапный порыв вырвал у него один лист и швырнул в костер. Долгузагар успел выхватить бумагу из пластавшихся языков огня — страница лишь самую малость обгорела по кромке — и обнаружил, что это на самом деле два листа, слипшихся по краю. Обрадовавшись, что у него прибавилось бумаги, Долгузагар расклеил страницы — и увидел, что один лист исписан изнутри, и не им.

Морадан никогда не видел почерка Гвайласа, но не усомнился ни на мгновение. Многие слова и строки были перечеркнуты, над ними вписаны другие. Это был черновик или, скорее, прозаический подстрочник к стихотворному переводу: строки были короткие.

В глаза ему бросилось "Терпение! Недолго вам ждать, лишь выслушайте песню, что я спою внимательному слуху".

— Бар Долгузагар! — окликнул его Диргон. — Пора седлать!

— Сейчас, сейчас... — пробормотал комендант, не отрываясь от строк.

"И обратил к ним свои пылающие очи, и вокруг них сомкнулась тьма".

Черные чернила превратились в красные — или в кровь.

"Как сквозь завесу клубящегося дыма видели они те бездонные глаза, в которых тонуло их разумение..."

Внутри каждой алой линии что-то зачернело. Это были не красные чернила и не кровь, это был огонь.

"...И пел он песню колдовства, проникновенья..."

Буквы прожигали бумагу, она превращалась в пепел.

"...раскрытья, предательства, разоблаченья, измены..."