Раскрыть ладони

* * *

— Я просил не приходить сюда.

Занавеси давно уже успокоились, но слова прозвучали только сейчас. Потому что я до последнего надеялся: он не осмелится остаться и уйдет.

Зря надеялся.

— Думаешь, было бы лучше, если бы я постучал в дверь? Представляю, как удивились бы твои родственники!

— Я просил не приходить вовсе. Никогда.

Убийца вздохнул и переместился из-за моей спины вперед. То ли чтобы видеть выражение моего лица, то ли чтобы показать мне свое удовольствие.

— Но мне же нужно будет как-то забирать заказ, верно?

— Как делал, так и забирай. Только он еще не готов.

— А я не за ним и пришел.

Хочет меня разозлить? Бесполезно. Я давно уже переполнен злобой. И ее костер не сможет запылать жарче, только прогореть. Дотла.

— Ты не понимаешь слов?

— Прекрасно понимаю.

— И почему же ты снова здесь?

— Потому что хотел удостовериться.

— В чем?

— В твоем успешном возвращении домой.

И голос-то как заботливо звучит! Нет, ему не убийцей надо было становиться, а подаваться в актеры. Хотя, Тени ведь тоже немало актерствуют, когда подбираются к своим жертвам.

— Были сомнения?

Спокойное признание:

— Были.

— Неужели?

Убийца всмотрелся в мое лицо, недовольно фыркнул и отвел взгляд.

— Да ты и сейчас...

— Какой?

— Опасный.

Вот как? Интересно, что сие определение означает в устах Тени? Осуждение или восхищение? Мне почему-то слышится первое, хотя куда более желанно второе.

— А тебе-то что за дело?

— Да никакого. Только хочешь ты или нет, а я здесь побуду. Самое меньшее, до утра.

— Это еще что за заявление?! Да по какому праву...

Он бесстрастно цыкнул зубом:

— А зачем нужны права? Я делаю то, что кажется мне важным, и все.

— Слушай, ты...

— А вот лезть в драку не советую. Лучше отдохни. Хотя... Если не можешь иначе, давай.

Убийца переступил с ноги на ногу, меняя положение ступней, и пружинисто согнул колени, готовясь к отражению возможной атаки. Или к уходу от нее.

— Ну?

Боги, как же мне хочется его ударить! Со всей силы, чтобы кулак вонзился в тело, смял плоть, провернулся, закручивая волокна мышц... И чтобы обязательно потекла кровь. Горячая, распространяющая в воздухе аромат, похожий на дыхание моря, принесенного ветром, только душно-приторный, а не свежий.

Очень хочется. Но пальцы и не думают сжиматься. Потому что они благодарнее, чем мое сердце. Не могу поднять руку на человека, который... Нет, не спас мне жизнь. Но сделал немногим меньше. Причем сделал по собственной воле, без просьб и требований.

Правда, и простить ему содеянное тоже не могу.

— Ну же? Я жду!

Поворачиваюсь спиной.

Проходит минута, и Тень снова вырастает передо мной с прежним недоумением во взгляде:

— Не будешь?

— Нет.

— А я думал, тебе нужно подраться...

— Считаешь себя умным?

Горделивое подмигивание:

— Не без того!

— Ну и считай.

— Эй... Что-то еще случилось?

А вот показного беспокойства мне не совсем требуется. И искреннего — тоже.

— Ничего.

— Я думаю, ты радоваться сейчас должен. А у тебя почему-то все наоборот...

— Радоваться?! — Запрокидываю голову и хохочу. — Радоваться?

— Дурной ты какой-то, право слово...

— С такими помощничками не только дурным станешь!

Кажется, он слегка обиделся: отвернулся, заложил руки за спину и качнулся на каблуках.

— Скажешь, не надо было?

— Что? Помогать? Нет.

— Хотел попасть на каторгу, что ли? У тебя там интерес? Так зачем прикидывался, что переживаешь?

— Я?! Прикидывался?

— Ну не я же! Лицо такое грустное было, словно всю семью за раз похоронил.

— А где ты видел человека, с радостью готовящегося принять обвинение?

Убийца тряхнул белесыми вихрами:

— Так чем же ты недоволен?

Неужели так трудно понять? Это же невероятно просто... Проще простого!

— Не надо лезть в мои дела. Я бы сам справился.

— Са-а-ам? — в голосе Тени появилась горькая насмешка. — Да ты же и палец о палец не ударил! Стоял бы перед судом, как баран, и ждал мясника!

— Ну и пусть! Тебе-то что? Но я бы делал это сам, понимаешь? САМ!

За все прожитые годы мне досталось очень мало заботы от людей, которые меня окружали. Но каждая попытка чужого вмешательства, совершенного даже с любовью и самыми благими пожеланиями, неизменно заканчивалась для меня бедой. И потом, если даже родная мать без видимых причин предала и бросила, как я могу верить незнакомому человеку? Да и отец...

Он прятал меня от жизни. Слишком долго прятал. Может быть, щадил, может быть, надеялся найти средство все исправить. Но что получилось? Мои сверстники, те, что могли бы стать моими друзьями, считали меня заносчивым выскочкой, а теперь открыто смеются или ненавидят. Пусть прошлое изменить невозможно, но я не знаю, что сделать с настоящим, чтобы будущее было ласковее ко мне... Не знаю. И подсказать никто не может. Зато я хорошо понял кое-что другое.

Помощь делает меня слабее. Проедает в моих доспехах дырочку за дырочкой. И если я буду принимать ее без разбора... Да вообще, если буду принимать, окончательно потеряю способность драться самостоятельно! А это будет означать гибель.

— Сам пошел бы на плаху... М-да... — Убийца задумчиво скрестил руки на груди. — Тебе это так важно?

— Что?

— Делать глупости в одиночку?

Попытка оскорбить? Думает, таким способом меня можно сбить с мысли? Нет, не на того напал!

— Да.

— А ты не думал, что... — пауза повисает напряженным ожиданием. Я должен что-то сказать? Шиш! Не буду доставлять противнику подобной радости. — Что вместе глупить веселее?

— Вместе?

Стой напротив меня кто-то другой, кто-то, у кого по лицу не мельтешит черная змейка татуировки, кто-то, не умеющий отламывать от костей по крохотному кусочку, я бы решил, что мне предлагают дружбу. Хотя, откуда я знаю, что это такое? Всего лишь слышал рассказы. И дивился свету, наполняющему взгляды людей, рассказывающих о своих друзьях.

— Ну да.

Не-е-е-ет, не поверю! Как бы ни хотел. Потому что тогда совершу самую страшную глупость в своей жизни. Самую непоправимую.

— Ты не должен был вмешиваться.

— Но я вмешался.

— Зря.

— Лгунов и наветчиков надо наказывать.

— Ломая руки?

— Например.

Закрываю глаза, вспоминая, сколько пламени принесло ко мне колыхание занавесей, когда Харти покатился по земле. Это было не больно, не больнее, чем прикосновение нитей заклинания, но... Радости тоже не было. Ни единой капли.

— Тебе что, его жалко?

— М-м-м?

— Еще скажи, что он был твоим другом!

— Не буду. И... мне не жаль. Совсем.

— Так в чем же дело? Что не так?

Ты не поймешь. Не сможешь понять. Возможно, когда-то давно, пока еще гильдейские наставники не выбили из тебя сострадание к чужим мукам, и удалось бы объяснить... Теперь поздно. Ты просто забыл тот миг, тот крошечный, едва ощутимый, но бесконечно главный миг, который... Поставил точку в книге твоей жизни. Закончил главу. Без возможности исправлений и возвращения назад.

Я злюсь даже не потому, что месть совершили за меня, хотя обидно вкушать плоды, посаженные и взращенные не тобой. Я злюсь потому, что ничего не почувствовал. Ни-че-го. У меня перед глазами корчился от боли человек, пусть и недостойный спасения, но и не заслуживающий смерти, а я просто стоял и смотрел. Даже не сделал попытки остановить стражника. А ведь Харти еще можно было бы вылечить... Конечно, это стоило бы денег и не вернуло бы прежние руки, но позволило бы вполне сносно жить. Требовалось всего одно слово. Слово, которого от меня не ждали ни судья, ни дознаватель.

Не ждали.

Значит, по моему лицу уже тогда можно было все прочитать?

Я не пощадил бы наветчика. Как не пощажу и скупщика, если тот посмеет устраивать торги за имя покупателя. Конечно, сейчас в лавку не отправлюсь, а выжду, пока все утихнет и успокоится, но потом... А ведь Вайли тоже это заметил и понял. Но сбежать не посмеет, потому что слишком самоуверен. Впрочем, это мне даже на руку.

— Тебе не нужно было вмешиваться. Это моя жизнь. Только моя.

— Не хочешь никого к себе подпускать?

— Нет.

Он сжал губы, но не стал возражать и пускаться в споры, а просто кивнул:

— Ну, как хочешь.

Мое напряжение все-таки разрывается отчаянным:

— Мне это очень важно, пойми!

— Да понимаю...

— Я должен все делать сам.

— Угу. Все. Делай, раз уж важно.

— Тебе не надо было... Моя работа над клинком уже закончена. Полностью.

— Знаю.

— Не надо было...

— Я не понимаю только одного. Чем и когда тебе так задурили голову, что ты изо всех дорог всегда выбираешь самую никчемную? Добро бы, самую трудную, так нет же... И ведь дураком тебя не назвать. Не понимаю. Но если останусь рядом чуть подольше, чувствую, и сам заболею тем же недугом...

Он поворачивается и идет к окну. Садится на подоконник, перекидывает ноги наружу.

А ведь вроде бы сначала обещал остаться и присмотреть за мной...

Сердце обиженно сжимается. Неужели мне этого хотелось? Тогда зачем я снова все испортил? Зачем настоял на своем?

— Только из дома до утра все же не выходи. А если выйдешь... Я тебя быстро верну в постельку.

Серое пятно слилось с сумерками, наползающими на крышу, и исчезло.

Как тихо... Дядя, похоже, давно уже угомонился, а кузены наверняка отправились бродить по окрестным питейным заведениям, где в преддверии Середины лета начинают разливать настоявшийся и достигший вершин своего аромата и хмеля весенний эль. Тайана тоже или спит, или рукодельничает, готовя приданое для своей непременной свадьбы. И все вполне счастливы. Одним лишь тем, что живут. Так почему же я не могу быть счастлив?

Потому что мимо меня по тропке жизни снова пролегли чужие следы, которые вполне могли бы слиться с моими. Но я не позволил.

* * *

— Мэ-э-эл...

Осторожное, еле слышное в сопровождении шуршания скребущих дверной косяк ноготков обращение.

— Да?

— Ты никого не ждешь?

— А должен?

Тай испуганно смотрит исподлобья:

— Кто ж тебя знает...

— Что-то случилось?

— Там... к тебе пришли.

— Пришли, так пусть заходят.

— Прямо сюда?

— А куда же еще?

Девушка оглядывает чердак и царящий на нем беспорядок:

— Ну, как знаешь...

Кто бы ни хотел меня видеть, незачем пыжиться и пускать пыль в глаза. Все равно мое благоденствие никого и никогда не будет интересовать. Не прибрано? И что с того? Не успел вернуть порядок перетряхнутым сундукам и книжным шкафам? А когда мне было успевать? После разговора с Тенью сил просто не осталось, я рухнул на кровать и забылся сном. Судя по тому, что не выспался, сон оказался дурной и мутный, да к тому же заставил проваляться до самого завтрака. Приберусь потом. Надеюсь, гость не придет в ужас от разбросанных по полу вещей... А если и придет, его трудности, не мои. Не собираюсь любезничать.

Шорох тяжелой хрусткой ткани. Поскрипывание паркета под узенькими туфельками.

— Так вот, где ты живешь.

Голос кажется знакомым, почти родным, и я непременно узнал бы его обладательницу с первого взгляда, если бы... Если бы не новые оттенки, которые были бы дикими и странными для прежней Келли, зато новому образу подходили удивительно хорошо. Собственно, они ведь и были рождены именно для маски знатной дамы, со всем возможным тщанием выпестованы и теперь весьма ловко использовались. Но единым целым с женщиной не стали. Не могли стать. Возможно, должно было просто пройти время, долгое или короткое. И все же, я смотрел на гостью и понимал: все ее старания напрасны. Потому что для меня ничего не изменилось.

Темное золото волос гладко зачесано и уложено плотными валиками прически, предпочитаемой модницами лет эдак двадцать тому назад. Моя мать носила такую же, и я хорошо помню ее злую ругань, предназначавшуюся наполовину служанке, плохо справляющейся с волной густых волос, а наполовину самим непокорным локонам. Ах да, забыл, еще горсточка ругательств отходила мне. За то, что подглядывал.

Почти непроглядное кружевное полотно накидки, закрепленное парой шпилек где-то на затылке, убрано за спину и позволяет оценить невесть откуда взявшуюся благородную бледность прекрасного лица. А по улице, значит, мы теперь ходим, прячась ото всех? Не хотим повстречать старых знакомых, которые нас узнают? Как же быстро меняются люди... Неужели со мной происходит то же самое? Или будет происходить? Правда, пока веской причины не было, но кто поручится в ее дальнейшем отсутствии?

Стройная фигура полностью скрыта под плотным шелком строгого платья, видна только узенькая полоска шеи над высоким воротником и кончики пальцев, словно на показ тела наложен строгий запрет. Впрочем, возможно, знатные дамы именно так и одеваются. Хотя... Если вспомнить Иннели, то она даже в своем замке вольно относилась к одежде. Ага, наверное, в этом и кроется главное различие между дворянами по рождению и теми, кто случайно приблизился к кормушке! Человек, выбившийся наверх из низов, будет вовсю стараться подделаться под существующие правила, чтобы стать "своим". Но не зная, какое из правил действительно важное, а какое осталось в использовании лишь из уважения к традициям предков, наделает множество ошибок прежде, чем сам все поймет. А пока пытается понять, здорово рассмешит зрителей, конечно же.

Томный взгляд, лениво перетекающий с одного предмета чердачной утвари на другой, наконец, останавливается на мне. И только теперь я могу видеть попытки карих глаз вернуть прежнее выражение. Или хотя бы похожее на прежнее.

— Почему ты никогда не приводил меня сюда?

Тень обиды в голосе. Ну да, разумеется! Хоть обстановка моего жилища и заслуживает нелестных слов, но это — дом. Не наемная комната, которая никогда не станет твоей собственностью, не уголок во владениях Науты, разделенный между несколькими девицами, а стало быть, не принадлежащий ни одной из них.

Дом.

Каким же я был дураком! Да если бы Келли хоть раз здесь побывала, она бы...

Нет, не буду снова себя обманывать. Время и случай упущены. Пора забыть о совершенных и несовершенных глупостях. Тем более что иначе я поступить не мог.

Гулящих девиц не приводят домой. Таково непреложное правило, исполняемое всеми без исключения, от бедняков до богачей. Не знаю, откуда оно взялось, но спорить с ним не собирался. Даже не думал, что можно поспорить. Зря? Наверное. Если бы набрался смелости, не потерял бы Келли. Постарался бы не потерять. Ну что с меня взять? Трус, он трус и есть.

А ведь мне хотелось бы все вернуть обратно. Очень хотелось бы. Пока любимое лицо было далеко, отделенное от меня расстоянием и лесом неотложных дел, казалось, удается начать забывать. Но сейчас, всего в нескольких шагах...

Плавные линии черт настолько выверены, словно над красотой женщины работала не только природа, а еще и резец скульптора. Гладкая кожа, под которой на виске тревожно бьется нежно-голубая жилка. Еле заметно вздрагивающие пушистые ресницы. Приоткрытые губы, лишь немного отличающиеся по тону от начинающих розоветь щек... Эй! А причем здесь румянец? Благородной даме краснеть не положено. Вроде бы.