Черное и черное

— Для меня это важно. Марк сделал мой разоренный внутренний мир красивым, и я очень хочу сделать красивым и удобным его мир для него. Но, я не смогу сделать этого пока наша любовь не станет настоящей. Иногда я устаю бороться с ним за нее и думаю, что это невозможно. В его мире так и будет летать черная лебедь, омрачая его.

Эрта посмотрела на нее и сказала:

— А почему ты думаешь, что черная — это именно она? Не ты? Ведь 'вы до сих пор вместе.

— Если бы она не умерла. Не были бы.

— Если бы он безумно не любил тебя, он не любил бы такую избалованную стерву как Минерва, извини, и не баловал бы ее дальше. И ее бы не любил Ульрих. Ты сама сказала, что он мало кого любит. И она — совсем не то, что он мог бы выбрать для своей любви, если бы ее не любил его отец.

— Знаешь, — ничуть не обидевшись за дочь, вдруг пораженно сказала Кристина — я никогда не думала об этом. Ты думаешь, черной могу быть я?

— Я в этом уверена, — твердо сказала ей Эрта, убежденно смотря ей в глаза. Она могла чувствовать то, что чувствует Марк.

— Ты знаешь, — растеряно и грустно сказала, наконец, Кристина, переставая терзать сундуки и держа в своих руках черно-красное платье с простой серебряной отделкой, — кроме этого ничто тебе так сильно не подходит, но это... не очень уместное в данных обстоятельствах сочетание.

— Но, ведь это платье?

— Ну да.

— Значит, оно уместно. Мне оно нравится. Очень. Или я буду ходить в своей одежде. И ты прирожденный цветомузыкант, Криста.

Кристина глубоко и легко рассмеялась:

— Ну что ж, если тебя не будет смущать его неуместность, то и меня не будет. Ты права, главное — это платье, а остальное никого не касается.

Потом она сказала:

— Я оставлю тебя, чтобы ты переоделась, потом я покажу тебе твою комнату.

Позже, когда они подошли к комнате, которую отвели Эрте, Кристина сказала:

— Знаешь, я рада, что ты здесь появилась. Твое появление заполнило что-то недостающее во мне. Не спрашивай меня что, я этого еще не поняла. Просто мне приятно, что ты теперь здесь.

— Мне тоже было приятно встретить тебя, Криста, — ответила ей Эрта, — ты многому меня научила.

— За одно утро?

— Я быстро учусь.

Потом они попрощались.

Эрта подошла к окну и долго смотрела на черных лебедей, плавающих в пруду возле замка.

— Я думал, ничто не способно украсить тебя лучше, чем ты сама, — отвлек ее внимание от птиц голос Марка Боненгаля, — но, сейчас ты выглядишь богиней красоты.

— Здравствуй, Марк, — поворачиваясь к нему, ответила Эрта, — а кем я выглядела раньше?

— Богиней дикарей, — рассмеялся он.

— Значит, разница незначительна?

— О да, она кажется такой незначительной, и все же платье красит тебя несравненно больше, чем твой мужской костюм.

— Это не платье украсило меня, — сказала Эрта, — это Кристина.

— Да, есть у нее такой талант, — мысленно удалившись из комнаты, произнес Марк, — украшать все к чему она прикасается. Даже души.

— Вы очень похожи, — тихо заметила Эрта.

— Мы вместе уже долгое время. Оно потихоньку сплавляет наши границы.

— Так всегда происходит, когда люди находятся вместе долгое время?

— Думаю, нет. Думаю, для этого надо находиться очень близко друг к другу, все это долгое время.

— В одном доме?

— В одном чувстве.

Потом он спросил, возвращая свои мысли в комнату:

— А что насчет вас с Ульрихом?

— А что насчет нас?

— Он очень убедительно сказал мне, что не любит тебя. Но, у вас странные отношения. Раньше мой сын не пытался что-то утаить от меня. А теперь он изо всех сил старается избежать прямых объяснений на мои вопросы. Я не могу ему не верить, зная своего сына. Но мне грустно, что он так отдалился от меня. И я хочу понять причину такой его перемены. Предполагаю, что ею можешь быть ты.

— Ты хочешь знать, любит ли он меня?

— 'Ты любишь моего сына?

— Нет. Я его друг.

— Значит ты куртизанка?

— Можно и так сказать.

— Значит, и я могу попросить твоей дружбы, которой ты одаривала моего сына на конюшне?

— Я не знаю всех правил вашей страны, но думаю, твои вопросы выходят за грани приличий.

— Я задал их только потому, что ты тоже не стесняешься выходить за грани приличий. И мне нужен твой ответ. У меня есть право хозяина дома получить его.

— Извини, я личная куртизанка твоего сына. Он заплатил мне на две жизни вперед. И даже, если у тебя есть право получать такую дружбу у гостей, в моем случае это невозможно.

Эрту удивляли его вопросы, он, конечно, испытывал к ней некоторую долю вожделения, но по-настоящему он ее не хотел и не имел намерений заняться с ней сексом.

— Я тоже заплачу, — продолжал Марк.

— Нет. Он заплатил за то, чтобы я дарила такую дружбу только ему.

— Значит, ты теперь его рабыня?

— Нет.

— Телохранитель?

— О, нет! Скорее, это он меня охраняет.

— От чего?

— От всего.

— Я ничего не понимаю...

— Я сама не понимаю. Давай, когда он приедет сюда опять, мы спросим его об этом вместе?

Он понял, что содержательного разговора с ней не получится. И сказал:

— Наверное, он просто вырос.

И ушел, оставив ее в покое.

Неделя жизни в ее новом доме прошла для нее одним длинным приятным сном. И даже, не поддающаяся на миротворческие навыки Эрты, Минерва не омрачала душевного счастья убийцы. Рай думала Эрта, это может быть только рай. Я чувствую себя дома. Сначала Ульрих, человек-мир, рядом с которым было спокойно и безмятежно, потом то чудо, которое произошло между ними, теперь Кристина, настоящий эмпат и настоящая подруга. И этот дом, и озеро с лебедями, которых они с Кристиной кормили, и даже едкий Марк, испытывающий к ней странные настороженно-покровительственные чувства. Все они давали ей ощущение родины. Она не помнила такого чувства за собой в Содружестве. Она не знала как приятно это чувство. Даже в Содружестве, даже в Корпусе, она была более одинока, чем сейчас, одна Убийца во Вселенной. Или уже не одна? И не Убийца? Этот мир изменяет ее? И она наслаждалась изменением, домом, раем и счастьем. Но, она неосторожно забыла, каким изменчивым бывает рай этого мира. Однажды ночью она почувствовала его. Где-то очень далеко. Он боялся.

Его страх, настоящий страх. Она удивилась. Она думала, что он никогда ничего не боится. Но сейчас он боялся. Сейчас он боялся умереть. И боялся не потому, что умрет. А потому что если он умрет, то больше никогда не увидит ее. Он был слишком далеко, чтобы можно было понять, что с ним происходит конкретней. Он был слишком далеко, и его эмоции были недостаточно сильны за себя, чтобы она могла понять, что ему угрожает. И она решилась. Она решилась совершить преступление и против него. И она не знала, получится ли это у нее на таком большом расстоянии. Она все же проникла в него. Вся, целиком. И оказалась во тьме. В густой непроглядной тьме, где слепыми и немыми становились все. Кроме убийц. Существ было слишком много.

Сзади она почувствовала оборвавшийся вздох Ральфа, справа еще сражался Норман. Эрта ощущала безнадежность, отчаяние, панику в каждом движении безмолвной схватки обреченных рыцарей. С каждым их вздохом, с каждым незрячим уворотом и атакой, где-то молча гибли их товарищи, гибли очень быстро и понимали, что не в силах совершить невозможное. Они проиграли. И знали это, продолжая упорно сражаться, чтобы забрать с собой в небытие хотя бы еще одного чудовищного врага. Молча и упорно вместе с ними продолжали сражаться их гибнущие кони. И никто не знал, забрали ли они уже хотя бы кого-нибудь. Меч и мизекордия Ульриха порвали Существо, терзающее Нормана, потом еще одно Существо и еще. Попутно, она собирала и использовала оружие погибших. И понимала, что ей никого не спасти. Даже Нормана. Тело Ульриха не было модифицировано. И оно было повреждено, было много ранений. К тому же, Ульрих начал сопротивляться неожиданному вмешательству. Она почувствовала боль и оранжевую вспышку предупреждения модбезопасности. И разбудила его сознание, чтобы отсрочить блокировку, отграничив свое сознание и оставаясь в нем, продолжая контролировать его тело. Существа, почуявшие Убийцу начали сгущаться вокруг нее, устремляясь к ней со всех сторон, отовсюду.

Тело Эрты, стоящее в замке издало яростный нечеловеческий крик, слепо попятилось и уперлось в холодную стену комнаты, заскребло по ней ногтями, пытаясь найти опору. Его чудовищный крик несся по замку, моментально срывая сон с перепуганных суеверным ужасом обитателей. Она собирала с тела все реакции, все нервные импульсы, какие могла. Ее тело распласталось по стене, корчилось в судорогах страшного напряжения, выло, хрипело, шипело и ревело, отдавая ей все свои ресурсы до капли, но ничем не могло ей помочь, бессильно сползая по стене вниз. Она не могла дотянуться до всех еще живых людей. Они были слишком далеко. В двух днях пути. И умирали рядом с ней. Она не могла их спасти. Она могла спасти только Ульриха. И делать это надо было сейчас, быстро, пока не сработал блок активировавшейся модбезопасности. Бросив Нормана, бросив всех. Спрятав эмпатический фон Убийцы под сознанием Ульриха, которое каким-то невозможным чувством уловило, что ей грозит от нее самой, пыталось унять сопротивление и одновременно протестовало против нее. Его сознание разделилось, но, то, которое отторгало ее, подавляло бесконтрольную эмоциональную сторону. Пока у нее еще оставался в нем союзник, надо было бежать. И его память нельзя было отредактировать. Только он мог внятно объяснить другим людям, что здесь произошло. И даже, если бы не мог, и это было не нужно, она бы все равно не стала изменять его память. Она его слишком любила сейчас. Слишком, чтобы уничтожить хотя бы маленькую часть его души.

Она потеряет его навсегда. Или здесь и сейчас, или потом, когда он будет в безопасности. Она потеряет его в любом случае. Он никогда ей этого не простит. Но, она не хотела, чтобы его потерял этот мир. В котором будет жить она, даже если очень не долго. Она не хотела жить совсем без него ни секунды. Она сможет знать, что он есть, что он жив, дотрагиваться до него своим восприятием. И он никогда больше не захочет ее видеть, и она никогда не позволит себе встать на пути его взгляда. Он будет жить. Пусть даже без нее. Но на одной земле с ней. Когда он и Гром были далеко от страшного места и в полной безопасности, она немедленно покинула его тело. И она заблокировала с ним связь. Она не хотела слышать, как он ненавидит ее.

Холод стены, в которую все еще напряжено упирался ее затылок, привел ее в чувство. Она открыла глаза. Она сидела на полу, поджав под себя ноги. Вокруг стояли шокированные испуганные люди. Стояла объятая ужасом Кристина. Стоял пораженный Марк. Стояла торжествующая Минерва, всем своим видом говорящая: я вас предупреждала. Но, Эрте было все равно. Она покинет этот дом прямо сейчас. Уйдет уничтожить Существ. Сколько сможет. Которые второй раз пытались уничтожить ее мир. Ей казалось, что они преследовали ее. Именно ее, чтобы разрушать все, что ей дорого. Может это чье-то проклятье? Месть? Они духи мести? Убийца многим мог смертельно насолить, она никогда не вычислит в своей памяти наславшего их. Она попыталась подняться, но тело не слушалось ее. Оно было слабым и беспомощным. Первый раз в ее жизни. И она заплакала. Первый раз в ее жизни. Марк опустился возле нее на колени, просунул руки под ее тело, подхватывая его, поднялся, поднимая и ее, и понес по коридорам замка. Она прижалась к нему, ища спасения от сильной боли, которую сейчас испытывало ее существо. Боль тела ее не волновала. Больнее было ее душе.

Марк принес ее к ней комнату и сел вместе с ней на кровать. Некоторое время они сидели молча, и он мерно чуть покачивался, успокаивая ее. Она начала быстро возвращаться в привычную безразличную норму убийцы. Потом она спокойно и твердо сказала:

— Я сейчас уйду. Можно, я оставлю себе платье?

Он опустил свой взгляд на нее:

— Ты любишь моего сына?

Неожиданность этого вопроса ничуть не смутила ее:

— Наверное, люблю, — ответила она, не задумываясь.

— Зачем же ты уходишь?

— Наверное, потому что люблю.

— Это из-за твоего приступа? Думаю, его не испугает твоя болезнь. Я видел, что его ничего в тебе не пугает.

— Это не болезнь. Это я. И я его не пугаю. Я ему отвратительна.

— Почему ты так думаешь?

— Я не думаю, я знаю.

— Откуда?

— Я только что была в его чувствах.

— Чувствах?

— Да, своими чувствами, прямо внутри его чувств, я чувствовала все, что чувствует он. Я так умею.

И заговорила, предупреждая лишние вопросы:

— Я не ведьма. Ты тоже так умеешь, просто пока не можешь. Все люди умеют. Это сложно и нужна помощь врачей. Не таких как сейчас, более мудрых. Мудрость придет к ним только через много-много лет. И потом люди смогут то, что могу я. Все люди. Дети твоих детей тоже. Как я. Я могу быть их ребенком. Я человек. Такой же, как ты.

Он ей верил. Он не пытался ее понять. Он просто ей верил, потому что знал, что она любит его сына, и был уверен, что его сын любил ее, и знал, что его сын ненавидит ложь. Поэтому, он ей верил. Эта его странная вера давала ей сейчас необходимую поддержку для эмпатической регенерации и погружения модбезопасности в привычную спячку. И поэтому, она держалась за его ленту, как ребенок за руку родителя, боясь отпустить и потеряться. Он не знал, что между ними произошло, но если она сказала что между ними все кончено, значит так оно и было. Он думал о сыне, думал, что тот никогда больше не сможет быть ни с одной женщиной, и не будет. Он знал своего сына. И ему было тяжело. Но, он ничем не мог помочь ни ему, ни ей, ни себе. Он очень хотел, чтобы у его сына тоже был сын. Пусть даже незаконный. Он молча смотрел в окно, на пруд, где плавали черные лебеди. Старая пара. Которые ссорились на его глазах много-много раз, которые разлетались, долго не возвращались и все равно прилетали назад и все равно были вместе. Но, люди не птицы. Не птицы, — согласилась Эрта с его чувствами.

Глухой голос Марка нарушил тишину комнаты:

— Эрта, останься до его возвращения.

— Зачем? Ему это не доставит удовольствия.

— А ты любишь его только для того, чтобы доставлять ему удовольствия?

— А разве любовь означает не это?

— Нет. Любовь означает, что ты всегда можешь понять того, кого любишь. И не бояться его непонимания. Даже, если он и не поймет.

Эрта уверенно возразила:

— Я его и так понимаю. Я же знаю, что он чувствует ко мне.

— Нет. Знать, что он чувствует, не значит понимать его, — выразил ответное возражение Марк.

— Понять его ты сможешь, только если поговоришь с ним о его чувствах. Он ведь может сам их не понимать.

— Он не захочет говорить со мной.

— Даже если не захочет. Ты должна попытаться. Потому что любовь — это вера. В того, кого любишь. А ты хочешь от нее уйти.

— Хорошо. Я останусь, — устало согласилась Эрта, — но, я боюсь.

— Ты боишься? Ты не производишь впечатления того, что можешь чего-то бояться. Скорее производишь обратное впечатление, что надо бояться тебя.