Дойдя до поворота к гостинице, Шувалов внезапно увидел две темные фигуры, идущие ему навстречу. Одна была большая, другая — маленькая. Ему показалось, что он узнал, кто это и, не желая испытывать судьбу, офицер будто бы случайно перешел на другую сторону. По мере сближения, его волнение нарастало, пока не перешло в состояние, близкое к отчаянию. Черт побери, ну за что же мне это! От хорошего настроения не осталось и следа. Ошибки быть не могло — навстречу ему шла Яковлева вместе с сыном.
Раньше, до гибели капитана, Славка видел его супругу всего несколько раз, да и то издали. Единственное, знал, что ее зовут Наташей. Теперь, после последней встречи в военторге, он мог мгновенно узнать ее в любой толпе. Сейчас они были совершенно одни на дороге и поэтому, надвинув шапку на глаза, Абрек прибавил шагу, пытаясь, как можно быстрее проскочить мимо них.
Неожиданно, Яковлевы тоже изменили направление, и перешли на его сторону. Уже совершенно не заботясь, как это будет выглядеть, Шувалов торопливо метнулся обратно на противоположную обочину. Каково же было его удивление, когда они вновь последовали за ним, перехватив его на середине дороги. Понимая, что ситуация становится идиотской, Слава остановился.
Откуда-то изнутри начинала подниматься волна злости. 'Опять скандалить будет!' — с раздражением думал Шувалов. — 'Что я ей, в конце концов, пацан что ли?'.
Они стояли друг напротив друга и молчали. Мальчишка настороженно изучал незнакомого дядю, прижавшись к ноге матери. Проезжающая грузовая машина согнала их на край дороги и за шумом ее двигателя, Славке то ли послышалось, то ли было произнесено на самом деле:
— Извините, за то, что я тогда.... Помните? Я не должна была... Я не имела права так говорить. Как-то все сразу навалилось. Простите меня, пожалуйста!
Уходящая женщина почти скрылась в полумраке, волоча за собой упирающегося сынишку, а Шувалов все смотрел ей вслед. Невысокого роста, с опущенными плечами и одетая во все темное, она была сейчас похожа на маленькую сухонькую старушонку.
'Вот же, бедная баба!' — подумал Славка. Потом набрал пригоршню снега, помял его в ладони и машинально сунул в рот.
* * *
Утро 26-го декабря 1983 года не предвещало ничего особенного. Как всегда, Тихон орал, распекая кого-то за нерасторопность и, ставил задачи на день. В самом конце построения, он внезапно прервался на полуслове, и, увидев в строю меня, удивленно поинтересовался:
— Анютов, а ты что тут делаешь?
— Я тут служу Родине, — огрызнулся я.
— Так, ты же уже целый день, как в отпуске! — капитан, словно не понял моего юмора.
— Как?! — опешил я. — В каком отпуске?
— В ежегодном. Тебе что, не сказал никто? Давай, дуй, однозначно, в строевой отдел за проездными документами. Гусько, тебя, кстати, тоже касается.
Мы продолжали переминаться с ноги на ногу, опасаясь подвоха. Видя нашу нерешительность, инженер широко улыбнулся, что бывало с ним нечасто:
— Ну, если вы уже без нас не можете.... Так и быть, оставайтесь, — милостиво разрешил он.
Такая перспектива моментально привела нас с Юрой в себя. Мы медленно вышли из строя и, постепенно ускоряя шаг, направились в сторону штаба, ежесекундно ожидая громкого смеха сзади. Однако ничего подобного не произошло, что означало — мечта об отпуске неожиданно стала явью.
По дороге я вспомнил любимую поговорку Панина: 'Солнце жарит и палит — в отпуск едет замполит. Птица мерзнет на лету — в отпуск гонят техноту!'. Как он был прав! Действительно, чего я ожидал? Что нас отпустят в июле? Спасибо хоть за это.
Ранним утром следующего дня я шел по рижским улицам, жадно глотая морозный зимний воздух. Рядом со мной шагал Алик, которого, как и меня, в тот же день отпустили (выгнали?) в отпуск. Мы, как лесные дикари, удивленно озирались вокруг. Это был совсем другой, порядком уже забытый мир. Мир, где люди имели право не выходить на улицу, если была плохая погода. Мир, где радовались выпавшему пушистому снегу и, где, самостоятельно определяли, когда одевать, а когда снимать зимнюю шапку.
И начался мой отпуск, где жизнь казалась бесконечным праздником. Мы с Полиной почти не вылезали из гостей, стараясь навестить максимальное количество друзей. Мужчины, в основном выпускники гражданских вузов, осторожно интересовались об условиях выживания в армии для офицеров-двухгодичников. Женщины, в свою очередь, удивлялись, откуда у меня такой превосходный загар уже в январе месяце.
Я сыпал направо и налево армейскими шутками и анекдотами, над которыми, сам же долго потом смеялся в полном одиночестве. Потом поднимал тосты за тех, кто нас защищает, пока мы водку пьем. И уже порядком приняв на грудь, клялся, что любимый город может спать спокойно — авиационные техники геройского 666-го полка начеку и готовы сражаться до последней капли крови. До самой последней капли крови самого последнего летчика.
Однако все хорошее когда-нибудь заканчивается. Быстро пролетело время, подошел к концу и мой отпуск. Сидя на жестком сиденье автобуса, увозившего меня назад в Таллин, я всю ночь не мог заснуть, то ли от неудобства, то ли от чего-то совсем другого. Справа от меня ворочался Бармин, вероятно по той же самой причине.
Через несколько часов мы, наконец, выгрузились возле родного КПП. На часах было 6:45 утра. Дул сильный ледяной ветер, пронизывающий до костей, отвыкшее от холода тело. Скрипел под ногами снег. В утреннем полумраке, слева от дороги, светлело пятно офицерской гостиницы.
Внезапно, волна смеси страха, гнева, отчаяния и еще чего-то непонятного, охватила меня так сильно, что я даже остановился. Каким же я был идиотом, что поехал в этот отпуск. Привык к технарской доле, тянул потихоньку свою лямку, и все было нормально. Насколько легче служить, если не знаешь, что где-то есть другая жизнь. Еще хуже, если той, другой жизни не существует вовсе. Она просто приснилась тебе в темном рейсовом автобусе, но теперь причиняет невероятную боль. На самом деле, единственная реальность в мире — эта заснеженная дорога, ледяная пороша, режущая лицо и могильный пронизывающий холод...
— Шура, не спи — замерзнешь! Давай пошли быстрее, через час построение.
Голос Алика вывел меня из задумчивости и, очнувшись, я, наконец, сдвинулся с места. Далее, все происходило, как на автопилоте: приход в гостиницу, переодевание в военную форму, завтрак. И, вот, наконец, родная эскадрилья, стоящая в ожидании утреннего построения.
Я потихоньку становлюсь в строй, здороваясь с технарями. Через какое-то время, меня замечает командир звена и удивленно интересуется:
— Анютов, ты, что там стоишь скромно, как красна девица? Давай бегом к комэску представляться!
— Чего делать?
— Ты что, не знаешь? Ну, прямо беда с вами, двухгодичниками. Когда прибываешь из отпуска, командировки, болезни, словом любого длительного отсутствия, положено представляться своему командиру. То есть, докладывать, что ты прибыл, все в порядке и так далее. Чтобы он знал, что ты снова поступил в его распоряжение. Понял?
— Так точно.
Я подошел к командиру эскадрильи и доложил о моем прибытии. Паханов мрачно оглядел меня с головы до ног и слегка кивнул. Занимая свое место, я увидел, как подбежал, задержавшийся в столовой Алик и тоже встал в строй. Так как вторая и первая эскадрильи стояли на плацу рядом, мы с Барминым находились буквально в нескольких метрах друг от друга.
— Ты чего стоишь Алик? — начал я издалека.
— Мне что, лечь? — мой друг был явно не в духе.
— Иди к комэске представляться! — перешел я к сути дела.
— Это еще зачем?
— Дубина! Ты что, порядка не знаешь? — произнес я голосом знатока армейских уставов. — Когда возвращаются из отпуска или еще, откуда, всегда представляются своему командиру.
— А не врешь? Что, прямо каждый раз, когда из отпуска? — Алик выглядел озадаченным.
— Точно говорю. Я сам только что представился.
— Правда, без балды?
— Да, клянусь тебе.
Бармин отбросил последние сомнения и стал пробираться вперед, где перед строем первой эскадрильи, стояли что-то обсуждая, комэск и один из летчиков. Со своего места мне было хорошо видно, как за несколько шагов до командира, Алик изобразил переход на строевой шаг и, подойдя вплотную, вскинул ладонь к козырьку фуражки. Подполковник Долгих отвлекся от разговора и повернулся к Бармину.
— Товарищ подполковник, разрешите представиться, — громко, на весь плац, отчеканил Алик. — Я — лейтенант Бармин!
Здравствуй Армия! Твои блудные дети-двухгодичники вернулись.
* * *
Звук повторился. Теперь он сделался еще настойчивее. Мое сознание упорно не хотело возвращаться в реальный мир из глубокой пропасти сновидений. Однако в дверь уже стучали ногой:
— Шура, вставай! Через полчаса полковое построение.
Я узнал голос Алика. Раздражению моему не было предела:
— Какое еще на хрен построение? Сегодня — воскресенье! У меня может быть хоть какая-нибудь личная жизнь?
— Вставай, давай! Это ты с Нечипоренко обсудишь.
Мои глаза, наконец, открылись и, уже более миролюбиво я поинтересовался:
— Что случилось?
— Откуда я знаю, — стало слышно, как Бармин хлопнул дверью своей комнаты.
Я попытался сесть на кровати и тут же упал назад на подушку. Голова раскалывалась на части. В теле была такая слабость, что даже пошевелить мизинцем казалось героическим усилием. Вчера бурно отмечали уход на дембель — трое наших друзей-двухгодичников стали гражданскими людьми. Если бы я только знал, что сегодня на службу, уж конечно не стал бы пить. Но что выпито — то выпито, обратно в бутылку не зальешь.
Нужно было вставать и собираться, пусть даже через силу. Прежде всего, хотя бы сесть на кровати. После третьей попытки мне это удалось. В глазах прыгали кровавые мальчики, сердце пыталось выскочить из грудной клетки. Восстанавливая взбесившийся пульс, я зафиксировал свое положение, упершись лбом в холодную металлическую раму койки.
Кровать напротив, принадлежащая Ване, пустовала. Он еще вчера укатил в очередную командировку. В окно сквозь неплотно закрытые занавески глядело серое февральское утро. Пару дней назад снег полностью растаял и, от этого оно казалось еще мрачнее.
Я пришел в себя от громкого стона: 'Пить! Пить!'. Это стонал мой внутренний голос, душа, весь организм. Я с трудом поднялся и зашарил по углам в поисках какой-нибудь жидкости. По закону подлости, все имеющиеся в комнате бутылки были пусты. В надежде, я постучал в стенку и крикнул:
— Слышь, отцы! Чего-нибудь попить есть?
— Сами бы не отказались, — до меня донесся ответ из соседней комнаты.
— Черт! — выругался я и поплелся в туалет.
Здесь меня ждало новое потрясение. Открытый кран пустил короткую ржавую струйку, потом в нем что-то забулькало и, он замолчал. Нет воды! Что за невезенье! Придется терпеть до завтрака. Я стал одеваться. С брюками удалось справиться довольно быстро, но застегнуть трясущимися руками пуговицы на форменной рубашке, оказалось сущей мукой.
Наконец, и этот рубеж героически преодолен. Я подошел к зеркалу, поплевал на ладони и пригладил вздыбленные волосы. В целом, оставшись доволен своим видом, я вспомнил, что нужно побриться. Точнее, это необходимо было сделать еще в пятницу. В субботу, ради парко-хозяйственного дня бриться — значит, не уважать себя. Я, естественно, не стал этого делать, за что получил замечание от инженера. Сегодня, в воскресение, на меня из зеркала смотрела страшная трехдневная щетина. Пойти на построение в таком виде представлялось совершенно немыслимым.
Ну что ж, побреемся. Я воткнул в розетку вилку электробритвы, но она и не подумала отзываться привычным жужжанием. Еще не до конца веря в свою 'удачу', я щелкнул выключателем света. Так и есть, электричество тоже закончилось! Ладно, воспользуемся станком. Отыскивая в тумбочке безопасную бритву, я внезапно вспомнил, что для нее необходима все та же вода. Мои зубы заскрипели от злости — круг замкнулся!
Нужно было что-то предпринимать. Я окинул взглядом комнату в поисках спасения. Стол, кровати, шкаф, пустые бутылки в углу... Стоп! Отмотать кадр назад. На столе — большая молочная бутылка с засохшими цветами, которыми встречал Полину, еще до отпуска. А в ней — вода! Много воды! Хватит и попить и побриться.
В то же мгновение трупики цветов полетели в мусорное ведро, я поднес бутылку к лицу и, чуть было не потерял сознание от исходящего оттуда гнилостного запаха. Нет, не годится, нужно искать что-то другое. Едва сдерживая тошноту от сильнейшей головной боли, я обшарил все углы, заглянул к соседям, но так и не нашел даже грамма воды или какой-нибудь другой подходящей жидкости.
После возвращения в комнату, мой взгляд, как магнитом притянула, стоящая на столе, злосчастная молочная бутылка. Выпить это — равносильно самоубийству, а вот побриться... Может, стоит попробовать? Зажимая нос одной рукой и, смочив бритву и щеки другой, я начал скоблить себя, молясь богу, чтобы не порезаться (заражение крови, в этом случае, можно было бы считать практически решенным делом). Чтобы меня не стошнило прямо посередине процесса, приходилось заниматься самовнушением, будто бы я только что, намазался дорогущим французским одеколоном. В самом деле, если говорят, хороший французский коньяк должен пахнуть клопами, то почему бы хорошему одеколону ни пахнуть плесенью?
Я умудрился попасть на построение вовремя и занял свое место в строю. Рядом со мной стояли Филонов с Телешовым. Они негромко переговаривались между собой.
— Что за повод для построения? Да еще такой срочный. Ты знаешь? — спрашивал Телешов своего друга.
— Хрен его разберет, — равнодушно отозвался Филонов. — Наверное, америкосы опять какие-нибудь ракеты в Европе разместили. Сейчас узнаем.
Заинтересовавшись их разговором, я придвинулся поближе. Оба офицера тут же закрутили головами по сторонам.
— Слушай, что это за запах? — сморщился Телешов. — Как будто сдох кто-то.
— Верно, — отозвался Филонов. — Какой-то мертвечиной потянуло. Во, воняет!
Он ткнул в спину, стоящего впереди него Панина и поинтересовался:
— Слышь, Сашка. А ты чувствуешь? Явно трупный запах.
Тот повернулся и, тоже потянув носом воздух, подтвердил:
— Да, так и есть. Похоже на жмурика.
Продолжить он не успел, потому, что прозвучала команда: 'Смирно!' и вперед выступил Нечипоренко:
— Товарищи офицеры! У меня очень срочное и крайне печальное известие. Вчера наша партия, правительство и весь советский народ понесли невосполнимую утрату. После долгой и продолжительной болезни скончался Генеральный Секретарь ЦК КПСС Юрий Владимирович Андропов. Центральный Комитет Партии пока еще не принял окончательное решение, кто будет его преемником. В это неопределенное время мы должны быть особенно бдительны. Велика вероятность того, что империалисты воспользуются переходным периодом, чтобы нанести внезапный ядерный удар. Поэтому, с сегодняшнего дня, полк переходит на казарменное положение. Любые отлучки из гарнизона — категорически запрещены!
На Филонова с Телешовым было страшно смотреть. Они сначала покраснели, потом позеленели и, наконец, стали бледными, как полотно. Уставившись в землю, они не решались даже взглянуть друг на друга. Из передней шеренги к ним повернулся Панин, показал кулак и тихо зашипел:
