Запах разума

Виктор посмотрел на меня с тем же выражением.

— Работать?!

Я про себя недобрым словом помянул "Иглу" — даже не за то, что она загнала нас сюда, а за то, что в группах испытателей не продумана психологическая совместимость. Впрочем, на такое долгое и безумное путешествие никто и не рассчитывал.

— Джентльмены, — сказал я и попытался улыбнуться. — Я понимаю: все устали, все психуют. Но давайте уже, мать вашу, перестанем играть в войнушку, ладно? Опомнитесь, вы, милитаристы! Никто из нас не шпион и не изменник Родины. И никто из лицин, если Динька прав и они так себя называют, пока не объявлял землянам войну, хоть некоторые земляне и выделываются, как мухи на стекле. Если хоть кто-то из нас может выяснить у местных что-то полезное — так это Багров. И не надо его дёргать, хорошо?

Виктор ощетинился, смерил меня взглядом — но сходу не нашёлся, что возразить. Я взглянул на Калюжного — и вдруг понял, что он едва держит себя в руках, причём хочется ему не подраться, а закатить истерику со слезами и воплями. Его губы дёргались, глаза покраснели, он тискал клок одеяла на груди, будто хотел его оторвать.

С его точки зрения, подумал я вдруг, война, вероятно, не так страшна, как абсолютная неопределённость, непонимание и тоска.

— Серёга, — сказал я, — ты напрасно не поел. Довольно вкусно — и вообще, тут ведь можно жить, могло быть и хуже...

Он взглянул на меня жалобно и яростно — беспомощно:

— Артик, твою мать... да я просто домой хочу. Ёлки, я не могу, я домой хочу — вот и всё...

— Да заткнись ты! — рявкнул Кудинов. — Домой не выйдет! Ты больше всех вопил: Марс, Марс — вот, получи, распишись и жри его с кашей, свой Марс! Доволен?!

Калюжный даже не попытался возразить — ему было слишком плохо, плохо всерьёз, он был занят утрамбовыванием воплей и слёз в глубину души. Возражать Виктору пришлось мне.

— Ну что ты на него рычишь? — сказал я, надеясь, что это не прозвучит слишком высокомерно. — Он просто и честно сказал о том, что мы все чувствуем, а ты орёшь на него. Тебе не так страшно, когда ты на кого-нибудь орёшь или когда кто-то кажется тебе виноватым?

Они оба уставились на меня поражённо, будто я выдал какую-то невероятную дикость. А я вдохнул и продолжил светским тоном:

— Между прочим, осиный яд отлично помогает, вы заметили? Совершенно не тянет кашлять... и спать хочется, джентльмены. Нам посоветовали отдохнуть — между прочим, дельный совет. Может, поспим?

И Виктор взял себя в руки. Грамотно взял, я восхитился.

— Совет дельный, это да, — сказал он уже нормальным тоном. — Только учтите, салаги, мир чужой — и спать будем по очереди. На всякий пожарный.

— Хотите, я покараулю пока? — предложил я. — Сергею нехорошо, да и у тебя замученный вид. А мне легче — лекарство действует.

— Стрёмно как-то, — сказал Виктор и сел.

Мы с Калюжным присели рядом с ним. Мох на полу был мягок, как роскошный иранский ковёр — и совершенно не казался влажным, как почти всегда ощущается мох или трава. Только запах и выдавал в нём растение. Я выдернул тоненькую прядку мха — она подалась с большим трудом, оказалась удивительно прочна, но мы получили возможность рассмотреть длинный и тонкий, упругий, как кручёный металлический тросик, корешок.

— Ничего ведь тут не сделано попросту, ёлки, — задумчиво проговорил Калюжный. — Ничего по-людски не сделано. Рубанком, там, топором... или ещё как. Оно же всё выросло. Весь этот дом вырос. Весь этот ковёр, ёлки. Стены эти. Как?

И это уже было почти похоже на нормальный тон. Нормальный тон нормального человека, изучающего окружающий мир. Гораздо лучше, чем накручивать себя, думая о доме, матери, Ришке...

Тут и мне пришлось дать себе ментальную оплеуху. Я втянул дикую тоску внутрь и заставил себя сказать:

— Мне представляется, что они влияют на обычную программу роста здешних растений. Видел мост? Лицин заставили два дерева расти не так, как им велит природа, а так, как архитекторы решили...

Виктор фыркнул:

— Дерево, расти! Расти, кому сказано!

— Не так просто. Быть может, это воздействие на ДНК. Может, на что-то иное... Простите, ребята, я не биолог, я сам не понимаю — но мне кажется, что это не механическое воздействие, а что-то намного, намного более сложное...

— ГМО, что ли? — хмуро спросил Сергей.

Вряд ли, я думаю, он имел представление о том, что такое ГМО, но по телевизору часто говорили, какая это ужасная штука. Будь ему хоть немного морально легче, я бы, наверное, его высмеял, но ему было так паршиво, что у меня не повернулся язык его пинать.

— Мы ещё ничего толком не знаем, — сказал я. — Может, да, может, и нет.

Виктор поймал на стене зеленовато-бурую сороконожку, взял её через одеяло. Ему явно было отвратительно, а гадость с длинным суставчатым тельцем извивалась у него в пальцах. И Сергей нагнулся взглянуть.

— Думаешь, она искусственная? — спросил Сергей.

— Почему бы и нет, — сказал Виктор с гримасой предельного омерзения. — Противная. Если не искусственная, то зачем она? На фига они таких гадин в доме держат?

— Видимо, у неё тоже есть какая-нибудь важная роль, — сказал я. — Как у ос. И неужели ты до сих пор думаешь, что это — робот?

Виктор взглянул мне в лицо:

— Разумовский, давай, придумай тест для неё. Ну, давай. Как узнать, настоящая она или нет?

— Витя, — сказал я, — отпусти букашку, она настоящая. Ну, посмотри, рассмотри внимательно. Ты можешь себе представить технологию, которая позволит создать робота в три сантиметра длиной, с головёнкой меньше булавочной головки — и чтобы он себя вёл в точности как живая тварь? И зачем делать такую тонкую, трудоёмкую и дорогую вещь, если каждый дурак может её случайно раздавить?

Калюжный потыкал сороконожку прядкой мха. Сороконожка извивалась и дёргала лапками в точности, по-моему, как любое пойманное насекомое — Сергей, как и я, усомнился в её искусственности.

— Это тоже ГМО, наверное, — сказал он неодобрительно. — Да, Тёма? Вить, она, наверное, вредная, ёлки, но на робота не похожа ни фига.

— Не думаю, что она вредная, — сказал я. — Во всяком случае, не для хозяев дома. Вспомните ос... Я уверен, что все здешние насекомые им зачем-то нужны. Их не просто не уничтожают — их разводят специально. Быть может, эти сороконожки борются с паразитами... или ещё что-нибудь... В общем, в этом мире насекомые имеют огромное значение. Даже блохи.

Виктор отбросил сороконожку подальше, и она тут же полезла на стену и закопалась в густой мох.

Калюжный хмыкнул.

— И нафига им блохи?

Что я мог сказать?

— Сергей, я не знаю. Просто не знаю... допустим, блохи — такое же лекарство для их шерсти, как осы — для внутренних органов. Может такое быть?

Сергей скривился:

— Совсем не по-людски... но у них тут всё так.

— Именно.

— А жрать охота, — признался Сергей печально. — Но не могу я жрать, когда прямо рядом сороконожек изо рта кормят и блохи ползают. Блевануть впору.

— Сочувствую. С такой чувствительностью надо что-то делать, а то с голоду помрёшь.

— Небось, на армейке жрал любую дрянь, — заметил Виктор.

Калюжный хмуро, искоса взглянул — и пожал плечами:

— Ну и что. Там была наша дрянь. Не знаю, как там у вас, а у нас никто тараканов не обсасывал.

Виктор неожиданно осклабился.

— Ха, салаги, кстати — о тараканах. Я не рассказывал, как у нас ещё в другой части, до "Иглы", один оставил в тумбочке открытую сгущёнку? А туда стасиков этих, тараканов — уйма налезла. И один мудачина стырил и столовой ложкой — хвать! "Мужики, — говорит, — никогда не видал сгущёнки с изюмом!"

У Калюжного вытянулась физиономия. Виктор рассмеялся — и я следом:

— Виктор, садистская морда, ты это только что придумал, признавайся! Надеешься, что мы с Сергеем проблюёмся? Обломись, ничего не выйдет!

Тут хохма дошла и до Калюжного. Он заржал басом и выдал:

— Э, знаете анекдот про зелёную волосатую расчёску в супе?

— О! — воскликнул я пафосно. — Вашему деликатному сиятельству полегчало-с? И не тянет блевать даже от волосатой расчёски? Или вы блюёте-с только от членистоногих?

Виктор повалился на мох, хохотал и всхлипывал. Калюжный бил себя по коленям и повторял сквозь смех:

— Точно! Точно, ёлки!

А я думал, что это — неслучившаяся истерика. Что мы ржём над фигнёй, чтобы не реветь. Ну и пусть, не худший случай.

Мы впервые смеёмся вместе, над одним и тем же. Диня, конечно, гений контакта — но, быть может, и я на что-то сгожусь?

Моя упавшая под плинтус самооценка приподнялась на пару сантиметров.

Мы посмеялись и расслабились. Разжались какие-то внутренние тиски, стало легче дышать — и все тут же начали зевать. В комнате было тепло и сухо; окно сплошь завешивали какие-то зелёные нити, но потолок слегка светился — мягким, рассеянным желтоватым светом. Такой уютный полумрак... а за окном дождь шуршит...

Мы улеглись на мох и сделали вид, что травим байки, но я видел: у всех слипаются глаза. У нас вчера был чудовищно тяжёлый день, потом — ночь, во время которой нам удалось подремать только по паре часов, наши болячки, контакт, ворох безумных впечатлений нынешнего утра... Наши бедные организмы, ещё не потерявшие надежды адаптироваться в здешнем мире, просто настаивали на отключке.

Я не помню, как вырубился. Я точно не думал о безопасности — кажется, надеялся, что о ней позаботится Кудинов. Впрочем, я не верил, что нас прикончат во время сна: моё ТПортальное déjà vu запустило калейдоскоп ярких, как вспышки, мгновенных снимков нашего будущего.

Я успел отловить воздушный шар, медленно плывущий в тихом предзакатном небе цвета лепестков чайной розы. Кишащих красных сороконожек в чьей-то протянутой обезьяньей — точнее, лицинской — ладони. Гирлянды из живых белых цветов. Шествие громадных, ростом с небольшой огурец, муравьёв, несущих что-то вроде кукурузных початков. Аквариумы в человеческий рост, полные какой-то спутанной зелёной и бурой травы... на них я, кажется, окончательно заснул, но карусель цветных картинок неслась и во сне — я смутно помню ощущение от мелькающих кадров, но напрочь забыл и сами образы, и свои впечатления от них.

Потом сон превратился в тёплую тёмную воду. На дне этой темноты было замечательно, не надо было спешить, дёргаться и бояться, мельтешня микропророчеств отступила — но я блаженствовал в полунебытии, кажется, очень недолго. Из него меня выдернули: кто-то потряс за плечо.

Веки разлеплялись тяжело, словно склеенные. Но, увидев Дениса, я рывком вернулся в реальный мир.

Одеяние Диньки было рыцарское: кроссовки, чудесным образом чистые белые форменные труселя — и пончо-сеточка из каких-то кручёных золотистых нитей, с кисточками понизу, с бусинами и узелками. И всё. А простецкая его физиономия сияла.

Денис сидел на полу, а рядом с ним стояло большое стеклянное блюдо с, кажется, чипсами. С золотистыми ломтиками, от которых пахло жареным маслом. Но чипсы никто не ел: Кудинов и Калюжный уставились на Диньку спросонья, очевидно, так же оторопело, как и я.

— Вы выспались? — весело спросил Денис. — Вас звали ужинать, но Гзицино сказала, что вы, может быть, не пойдёте — и прислала печенья сухим пайком, — и рассмеялся. — Они думают, что вам надо прийти в себя до вечера, а уже ведь вечер, на самом деле. Хотите подняться на крышу? Там круто, увидите, как мать Цвика сюда едет — ну и ещё кто-то с ней, кого мы не знаем...

— Так, ша! — окончательно проснулся Кудинов. — Ты, салага, почему в таком виде?

Денис смущённо ухмыльнулся и пожал плечами.

— Я Цвику сказал, что в одеяле ходить неудобно. Трусы уже очистили, а остальные шмотки — ещё нет.

— Как это — увидим, как едет? — спросил Калюжный. — Это сколько ж времени она будет ехать?

— Не знаю, — сказал Денис невозмутимо. — Мне кажется, воздушный шар приземлить — это не быстро. Там, на крыше, у них причал для воздушных шаров... Знаете, мужики, Цвик не может сказать "шар", у них буквы "ше" в языке нет, а "аэростат" — может. Только у него получается "аэроздад", — и хихикнул.

Не знаю, как прочие, но лично я ощутил, как мой ум заходит за разум. От всей этой обстановки, от того, что трусы уже очистили, а прочие шмотки — нет, от того, что мать Цвика едет сюда на воздушном шаре, а на крыше причал, от того, что Денис так обо всём этом болтает, будто рассказывает, как покупал в ларьке банку "колы"...

Он был феноменально спокоен. И весел. И отчего бы ему грустить? — человек спокойно общается с инопланетянами, объясняет им, что ему надо, а они дружески делятся собственными планами. Почему бы и нет?

— Погоди, — сказал Виктор и потряс головой. — А откуда ты знаешь, что на возд... на аэростате — его мамаша? Он тебе сказал?

— Ну да, — кивнул Денис. — А ему — Лангри и Золминг полосатый. Золминг — из взрослых мужиков, их ещё человек пять пришло, они что-то делали в лесу. А про воздушный шар и про Цвикову мамашу они узнали по грибам.

— Чё? — спросил Калюжный.

У него было такое лицо, что я снова его пожалел.

— У здешних, кстати, по-моему, нет слова "мамаша", — сказал Денис. — Или у них "мама" и "сумка" одно слово, я недопонял.

— Мама и что? — спросил Виктор. Его лицо сделалось таким же потерянным.

— И сумка, — повторил Денис. — Они сумчатые, мужики. Как кенгуру. У их девушек маленькие сумочки на животе, понимаете? Совсем маленькие и плотно прижаты, поэтому не очень заметные. А соски — там, внутри, поэтому и фигуры такие странные...

И тут у Калюжного случилась-таки истерика. Он заржал с привизгом и навзничь завалился на мох, размахивая руками:

— Сумки! Кенгуру! Кенгуру, ёлки! Сиськи в сумке! — всхлипывал он и колотил по полу кулаками. — Мамка с сумкой! Охренеть!

Виктор наблюдал с растерянной ухмылкой и, когда Калюжный немного успокоился, спросил:

— Ладно. Мамки с сумками — это я понял. А как они узнали по грибам, Динь?

Калюжный приподнялся на локте:

— Ясно как. Нажрались, ёлки, и заторчали! — и снова гыкнул, уже устало.

Денис посмотрел на него с укоризной:

— В подвале у них — грибной муравейник, — начал он объяснять, и тут пробило меня.

Я сам не пойму, почему это было так дьявольски смешно. Видимо, это тоже был выход эмоционального и интеллектуального шока: Динька, с серьёзным видом говорящий дикие вещи. Единственное, на что меня хватило — это попытаться быстрее взять себя в руки. Денис смотрел хмуро, почти сердито, с выражением: "Я серьёзно, а вы ржёте, как идиоты", — и был в своём роде прав.

— Ты начал про муравейник, — сказал я, отчаянно пытаясь не расхохотаться снова. Я вдруг оказался в том состоянии, которое вызывает смех от любого пустяка. Только палец покажи...

— Муравейник, — терпеливо продолжил Денис, — а вокруг грибница. За ней ухаживают муравьи. Ребята спустились в подвал, а муравьи принесли Золмингу два грибочка, вот таких, с ноготок. Он их понюхал и догадался, что мать Цвика собирается приехать...

— Стоп, — Виктор прищурился. — Ты сам-то понял, что сказал?

— А что? — удивился Денис. — Я говорю, они узнали по грибам. Понюхали — и догадались. И Цвику давали нюхать. Он обрадовался.