Лесс Таллер - выродок

Толпа приняла меня, захлестнув волглой духотой. Пробираться вглубь пришлось с оглядкой, чтоб прежде времени не разбередить остервеневших от жары и окольных путей крючников. Ныряя под кули, бочком протискиваясь меж потных тел, я краем уха ловил недовольную ворчню на свой счет. Костили вдогонку, но без души — вяло, водянисто, больше для виду. Хорошо. Бестолковая свара, вроде давешней в 'Озорном вдовце', мне тут ни к чему. Этих я направлю. И нужно поторапливаться пока полуночник не стряхнул последнюю каплю. Я остановился. Вокруг неуверенно топтались крючники и, силясь разобрать, что же остановило их, тянули из-под навьюченных на горбы тюков шеи, точно черепахи или улитки какие.

— Никак опоздал? — ни к кому не обращаясь, завел я — А? Опоздал ведь! Милюта, хер сопатый, язык твой к порогу присобачить, шоб всякий о него сапоги отирал! 'Сиди, вернуться враз успеешь'... успел! Падла трепливая! Корячься тут теперь до завтрего дня. Ну, сука, ты меня нынче же ночь и седмицу кряду на свои поить будешь — не отвертишься!

Напряглись крючники. Те, что поближе, уши навострили, дальние башками закрутили. Огляделся я, выбрал сумрачного малого, что под взглядом моим не отвел глаз.

— Вишь как вышло, милдруг? — принялся я пенять ему. — С самой ведь рани набольший упреждал, что с вечеру мосты перекроют отсюдова и до самого верха, да закадыка к себе зазвал. Думал я, проставится, а он то и делал, что над пустым столом языком полоскал сука. Облизнулся я и восвояси, а тут такое дело... полезу вперед что ль, авось протиснусь. Выпнут ведь из хвардии и вся недолга, а места-то жаль, милок: хозяин хош и прижимистей лавочника, даром, что барон, да деньга, пущай малая, всё ж деньга. Жратва дармовая опять же... пойду.

И стал пробираться вперед. Про деньги я напел неспроста: купцы за половину сделанной работы крючникам отродясь не платили. Не сносил за день — жди следующего. А надумаешь ночь не в порту на голых досках, а на бабе проваляться — так не жалься, что поутру вместо тебя кули за полцены донашивает другой, менее прихотливый. И не помнит тебя никто, даже те, с кем ты не раз за одним столом сиживал. В особенности купцы: худая память — это у них вроде профессиональной немочи. Так что почище перца припекли мои слова крючниковы зады. Зашевелились вьючные, задергались, поползли вперед, напирая друг на друга, понемногу расходясь, распаляя себя перебранками. Толпа передо мной вдруг сделалась удивительно плотной. Отбросив церемонии, я махнул напролом, наступая на ноги, толкаясь, получая удары и отвечая наугад. Забурлила людская река, закачался, запрыгал в 'волнах' тюков и кулей пустой помост, точно бакен. И все же пущенный мной слух опередил меня. Я уже видел солдат. Видел как, зверея на глазах, надсаживался стоявший в одном ряду с ними ратник, как его строгий, почти геральдический лик с лихо подкрученными кверху седыми усами неотвратимо наливался пурпуром, подстать цвету капитанского плаща на его же — ратника — плечах, когда линия оцепления подалась назад, приняв на щиты навалившихся крючников.

— Назад! Назад, говорю, сучьих детей выблядки! — перекрывая многоголосый ор крючников, неслось над свалкой. — На-аза-ад я сказал, курррвы! Укрепить линию! Мечники ко мне! Сечь всякую сволочь, что окажется по эту сторону! Линия! Три корпуса! По-ошли-и!

Солдаты сдвинулись на шаг вперед. В просветах между щитами замелькали тупые концы коротких копий. Толпа с воем откатила. С обеих сторон моста послышались тяжелые всплески. Работая локтями, я изо всех сил выгребал против 'течения', дожидаясь пока напиравшие сзади крючники, не остановят отступивших и не погонят их на стену щитов вновь. Очередная 'волна' подхватила меня и, крутанув разок-другой, потащила спиной вперед. Я тщетно пытался извернуться накрепко стиснутый с четырех сторон тюками, с чем-то угловатым и твердым внутри. Такое положение напрочь исключало возможность явить господину капитану плюгавого орла Марвенов на моей груди. Куда как паршиво! Удар древком копья пришелся аккурат в то место, где не так давно уже отметился один безвестный гвардеец, тотчас последовал еще один, в затылок, от которого перед глазами полыхнули радужные круги, и сразу же третий, по счастью лишь самую малость зацепивший ухо. Вокруг меня разом взвыло от боли с десяток глоток. Когда же за спиной грянули в дощатый настил моста сапоги солдат, сдвинувшихся еще на шаг вперед, и я, увлекаемый отброшенной ими толпой, уже смирился с неудачей, чья-то рука сгребла меня за шиворот и втащила за оцепление.

— Тебя с какого гузна ветры сюда донесли?! — геральдический лик кропил мое лицо вполне заурядной слюной. — А!? Тебя, тебя спрашиваю, оглобля деревенская! Твои еще с утра прошли, и не этим, слышишь ты, дубина, не этим мостом — Торговым! В корчме, небось, геройствовал! Ну, кабы не приятельство промеж 'их милостей', до вечерней звезды вялил бы тебя, падлу, на мосту. Пшел с глаз моих!

Повторять себе дважды я не заставил.

— Долгих годков вашмилсти! — бухнул я поклон и, ускоряя шаг, пошел прочь в тот самый миг, когда на мост, тяжело дыша, влетел полуночник и, промчавшись мимо меня, сходу принялся карабкаться на свой насест. Я мысленно пожелал ему не свалиться.

Гныза скрылась за домами, но еще долго я чувствовал в воздухе ее зловонное присутствие. Наконец сгинуло и оно, истаяло в запахе разогретого камня и дерева. Исподволь в это двугласие просочились струйки цветочных ароматов, и чем дальше вглубь верхнего города, тем ярче и настойчивей они становились. Изумрудная пена садовой зелени выставлялась поверх оград господских домов, то тут, то там сползая на уличную сторону 'потеками' плюща и дикого винограда. От журчания невидимых фонтанов сохло в глотке. Я шел, напустив на себя ошалелый вид, какой частенько случается у придурковатых слуг, застигнутых врасплох хозяйским поручением. От патрулей не таился — чего ради? — полуночников среди них я не приметил, а самих патрулей слонялось столько, что казалось, будто они по улицам 'ручейки' водят, только что за руки не держатся. К тому же здесь, под самым боком у 'его святейшества' и скорбящих, а паче обмерших в ожидании королевского гнева власть имущих семейств, солдаты веселиться не рисковали. Так что сызнова вывозиться в лошадином дерьме, являющим, наверно, саму соль немудреного солдатского юмора, мне не грозило. Оставалось лишь зорко вглядываться в гербы, не расправит ли где свои золотые крылья уже успевший порядком мне осточертеть орел Марвенов. Но хотя баронскому стаду и оказали великую милость, впустив на господскую сторону, от центральных улиц, похоже, его держали подальше.

Средь роскоши сановничьих дворцов обитель графа Стржеле гляделась монахом в толпе разодетых щеголей. Подобная скромность, несомненно, делала графу честь как единокровному брату архиепископа, но отнюдь не набавляла влиятельности как советнику герцога. Особенно здесь, в Затуже, где скромностью могли похвастать разве что святые, да и тем это не выгадывало ни уважения мирян, ни даже полместа в их короткой памяти. Узкая калитка в воротах, увенчанных графским гербом, была приоткрыта. Самую малость. Не настолько, чтобы разглядеть с улицы, что за ней, но в самый раз, чтобы счесть это за приглашение войти. Не иначе как сдури: ведь тех, кого в этом доме ждали, слуги встречали у ворот. И оставались там, сколько бы ни потребовалось, и что бы там Кларий ни измыслил для грешной земли: дождь ли, ураган или этот выматывающий зной. Теперь же у ворот не было ни души. А потому я счел за лучшее укрыться в тени ограды особняка напротив и, дождавшись слуг, отосланных из дома за какой-либо хозяйской надобностью, тишком, в обход герцогских ушей, всучить им для леди Агаты весточку от Вацлава, решившего променять баронский перегар на благоухание жасмина. Вопреки расхожей поговорке о господской нелегкой, от которой 'ноги завсегда у слуг гудят', ждать пришлось долго. Проходившие мимо солдаты поглядывали на меня с откровенной тоской, прикидывая, верно, с каким толком можно было ощипать 'марвенского орла', не будь под самым боком командирского догляда. Когда же их взгляды обретали опасную пристальность, я с самой серьезной физией вскидывал в приветствии кулак правой руки к сердцу, и от скуки вел счет местам, куда меня сквозь зубы посылали в ответ. Наконец калитка в воротах приоткрылась, и на улицу пичугой выпорхнула девица.

— Эй, девка, подь сюды — окликнул я ее. 'Пичуга' встрепенулась, сделала шажок в мою сторону, однако, разглядев мой обтерханный вид, в нерешительности замерла. — Ну подь, подь.

Не дожидаясь ее, я отлип от ограды и двинулся навстречу. Девчонка попятилась.

— Да смирно стой, не трепыхайся. Хозяйка твоя что, не госпожа ль Агата? По глазищам вижу — так. Ты вот чего, вертайся-ка к ней да донеси, мол, Вацлав пришел. Запомнила? Вацлав, с восточной башни. Да штоб прямиком к ней, не сворачивай куда! Дело важное! А не донесешь, так и взашей могут! Уразумела? Ну, беги бегом! — рявкнул я.

Служанка взвизгнула и юркнула за дверь. Не забилась бы куда, с перепуга-то: шуганные пичуги куста боятся. Но и дожидаться, пока в ее головенке сказанное уложится само собой, мне недосуг: и без того я намозолил глаза патрулям на этой улице. Оставалось надеяться, что страх быть вышвырнутой из господского дома набавит девчонке прыти. И восточный ветер, что нет-нет, да и доносил сюда зловонное присутствие нижнего города, тому страху лишь в помощь. Петли скрипнули, калитка приоткрылась, и наружу выставилась старуха. Едва глянув в мою сторону (бог весть, что ей там насвистела 'пичуга'), она тут же принялась крутить башкой, явно выискивая кого-то другого. И накручивала, пока окончательно не убедилась, что на улице кроме меня никого нет. Словно смирившись, старуха махнула мне рукой и скрылась из виду, оставив калитку открытой. Ступив за порог, я тотчас сообщил лицу почтительное, с толикой испуга выражение: марвенский птах значил тут меньше любой другой геральдической твари в Затуже.

За воротами скромность советника делалась и вовсе уж воинствующей: мощеный грубым камнем двор из края в край был пуст и гол. Лишь столбик коновязи — низенький, с обитым сталью верхом и парой железных колец по бокам — одиноко торчал слева у ворот. Ни навеса, ни кормушки поблизости, ни даже намека на то, что они когда-либо там были. По всей видимости, граф использовал этот вход для официальных визитов: аскезе окружения полагалось вытряхнуть из головы посетителя праздные мысли, отметая всё суетное во благо дела. Назначь мне принцесса первое свидание здесь, и нам удалось бы избежать утомительного церемониала ухаживаний. Романтизм бедной девочки выгадал ей месяц жизни.

Старуха ковыляла невдалеке. Нагнав ее, я, было, пристроился обок, но она так вытянула по мне взглядом, что пришлось отстать. До особняка она не удостоила меня ни звуком. С видимым усилием старуха отворила дверь и посторонилась, придерживая ее. Я не сразу сообразил, что теперь мне милостиво дозволялось обойти каргу. За порогом было безлюдно и безмолвно: ни стражи, ни 'пичуг', ни вообще кого, пусто. Снаружи сюда сквозь высокие стрельчатые окна широко и уверенно врывался солнечный свет, распихивая сумрак по углам. Кружа, золотилась вездесущая пыль. Скромность советника все еще оставалась неизменной, однако была уже не так очевидна. Причудливый орнамент из небесно-голубого и молочно-белого мрамора на полу; стекла в окнах, пускай не кароллийские, но прозрачности отнюдь не грошовой; да и серебряный кувшин с жестяным тазом, стоявшие на полу справа от двери, после аскезы двора смотрелись неуместно. Вернее подошли бы ковш с лоханью. Я прищурился. Да тут, похоже, посетителям, прибывшим издалека, предлагалось обмыть сапоги, прежде чем подняться в покои графа! За спиной неожиданно заперхала старуха, судорожно, взахлеб, словно ее душили. Может и впрямь в ее дряблой глотке случилась оказия, а может этак ненавязчиво она намекала мне не торчать у входа. Я окончательно вошел, и дверь за мной тотчас закрылась. Бесцеремонно отодвинув меня плечом, старуха вновь выползла вперед. Слева, от дальней стены, вернее, от неприметных отверстий под самым потолком, куда солнечный свет не доставал, и сумрак густел там, как и насколько ему вздумается, потянуло вдруг знобким холодком чужого присутствия. Я расслабился. Следили не тревожно, скорее, со скукой, казенно. Так корчмарь мог смотреть на истасканного посетителя, разумея наперед, что больше медяка из него не вытрясти. Воистину, марвенское барахло умело творить чудеса, раз играючи отводило глаза штукарям из тайной канцелярии. Старуха вновь заперхала, окончательно убедив меня, что с горлом у нее все в порядке.

Вслед за колченогой провожатой я тащился провонявшими подгоревшим жиром коридорами и, глядя в сутулую старушечью спину, пытался отгадать, для чего карга водила меня кругами, а паче, когда ей это наскучит? Наконец, толкнув ту самую дверь, которую мы обходили вниманием уже трижды, старуха отступила в сторону. Жест понятный, тем не менее, я спросил:

— Туды что ль?

Старуха влажно пошамкала морщинистыми губами, словно пробуя меня на вкус, и утвердительно перхнула. От порога к единственной внизу двери круто сбегали каменные ступени. На стене тоненько чадил масляный светильник. Густой аромат благовоний, оттеснив очертевшую вонь пригари, щекотал ноздри. Оборачиваясь едва ли не на каждом шагу, как и положено всякому, кого посылают черт знает куда, я спускался по лестнице. Старуха не двигалась с места. Добравшись до двери, я подождал на случай буде карге вздумается нагнать меня, но та лишь разразилась нетерпеливым кашлем.

— Глотку не сотри, старая ведьма! — не остался я в долгу, раскрыл дверь и вошел.

Если у света и имелось потаенное прибежище в этом уймище сумрачных коридоров, то это, несомненно, оно самое и было. В напольных канделябрах полыхали свечи. Чертова пропасть свечей. Свет здесь властвовал безраздельно, высветляя самые укромные уголки, не оставляя сумраку ни малейшей надежды. Я огляделся. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы отличить крипту от девичьей светелки. Скамья, пусть и широкая, мало походила на ложе. Еще меньше смахивал на столик для девичьих безделушек грубый, деревянный, изгвазданный бурыми пятнами стол, живо напомнивший мне 'сиургский трофей' из Рюговой богадельни. И уж совсем не к месту торчало за ним мраморное изваяние нагой бабенки, воздевшей тонкие — без пястей — культи к небесам, сиречь к потолку крипты. Помнится, Селиван что-то рассказывал о богине Маре, вырвавшей солнце из пасти дракона Хаоса, но лишившейся при этом рук. Помнилось смутно, как, впрочем, и всё так или иначе связанное с богами и их нелегкой. А вот что запомнилось отчетливо, так это то, что церковь Новой веры рубила руки за одно лишь упоминание о богине... Занимательное местечко выбрала для встречи леди Амалия-Агата.

Дверь за моей спиной с силой захлопнулась. Что-то увесистое перекатилось в ней, гулко лязгнуло и стихло. Нехороший это был звук. После такого, крышки сундуков обычно затворялись наглухо, а двери словно врастали в косяки. И понять это было по силам даже такой деревенщине как Вацлав. А поняв, непременно испугаться. Он и испугался. И бил кулаками в дверь, требуя от старой ведьмы выпустить его, и пытался высадить дверь плечом. И само собой ругался: бессильно, злобно, грязно, со смачной изобретательностью подстёгнутой страхом. И, разумеется, не мог расслышать легкого вдоха, мотыльком затрепетавшего вдруг под потолком крипты. Я не мешал ему: он был Вацлавом и должен был оставаться Вацлавом до конца. Я лишь позаимствовал его глаза, когда разглядывал каменные головы мифических чудищ на стенах крипты, и его слух, когда ловил шелест чужого дыхания в их отверстых пастях. Стороннее присутствие ощущалось смутно, даже не размазанным по туману силуэтом, а лишь неясным намеком на него. Выходило, что соглядатай хоронился дальше, чем полагалось бы для созерцания вошедшего в раж Вацлава воочию, не нужно и дыр по стенам выискивать. И магии, даже самой захудалой, я не чувствовал. Да и едва ли кто, пусть даже из-под крыла советника, станет пользоваться магией под Сетью, которую вот-вот сведут. А значит, таинственному подслушнику, что притаился у слуховых оконцев, оставалось лишь внимать расходившемуся у двери Вацлаву. В том, что ловушка назначалась именно Вацлаву, я не сомневался: вряд ли кто в здравом рассудке учудит пойти на зверя с силками для птиц. Но и Вацлав по понятным причинам был мне небезразличен. Только вот вытащить его отсюда, не выдав самого себя, я не мог.