Дикий Талант (книга 1 целиком)

— Д-думаешь, п-поможет?

Смешок, взгляд из-под ресниц. Я глубоко вдохнул, чувствуя себя взведенной пружиной, напряжение вибрирует в руках и бедрах.

У меня были женщины. У меня было много женщин — я знаю животную похоть аристократок и робость юной селянки, я знаю тяжелую горячечную страсть насилия и прозрачную, легкую, как кисея, нежность обладания. Я знаю сладость и боль девственной любви — и вкус ее, вкус розового плода с тонкой кожицей и мякотью, тающей во рту. Я помню твердые, словно вырезанные из черного дерева, губы темнокожей невольницы и ее низкий крик, идущий из самой глубины. Я помню укусы и кровоподтеки, оставленные дикаркой из племени Рандона, которые горели огнем, словно открытые раны.

Но никого и никогда я не хотел так, как хочу эту женщину, стоящую передо мной сейчас.

Лоту, свою единокровную сестру.

Мне казалось, что если я не прикоснусь к ней — я умру.

Я сделал шаг.

Родные брат и сестра.

По законам людей эта страсть — преступна. Но для Древней крови не существует человеческих законов.

"А для тебя, Генри?" — прозвучал в голове знакомый суховатый голос.

Я остановился.

"Для тебя — лично для тебя — человеческие законы существуют?"

— Ришье. — Лота смотрела на меня, запрокинув голову. Оказывается, мы почти одного роста — но я немного выше.

— Ришье?

Меня пронзило разрядом — даже ноги онемели. Почему-то родное имя вдруг показалось мне чужим, словно в нем было нечто пугающее. Словно в имени заключалось мое проклятие.

— Г-генри, — сказал я, отступая на шаг. — П-пока — Г-генри.

Словно за то время, что я им не пользовался, "Ришье Малиган" приобрело несколько не слишком приятных черточек. Имя без хозяина — бездомный пес, который тащит за собой блох и чесотку. И теперь этого пса надо отмыть, вылечить и подкормить.

Или пристрелить, чтобы не мучился.

...замуж и вполне счастлива.

Наверное, в моем взгляде что-то мелькнуло.

— Конечно, — ответила Лота, замкнувшись и став сразу далекой и чужой. Будто спряталась за стеклянной стеной. Внутри меня со звоном лопнула серебряная нить, окрасилась кровью. — Как скажешь... Генри.

Мы молчали. В комнате звенело тонкое, едва слышное эхо.

— Ты еще хочешь осмотреть дом, братец? — спросила Лота наконец.

— С уд-дов-вв..

И мы пошли смотреть дом.

Вскоре это стало мучительным для нас обоих. Лота что-то рассказывала, изображала радушную хозяйку, пытаясь при этом не смотреть на меня; я кивал, поддакивал и пытался не смотреть на неё. Со стороны, наверное, казалось, что мы ненавидим друг друга, до того холодно мы обходились. Мы старались не задеть друг друга — и, конечно же, задевали. Каждое такое "конечно же" было прикосновением к раскаленному металлу — меня начал преследовать запах паленой пушечной бронзы, политой уксусом в пылу сражения. И даже занять время пустой вежливой болтовней оказалось невозможным. Я мысленно проклял свое заикание. Проклял шкипера Уто, который выбрал мишенью мою голову. Проклял самого себя, зачем-то все же приехавшего в Наол.

Как во сне мы прошли нижний этаж, заглянули в столовую, кухню, гостиную, миновали комнаты слуг. Поднялись наверх и оказались в музыкальной комнате, где кроме обычных скрипок и фортепиано, стоял еще и магесин — довольно старый, из светлого дерева, покрытый резьбой и лаком. Я открыл крышку. Увидел два ряда черных клавиш: верхний — тенора, нижний — басы. Нажал на клавишу — бесенок чистым ангельским голосом вывел "ми", завершив ноту аккуратным вокальным узором.

Все-таки раньше умели делать вещи. Не то, что сейчас.

— Сыграешь? — спросила Лота.

Я покачал головой. В другой раз.

Мы прошли по коридору — со стен на нас смотрели чьи-то фамильные портреты — пафосные, атлас и золото. Мужчины все как на подбор: с бородками-клинышками, с тонкими узкими носами, в черных кирасах; женщины с ангельскими лицами, в бело-розовых платьях — а в глазах плохо скрытый ужас. Интересные, однако, теперь у Лоты родственники.

Щелкнул замок, открылась дверь. Мы переступили порог комнаты. Здесь был стол, покрытый травяного цвета сукном, и массивный секретер красного дерева, нависающий с правой стороны тяжело, словно гранитный лев.

— Ч-что эт-то? — я огляделся. Н-да. Веселенькое местечко.

— Кабинет моего мужа.

Маленькая пузатая бутылка зеленого стекла. Внутри переливается густая коричневая жидкость, оставляя маслянистые разводы на стенках.

Эликсир матушки Гилберта Кёльдерера. Я покачал головой. Что, Ришье, докатился? Уже знахарскими средствами не брезгуешь? Матушка голубоглазого наемника, наверное, хорошая женщина, но магии в этой бутылке — ноль целых ноль десятых. Разве что в уборную набегаешься.

Или все же — рискнуть?

...Над столом висел еще один портрет. Золоченая рама. Мужчина лет пятидесяти, сильное, породистое лицо с узким вытянутым носом, седеющие кудри — нет, никакого парика. Неизменная кираса черной стали; кисти рук, белые и изящные, сложены на эфесе шпаги.

Жесткий пронзительный взгляд домашнего тирана.

— К-кто это?

— Барон Хантер, — сказала Лота.

Так я и думал. Не староват для тебя, сестрица?

— Отец моего мужа, — продолжала она.

Я поперхнулся.

— Замечательное лицо, не правда ли? Одна из последних работ Гуго Фенриксена...

Пришлось подойти ближе, чтобы скрыть замешательство. Да, портрет замечательный. Особенно меня впечатлило, что художнику удалось передать на холсте мрачный, непреклонный взгляд старого аристократа. Изображенный на картине явно был незаурядным человеком. И вместе с тем от его изображения веяло неким безумием, прячущимся за благородным фасадом.

Всплеск черных корявых ветвей, пронзающих небо.

Я подошел еще ближе...

Та-ак. Это уже становится интересным.

Я оглянулся на Лоту. Нет, она не смотрела. Я снова повернулся к портрету. Хаос побери! Глаза у портрета оказались выколоты. В холсте зияли дырки, нанесенные... кинжалом? шпагой? Очень точные и аккуратные проколы.

— Что там? — поинтересовалась Лота. — Ты как будто увидел привидение?

Я покачал головой. Ничего, все в порядке.

Интересная, однако, у Лоты семейка. Мало ей было Малиганов?

Я снова посмотрел на портрет. Жутковатое ощущение. Эти дыры вместо глаз... Если это сделал нынешний муж Лоты, то его нужно опасаться. Вот только как ей объяснить? В любом случае, я буду рядом, если потребуется помощь.

Правда, будешь, Генри? — спросил я сам себя.

Против барона Хантера, который меняет учителей фехтования как перчатки?

Шпажный выпад. Раз укол и два укол. С жестким стуком острие упирается в стену.

Он достаточно высокого роста, чтобы сделать это ровно и не порвать холст.

И у него чертовски точный и сильный удар...

Я перевел взгляд на свои руки. Дрожат. И глаз дергается. Ты даже говорить нормально не в состоянии, Ришье — не то, что держать шпагу.

Какие у тебя шансы на успех, заика? А?

Что молчишь?

Ничего. Вернувшись после в свою комнату, я упал на кровать и лежал неподвижно, как мертвый. Думал? Нет, не думал. Просто смотрел перед собой и ни черта не видел. Пустота внутри. Долго лежал. Затем встал, ополоснул лицо, открыл сундук и начал приготовления. Времени немного. Так, сначала мел, вычертить на полу простенькую пентаграмму...

Рискнуть?

Да, рискнуть.

Теперь зажечь свечи. Плюнуть, растереть пальцами. Отломить кусочек от плитки жевательного табака. Плеснуть вина. Приношение лоа готово. Наконец, самое главное...

Черные спутанные волосы заплетены в неопрятные косички. Обрамляют личико размером с некрупное яблоко. А уж там — морщина на морщине, словно яблоко хорошенько пропекли.

Позвольте представить: гейворийский колдун. Некогда самый сильный в пяти племенах Рандона и Ульграны.

Высушенная голова в запаянной стеклянной колбе. Я закрепил ее на столе в медном держателе для алхимических опытов.

— П-прив-вет, К-кранч.

Голова нехотя подняла старческие веки; колдун слепо моргнул, раз, другой — потом увидел меня. Скривился. Моя физиономия, как обычно, восторга у него не вызвала. Глаза Кранча мелкие, маслянисто-темные — как высушенный на солнце черный виноград.

— С-слушай... — начал я.

Придется рассказать ему все.

Если не можешь доверять мертвым, то кому можешь?

В последнее время дети в кланах Древней крови рождаются все реже. Самая дрянная ситуация у Треверсов, но и Слотеры недалеко ушли. Однако последние хотя бы не рискуют потерять детей при инициации Таланта. Камень-Сердце! Остальные же ходят по лезвию ножа.

Инициация. Страшное слово.

Однажды за маленьким мальчиком или за маленькой девочкой приходит добрый веселый Древоточец — который в этот момент не веселый и не добрый.

Зато спокойный. Маран берет тебя за руку, дает глотнуть бренди и ведет вниз, в подземелья. К Чертогу тысячи ответов, где ты получишь ответы на все вопросы. А Маран будет рядом, чтобы ничего не пропустить. И чтобы помочь маленькому человечку, который уже не человек...

Талант. Пуповина к первородному хаосу.

Вот что делает нас Выродками. Мы, потомки Лилит, — огромная неуправляемая сила. Первосука, яростно красивая и бешено коварная, единственная из Герцогов ада, кто оставил на земле потомство, заключена ныне в одну из Башен. А мы, неблагодарные, даже не вспоминаем об этом. Нам, если откровенно, наплевать.

Теологи Строгой церкви считают, что души у Выродков нет. Вместо нее — пустота, камора, в которую хаос заливает Талант — как расплавленный воск в готовую форму.

Что ж... в каком-то смысле они правы.

Юный Малиган или умирает, или получает Талант — третьего не дано. Бывает, конечно, что Талант ребенку не по силам, и малыш гибнет, раздавленный даром. Но это редкость. Благо Маран уже несколько веков этим занимается и умеет вовремя подставить плечо. Он у нас добрый и сильный, наш Маран.

Повитуха Хаоса.

Только вот однажды вышла осечка...

Не нужен мне этот проклятый Талант! НЕ...

Мальчик не умер, вернулся, но Таланта у него не было.

Проклятые воспоминания! Я покачал головой. Бессмысленная, пустая трата сил и времени. Ничего не изменишь. Финита, как говорят лютецианцы. Как говорила моя мать.

Я посмотрел на Кранча. Кажется, времени на раздумье у него было достаточно. Пора задавать вопросы.

— К-как м-мне и-и...

Как мне избавится от заикания? Как снова стать прежним?

— Эве? — мне показалось, что Кранч улыбается. — Саррихе надси хе ваньяху ки!

Очень смешно. Предлагает сдохнуть, проглотив живую гадюку — чтобы никогда уже не заикаться. Сильный способ.

— Ещ-ще в-вариан-нты?

Теперь Кранч смотрел равнодушно и устало. Ничего, я могу подождать. У мертвых колдунов есть всего одно, зато огромное преимущество перед живыми — рано или поздно заклятие заставляет их говорить. И говорить правду.

Сморщенные губы нехотя разомкнулись — в моей голове зазвучал голос. Он сказал:

— Тхупе.

Я подумал, что ослышался.

— В-выпить чт-то?

Лицо Кранча осталось непроницаемым. Только в голосе прорезалось старческое брюзжание:

— Аре сэдих, ихеки.

На осажденный город Наол походил меньше всего.

Скорее эта суета напоминала военный фестиваль. Вроде тех огромных турниров, что устраивались при дворе Джордана II, отце нынешнего короля Ура. Как говорилось в указе: "Из благородной ностальгии по овеянным славой рыцарским временам". Дворяне, облаченные в легкие доспехи — у кого жестяные, а у кого и серебряные — изображают порыв бурной романтической страсти, привязывают к шлемам платки с монограммами и начинают выяснять отношения. Вроде бы, в шутку, но — азарт границ не знает. Мечи деревянные, кровь молодая, обиды старые...

До десятка трупов бывало.

Особенно хороша в этом смысле общая битва. Три сотни рыцарей с одной стороны, три сотни с другой — и вперед. Треск стоит — за несколько лиг слышно. А доспехи, что ни говори, все же бутафорские. Меня с арены едва живого вынесли. Приятные были ощущения, когда из моей головы цирюльник куски шлема выковыривал. Ножом. Не будь я Выро... Малиганом, скончался бы на месте. Мне хорошо, отделался головной болью. Другим повезло меньше — хотя и высокородные были господа, но "голубая" кровь все же не "Древняя", регенерации не ускоряет...

Изрядное получилось похмелье.

Хотя начиналось все примерно так же весело.

"Ты не ответила на мой вопрос". Лота прочитала записку, подняла взгляд:

— Какой?

Я вздохнул. Ну да, в общем-то, я не рассчитывал, что сестрица вспомнит. Вынул из обшлага камзола следующую записку.

"Зачем я здесь?"

— Потом, — сказала Лота. — Вечером все узнаешь. Там и решишь, согласиться или нет на мое предложение.

— Т-твое? — я поднял брови.

— Предложение Элжерона, — поправилась Лота. Скомкала бумагу. — Давай, всему свое время, а?

Я помолчал. Хорошо, пусть будет так. Кивнул, взял Лоту за руку — она вздрогнула. Попыталась выдернуть ладонь — я удержал, потянул к себе. Бархатная кожа перчатки. Аккуратно, пальчик за пальчиком, раскрыл ее ладонь...

Вынул бумажный комочек и опустил в карман камзола. Там записок уже порядочно скопилось.

Лота смотрела с удивлением.

Экипаж свернул направо, подпрыгнул, загремел по брусчатке. Лошадям вдруг стало трудно идти. Тряска усилилась. Я понял, что все еще держу Лоту за руку. От ее пальцев шло тепло, ощутимое даже сквозь тонкую перчаточную кожу. Потом понял, что моя рука дрожит, а сестрица смотрит на наши руки, и лицо у нее — странное.

Проклятье!

Я отдернул руку — быстрее, чем следовало — и откинулся на сиденье. Держи себя в руках, Генри.

Я ненавижу быть слабым.

Ненавижу.

Потом Лота положила свою ладонь поверх моей. Серый бархат перчатки. Тепло. Так и сидели до самого парка. Позади оставались дома, улицы, водосточные трубы, люди, подъезды, раскрытые окна, офицеры и дамы, солдаты в буфах, и женщины в белых платьях, кареты и лошади, вывески и уличные торговцы. Когда экипаж остановился, я даже пожалел, что поездка так быстро закончилась. Мне бы еще ехать и ехать вот так, ни о каком будущем не думая.

Почему-то гуляя с кем-то под руку, не думать об этом ком-то сложнее, чем сидя в экипаже.

— Баронесса. — Офицер приложился к перчатке. Затем его взгляд обратился ко мне.

Я открыл рот...

— Генри Уильямс, граф Тассел, — опередила меня сестрица. — Мой кузен. Прибыл из своих владений на западной границе Ура, Блистательного и Проклятого. Познакомься, Генри. Джеймс Кегнит, старший помощник коменданта.

— Лейтенант Кегнит, — сказал офицер. — Здесь у нас без церемоний.

Кисть его мягко взлетела, показывая: совсем без церемоний. Такая вялая бабочка. Короткие пальцы. Забавно, до чего все в Наоле расслабленные, словно отдыхать сюда приехали, а не глотки друг другу резать. Я улыбнулся: понятно.

— Оч-чень п-приятн-но.

— Для участия в военной... кампании? — Кегнит смотрел на меня с легким интересом, без тени подозрения. На войну, так на войну. Сейчас все едут на войну. Даже калеки и заики. Щека у меня дернулась.