Поддельный шотландец 2

Бал закончился далеко за полночь, так что и в эту ночь мне не удалось выспаться.

Утром я разговорился с конюхом Гранта, Дойгом, который ухаживал за моим конём. Так как Дойг говорил с сильным акцептом, то и я, подражая ему, отвечал более простонародным языком, чем это было мне привычно, и не стеснялся материться. Тем более я был пристыжен, когда, после очередного такого пассажа, услышал позади себя женский голос, который продекламировал отрывок из баллады:

Седлайте же мне вороного коня,

Седлайте, седлайте скорее!

Умчусь я на нем по прямому пути

К девице, что всех мне милее!

Когда я оглянулся, то увидел знакомую молодую леди, которая стояла передо мной, спрятав руки в складках своего дорожного платья, наверное надеясь смутить меня своим внезапным появлением. Но я не мог не заметить, что она, не смотря ни на что, смотрела на меня довольно благосклонно, поэтому не стушевался.

— Приветствую вас, мисс Грант, — сказал я, сдёргивая шляпу и вежливо поклонившись.

— И я вас тоже, мистер Дэвид, — отвечала она, низко приседая в реверансе. — Прошу вас, вспомните старую поговорку, что еда и месса с утра никогда не помешают. Мессу я не могу предложить вам, так как все мы тут добрые протестанты, но на еде настаиваю. Может случиться, что у меня найдется для вас нечто, из-за чего бы стоило остаться.

— Мисс Грант, — сказал я, — мне кажется, что я и так уже обязан вам настолько, что и за две жизни не верну этот долг.

— Должны мне? — спросила она, и на её красивом лице появилась забавная гримаска, точно она старалась припомнить что-то важное.

— Если только я не ошибаюсь, — продолжал я. — Но у нас, во всяком случае, будет время поговорить об этом благодаря доброте вашего отца, который берёт меня в поездку с собой. Однако в настоящую минуту один дурак просит вас дать ему временную свободу.

— Вы даете себе нелестное название, — сказала она.

— Мистер Дойг и я рады бы были и не такому под вашим остроумным пером, — сказал я.

— Мне ещё раз приходится удивляться скромности всех мужчин, — возразила она. — Но я не смею эгоистично задерживать вас, только ради того чтобы насладиться вашим обществом за завтраком — продолжала она, отворяя дверь в дом, который снимал для себя её отец.

На доброго быстро вскочил он коня,

В ворота помчался скорее,

Без отдыха ехал и всюду искал

Девицу, что ему всех милее.

— Кстати, — остановившись в двери, сказала она, грозя мне изящным пальчиком, — Вы даже не спросили, где мои сёстры. А они так заинтересованы в вас.

— Простите, миледи, — подчёркнуто покаянно ответил я, — но вы же знаете, что мужчина как сокол — большую часть времени для него важно только то, что он видит перед своими глазами.

Она недоверчиво хмыкнула и наконец вошла в дом. А я отправился к посреднику, дабы отправить "Репейник" по новому адресу немедленно и послать курьера в Шос, чтобы переключить внимание всех моих наёмников с Мора на Стюарта.

Ближе к полудню мы выехали в Инверари в огромной громоздкой карете, размерам не уступавшей пассажирскому микроавтобусу. Мы с комфортом разместились в ней вместе с прокурором и его дочерьми, хотя я и порывался поначалу ехать верхом. На высокий облучок кареты взобрался кучер, на её запятки село два ливрейных лакея, и карета Генерального прокурора довольно быстро направилась к выезду из Глазго, возглавив целый кортеж менее изысканных экипажей. В пути все вдруг внезапно забыли, что, по сути, мы все здесь чужие друг другу, и, так как наш разговор не был обязателен, он полился совершенно естественно. Тогда-то прокурор и его дочери услышали отрывками мою историю (по крайней мере её официальную часть), начиная с того времени, как я ушёл из Иссендина, как я отправился в вынужденное плавание, сражался на "Завете", скитался по горам севера Шотландии и прочее.

В Инверари мы прибыли к утру двадцатого сентября, за день до начала суда над Джеймсом Гленом, разместившись в одном из самых больших особняков городка. Я, едва положив вещи, отправился на осмотр окрестностей, без труда отделавшись от сопровождения уставших во время поездки девушек. Генеральному прокурору же я сказал, что отправлюсь на встречу с адвокатом Стюартом, чтобы окончательно отказаться от дачи показаний в суде.

Я действительно отправился на встречу с ним, но вначале зашёл в таверну, к поверенному в моих делах с командой горцев. Как оказалось, их прибытие ожидалось ближе к вечеру, сейчас здесь была только тройка агентов заранее отправленных следить за обстановкой. Оказалось, Джеймса уже привезли из Форта и разместили в темнице замка герцога Аргайла, под охраной почти полусотни солдат. Водить на заседания суда, как удалось узнать от подкупленного клерка, его предполагалось под конвоем двенадцати охранников. И что самое худшее для нас — закованного в кандалы. Но парни даром времени не теряли, загодя приобретя кузнечный инструмент, хотя за ним и пришлось ездить в Глазго, чтобы не навести Кэмпбеллов с их прихлебателями на след.

То что мы задумывали было по этим временам несусветной наглостью, не сравнимой даже с давешним ограблением банка. Это была по сути пощёчина самому влиятельному на сегодня в Шотландии клану и его предводителю, "Большому Кэмпбеллу", герцогу Аргайлу лично. Но в этом был и свой плюс, так как никому и в голову не могло придти, что кто-то рискнёт отважиться на нечто подобное.

XIX.

Я пришёл в церковь, где проводился молебен перед началом судебного заседания, когда проповедь уже была в самом разгаре. Надо сказать, что положение у меня на этом суде было двоякое. То есть в общественном мнении я был человеком сведения которого могут полностью поменять течение процесса, но не особенно желающим вмешиваться в него. Этаким дамокловым мечом, по прихоти судьбы зависшим над желаниями большинства присутствующих. Или, по крайней мере, затруднить их осуществление.

— В-тринадцатых, братия, на самый закон надо смотреть как на средство милосердия, — говорил священник, с видимым удовольствием развивая свой тезис.

Проповедь произносилась на английском языке из уважения к суду. Здесь присутствовали все судьи со своей вооружённой свитой, в углу около двери сверкали алебарды, и скамьи захолустного собора, против обыкновения, пестрели яркими одеждами юристов. Все присутствующие в церкви, начиная с герцога Аргайлского и лордов Эльчиса и Кильверрана, вплоть до алебардистов, составлявших их свиту, были погружены в глубокую задумчивость. Священник и несколько человек, стоявших у дверей, увидели, как мы вошли, но сейчас же позабыли об этом; остальные не обратили на нас никакого внимания. Итак, я находился среди друзей и врагов, пока не замеченный ими.

Первый, кого я увидел, был Престонгрэндж. Он сидел, наклонившись вперед, как хороший ездок на лошади; губы его шевелились от удовольствия, глаза были прикованы к священнику: проповедь, очевидно, нравилась ему. Чарльз Стюарт, наоборот, почти спал и выглядел бледным и измученным. Саймон Фрэйзер вел себя непристойно среди этой внимательной толпы; он сидел, заложив ногу на ногу, рылся в карманах, кашлял, поднимал брови и ворочал глазами направо и налево, то позёвывая, то скрывая улыбку. Иногда он брал библию, лежавшую перед ним, пробегал по ней глазами, казалось, читал немного, опять просматривал, затем бросал книгу, скучающе зевая.

Беспрерывно вертясь на своём месте, он случайно взглянул на меня. С секунду он сидел поражённый, так как не знал о моём присутствии на процессе. Затем вырвал из библии пол-листка, нацарапал на нём несколько слов карандашом и передал ближайшему соседу, шёпотом сказав ему что-то на ухо. Записка дошла до Престонгрэнджа, который бросил на меня только один взгляд и улыбнулся. От него она перешла в руки мистера Эрскина, оттуда к герцогу Аргайлскому, сидевшему между двумя другими лордами суда, и его светлость, повернувшись, взглянул на меня нечитаемым взглядом.

Эти переглядывания возбудили общее внимание. Все, кто был в курсе дела или считал себя таковым, шёпотом давали соседям объяснения, остальные задавали вопросы. Самого священника, казалось, привело в замешательство волнение в церкви, внезапное движение и шёпот. Голос его утратил свою звучность, он совершенно смутился и уже не мог продолжать проповедь с той же убедительностью. Для него, должно быть, до конца жизни осталось загадкой, отчего проповедь, четыре части которой прошли с громадным успехом, потерпела такую неудачу на пятой.

На самом суде мне досталось место в первых рядах, рядом с сёстрами Грант, и я даже смог подбадривающе подмигнуть закованному в кандалы измождённому подсудимому. Затем Генеральный прокурор начал свою речь. Она звучала как аудиокнига на темы прошлых событий и даже мне, их непосредственному участнику, добавила толику новых знаний. Приведу здесь наиболее интересные отрывки из неё.

— Пятнадцатого мая тысяча семьсот пятьдесят первого года от Рождества Христова четверо путников вступили в Леттерморский лес, что находится у слияния озер Лох-Линне и Лох-Левен. Впереди шёл проводник — местный крестьянин Дональд Кеннеди. За ним ехали трое всадников — королевский управляющий края Колин Гленур Кэмпбелл, его племянник Мунго и слуга Джон Маккензи.

Колин Кэмпбелл управлял несколькими имениями от имени короля, в частности он выселял тех арендаторов, которые не справлялись со своими обязанностями и передавал их земли людям более лояльным королевской власти. В день своей смерти он как раз должен был выгнать нескольких провинившихся, но этому не суждено было произойти. Внезапно из-за деревьев раздался мушкетный выстрел. Смертельно раненный в спину управляющий крикнул племяннику: "Я убит! Он и тебя застрелит, беги!" С этими словами Колин Кэмпбелл упал на землю и вскоре после этого умер...

Подозрение в убийстве в первую очередь пало на Алана Стюарта, тридцати лет, также известного как Алан Брэк, то есть "меченый". Это прозвище он получил по причине следов оспы на лице. Алан Брэк известный мятежник, дезертир, головорез и враг королевства, объявленный вне закона. Незадолго до мятежа 1745 года он вступил волонтёром в британскую армию. Но в первом же бою дезертировал с оружием, предательски перейдя на сторону мятежников. После закономерного разгрома мятежа Брэк бежал во Францию, однако незадолго до убийства Колина Кэмпбелла опять нелегально вернулся в Шотландию. Здесь он расхаживал во французском военном мундире и во многих кабаках прилюдно грозился убить королевского управляющего. Как будет нами доказано высокочтимому суду, Брэка, уже не в первый раз, покрывал его дальний родич. Он скрывался в доме Шимуса Стюарта, он же Джеймс Глен и до этого, занимаясь разными грязными делишками, направленными против интересов короны, из которых вербовка волонтёров во французскую армию является едва ли не самым невинным.

Сразу после убийства упомянутый Алан Брэк был замечен непосредственно на месте совершённого преступления и опознан множеством свидетелей, в том числе королевских солдат, но, пользуясь знанием местности, он сумел скрыться от ареста. Доказано, что той же ночью он посетил дом Джеймса Глена и ему была передана крупная сумма золотом, явно как плата за содеянное. В настоящее время этот богомерзкий преступник скрывается, предположительно во Франции...

Речь прокурора для меня была наиболее интересной частью суда, растянувшегося почти на неделю. Далее же начался настоящий фарс.

XX.

На утро последнего дня процесса я из судейской комнаты, где никто не мог меня видеть, с отвращением выслушал решение присяжных и приговор суда над Джеймсом. Затем заключительную речь герцога, которая всё объяснила бы даже непосвящённому. Действительно, здесь правосудием и не пахло. Аргайл в частности сказал:

"В 1745 году бунтарский дух непокорных и нелояльных горцев вновь подвиг их на восстание, уже третье по счёту. Вы вместе с другими членами вашего клана организовали незаконное вооружённое объединение и сражались в нём до самого конца. На первых порах Божий промысел позволил вам добиться некоторого превосходства — возможно, для того, чтобы у вас было время одуматься. Но кто способен проникнуть в помыслы Всемогущего? В конце концов небеса послали нам великого принца, сына нашего всемилостивейшего короля, который — с отвагой, достойной его доблестных предков, и с удивительной мудростью — одним решительным ударом пресёк все ваши преступные поползновения. Если бы вы добились успеха в том восстании, то сейчас бы правили со своими мятежниками, попирая законы нашей страны, свободы подданных и догматы протестантской религии. Вы могли бы вершить суд там, где сейчас судят вас. Мы, нынешние ваши судьи, могли бы стоять перед вами со склонённой выей и участвовать в жалкой пародии на истинное правосудие. О, как бы вы торжествовали! Вы бы сполна утолили свою жажду крови, мстительно уничтожая неугодных вам людей и целые кланы... Но всё вышло иначе. И сейчас, в течение того короткого времени, что вам осталось жить, вы можете сослужить великую службу своим друзьям и соседям. Вы обязаны предупредить их против тех порочных принципов и беззаконных поступков, которые привели вас к столь бесславному концу. И да смилостивится Господь над вашей душой! ".

"Это действительно называется проговорился... нет, ну надо же, как точно он подметил в плане жалкой пародии на истинное правосудие", — подумал я. Таково было и общее впечатление. Замечательно, как молодые адвокаты уже значительно позже ухватились за эту речь и насмехались над ней, и, кажется, не проходило ни одного обеда или ужина, чтобы кто-нибудь не произнес: "И тогда вы могли бы утолить свою жажду". В то время сложилось много песенок по этому поводу, которые теперь почти все забыты. Помню, что одна начиналась так:

Чья же кровь вам нужна, чья вам кровь нужна?

Рода ль какого, иль клана.

Или Хайлэнда дикого сына?

Чья вам кровь нужна, чья вам кровь нужна?

Другая пелась на мой любимый мотив "Эйрльскнй замок" и начиналась словами:

Однажды Арджайл в суде заседал.

На обед ему Стюарта дали.

Ещё в одной балладе говорилось:

И, вскочив, стал опять герцог челядь ругать:

"Оскорбленьем большим себе буду считать,

Что за трапезой должен себя насыщать

Кровью клана, который привык презирать".

Джеймс, приговоренный к смерти, был погублен так же просто, как если бы герцог просто взял ружье и застрелил его. Это я, без сомнения, знал заранее, но другие не знали и были более моего поражены скандальными фактами, которые обнаружились во время разбора дела. Хуже всего был, конечно, этот герцогский выпад против правосудия. Но не менее откровенно прозвучали слова одного из присяжных-Кэмпбеллов, которыми тот прервал защитительную речь Кольстоуна: "Пожалуйста, сэр, говорите покороче, мы очень устали". Но некоторые из моих новых друзей-юристов были ещё более поражены нововведением, которое опозорило и даже сделало недействительным всё судебное разбирательство: одного свидетеля совсем не вызвали. Имя его, положим, было напечатано, и до сих пор его можно видеть на четвёртой странице списка: "Джеймс Драммонд, alias (иначе) МакГрегор, иначе Джеймс Мор, бывший арендатор в Инверонахиле". Предварительный допрос, как полагается, был снят с него письменно. Он вспомнил или выдумал — прости ему бог! — вещи, которые легли тяжелым обвинением на Джеймса Стюарта; ему же самому открыли двери тюрьмы. Было очень желательно довести его показания до сведения присяжных, не подвергая самого свидетеля опасности перекрёстного допроса. И способ, которым они были сообщены, удивил всех своей неожиданностью. Бумагу эту, как нечто любопытное, просто передавали на заседании из рук в руки. Она обошла скамью присяжных, произвела своё действие и опять исчезла, — точно нечаянно затерявшись, — прежде чем достигла защитников подсудимого. Это посчитали предательским средством. Мысль, что тут было замешано имя Джеймса Мора, заставляла меня переживать за Катриону, которая так любила его и не подозревала о его истинной сущности.