Обратимость

— Крестная значит, — шипит Рита и отбивается от очередной статуэтки. Та замирает прямо перед ее лицом. — Может, хватит? Рувер, черт подери, ты со своей психотерапией в печенках уже! Говорю, у меня все нормально! — шатенка отмахивается от маленькой, фигурки балерины, и та с грохотом разбивается о стену. — Ясно?

— Ты не в себе, — размеренно протягивает парень. — Просто вздохни пару раз и все.

— Вздохнуть? Мой отец был венатором! Моя крестная пытала Аню!

— Ваша крестная.

— Откуда ты знаешь? Возможно, Анина крестная какая-нибудь более известная личность в Аспиде, а не просто сумасшедшая психопатка! — Рита зажмуривается и откидывает назад спутанные волосы: интересно, они у нее вообще грязными бывают? — Что нам делать? Венаторы повсюду.

— Мы сами виноваты. Не стоило оставаться у них дома.

Рувер удивительно спокоен. Я приближаюсь чуть ближе, чтобы полностью видеть его лицо.

— А ты не подумал о том, что у нас попросту нет выхода. Все повторяется. Каждый раз одно и то же.

— Почему же? Теперь мы знаем, что твоя родственница — отличный охотник. Ведь это о ней говорили знакомые из Екатеринбурга? Сколько на ее счету? Тридцать семь или тридцать восемь наших?

— Если ты так меня успокаиваешь — у тебя не получается.

— Я и не пытаюсь тебя успокоить. Мне что, заняться больше нечем? Может, тебя еще и пожалеть, м? — Рувер встает с кровати, подходит к Рите, и она тут же обижено поджимает губы. — Возьми себя в руки.

— Не хочу.

Парень неожиданно усмехается:

— Что?

— А вот не хочу. Осточертело все! — Шатенка вдруг срывается с места, подлетает к тумбочке и хватает ножницы. Пару секунд и ее волнистые волосы становятся той же длины, что и кучерявые волосы "немецкой речки". Я едва сдерживаю в горле крик: зачем?

— Так, — тянет Рувер. — И что ты этим хотела сказать?

Рита неуверенно переминается с ноги на ногу. Думаю, она и сама не понимает, что только что сделала. Нахмурив лоб, она вдруг отрезает:

— Надоело все. Хочу сдаться.

— Отлично.

— Отлично?

— Да. У нас куча денег. Пойдем, снимем их со счета и улетим куда-нибудь.

Шатенка недоуменно вскидывает широкие брови:

— Серьезно?

— Почему бы и нет.

— А как же Аня? Мы не можем ее бросить.

— Сдалась она тебе. Девчонка и сама со всем справится. Видела, на что она способна? Разрушила полздания! Думаю, наша помощь ей ни к чему.

— Кого ты обманываешь? — Рита подходит практически вплотную к парню. Задирает подбородок и шепчет. — Я вижу, как ты на нее смотришь.

— Да?

— Да.

Молчание. Они стоят друг напротив друга, а у меня в груди возгорается что-то настолько горячее, что даже дышать становится безумно трудно. Я делаю несколько шагов назад, обхватываю себя руками за талию и думаю: неужели Рувер, действительно, что-то ко мне чувствует? Господи, что за вздор. Мне плевать на это. Абсолютно плевать. Я собираюсь развернуться и уйти как раз в тот момент, когда "немецкая речка" вскидывает руку, прикасается ладонью к голове Риты, и ее волосы вновь отрастают до прежней длины.

— Тогда ты понимаешь, почему самое время уезжать. — Шепчет он, перебирая вьющиеся локоны в своих пальцах.

— Зачем ты так говоришь? — С вызовом спрашивает шатенка. — Ты же никуда не уедешь.

— Теперь — нет.

— И что нам делать? Я сбита с толку. Надо спасти Евгения Александровича, надо защитить Аню, ее брата, разобраться с Видалиной, а единственное, что у нас есть, это чертова записная книжка, которую отдавать врагам — полное безумие.

— Придумаем что-нибудь другое.

— Что? Что придумаем? Мы перестали соображать. Мы поддались эмоциям, и сами загнали себя в ловушку, Дани...Рувер. — Девушка встряхивает головой. — Прости. Я случайно.

Парень выпрямляется, вдруг смотрит в мою сторону, но, кажется, ничего не видит. Я ошеломленно примерзаю к полу: почему он не замечает меня? Осматриваюсь, опускаю взгляд вниз и внезапно осознаю, что сама не вижу своих ног. Своих рук. Своего тела. Хочу заорать во все горло, потому что понимаю: я исчезла.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТЬ. НЕЗРИМОЕ.

Я все-таки верещу. Словно дикая. Срываю с места и, вопя, бегу на кухню к брату. Он решительно выпрыгивает из-за поворота, оказывается прямо передо мной и вдруг проносится мимо.

— Саша! — Брат резко разворачивается. — Саша, я здесь!

— Аня?

Он растерянно несется обратно на кухню.

— Да, нет, черт подери! Вернись!

Теперь его глаза сужаются. Недоверчиво он останавливается около дивана и спрашивает:

— Что происходит?

— Что происходит? Что происходит?! — мне кажется, я сейчас взорвусь. Испуганно смотрю на свои руки, опять не вижу их и испускаю очередной вопль.

— Господи, Аня! Где ты?

— Я здесь, здесь, — подбегаю к брату и хватаю его за плечи. Тот резко отпрыгивает назад, вытягивает лицо и пищит:

— Что за черт?

Оглядываюсь, вижу, как в зал приходят Рита с Рувером. Сестра больше не выглядит растерянной. Видимо, показывать свою слабость кому-то кроме "немецкой речки" она не намерена.

— Что такое? — Шатенка подлетает к Саше. — Что за крики?

— Просто, Аня, она, — он чешет затылок и покачивает головой, — немыслимо.

— Что немыслимо?

— Рита.

Сестра переводит взгляд в мою сторону и замирает, будто ее окатили ледяной водой. Расширив свои и без того огромные глаза, она открывает рот, однако тут же его закрывает. Затем опять пытается вымолвить хотя бы слово. Тщетно.

— Я не знаю, что происходит, — дрожащим голосом шепчу я. — Просто вдруг неожиданно мои руки, они стали невидимыми, и..., — с ужасом закрываю ладонями лицо, — и я ничего не могу с этим поделать. Не понимаю, что это, почему, как?

Вдруг слышу чей-то смех. Непринужденный. Убираю от глаз руки, выпрямляюсь и ничуть не удивляюсь, увидев улыбку на лице Рувера. Он кривит рот и говорит:

— Быстро ты.

— Хочешь сказать, что...

— Да, — перебивает Риту "немецкая речка". — Это ее способность. Невидимость — что может быть скучнее.

Я даже не понимаю, каким именно образом наши взгляды встречаются, ведь чисто теоретически видеть меня он не может. Но я всеми силами пытаюсь испепелить его взглядом. Черт подери, его сарказм уже не просто выбивает из колеи. Он безумно злит.

— И как там? По ту сторону? Холодно?

— Перестань, — рявкает Саша. — Лучше скажите, как это исправить?

— Это не надо исправлять, — отвечает Рита. Она пытается найти меня взглядом, но натыкается лишь на пугающую пустоту. — Аня, ты должна контролировать этот процесс. Ты не станешь невидимой просто так, как и ноги Рувера не понесут его ни с того, ни с сего вперед. Сосредоточься.

— Каким образом? — глубоко вдыхаю. — Я вообще не понимаю, как это случилось.

— Успокойся. Все будет нормально. — Саша протягивает руки, и я непроизвольно хватаюсь за них как за спасательный круг. Он вздрагивает. — Ух. И, правда, ледяные.

— И что дальше?

— Просто дыши. Почему ты стала такой?

— Я..., — покрываюсь румянцем и прикусываю губу. Не говорить же всем, что я бессовестно подглядывала за разговором Риты и "немецкой речки". — Я просто шла по коридору, и... — Рувер вдруг цокает. Тут же я перевожу взгляд на него. — Что?

— Ничего.

— Нет уж. Говори.

Выпускаю руки брата и недовольно приближаюсь к парню. Так и тянет врезать ему по недовольной физиономии. Рувер вообще умеет веселиться, расслабляться, дышать? Или он постоянно ходит с этим каменным лицом, изредка одаряя людей лицемерными улыбками? А, может, стоит подпортить его безупречную репутацию, вроде той, что он неуловимый парень, легенда Аспида, и все-таки не скупиться на удары? Ну, разок. Всего один. Прямо по лицу. В челюсть. Или, так уж и быть, по щеке. Как истеричная жена, заставшая мужа с любовницей. Что может случиться? Никто ведь даже не увидит! А если спросят — скажу, что у него поехала крыша. Решаю, что пощечина — это уж слишком пафосно и останавливаюсь на простом пинке в плечо. Ничего личного. Размахиваюсь, говорю себе, что бить сильно не буду, а внутри злорадствую, что ударю сейчас так, чтобы этот индюк отлетел в сторону и рухнул на пол, как беззащитная девчонка. Однако ничего не выходит. Рувер перехватывает мой кулак. В воздухе. Сжимает его с такой силой, что мне становится больно. И я уже открываю рот, хочу закричать, как вдруг вижу свое отражение в его карих, темных глазах.

— В следующий раз отвлекись на что-нибудь другое, — чеканит он и отбрасывает в сторону мою руку. — Я понимаю, что занимаю все твои мысли. Но не такое уж это и благородное занятие, хвостик.

Меня пронзает судорога. Кажется, это предел. Внутри все взрывается, в голове все взрывается, и я совершено осознанно вновь размахиваюсь и бью его по щеке. Хлопок.

— Никогда больше так не разговаривай со мной.

— Так-то лучше.

— Не лучше.

— Отчего? Ты на что-то рассчитывала? Ты что-то почувствовала?

Стискиваю зубы и хочу солгать. Но не получается.

— Почувствовала. Жаль, что ты ничего не чувствуешь.

Я ударила по самому больному и без второго комбо. И на этот раз Рувер не пытается скрыть эмоции за непринужденной улыбкой, за дымом сигарет. Он смотрит на меня и говорит что-то, не шевеля губами, и я испытываю такую дикую злость, смешанную со стыдом, что готова заорать от бессилия и ярости. Однако мы оба молчим. И тяжело дышим. И мы бы простояли так еще долго, если бы вдруг не услышали чей-то кашель.

Оборачиваемся.

— Простите, что прерываю, — Саша вновь прочищает горло и пожимает плечами, — но что здесь происходит?

Рувер отрезает:

— Ничего такого, что заставило бы меня почувствовать.

И уходит. А я смотрю ему в след, затем смотрю на Риту, брата и шепчу:

— Так и есть. Ничего такого.

А затем срываюсь с места и иду в первую попавшуюся комнату.

Сначала я думаю, что так и буду целую ночь пялиться в потолок. Мне пришлось прогнать Сашу, выслушать тираду Риты по поводу того, какой Рувер своеобразный человек, остаться наедине со своими мыслями и практически дойти до безумия. Однако затем я поворачиваюсь на бок и ощущаю что-то твердое в своем кармане. Вакцина. Именно она вытаскивает меня из гущи самобичевания. Я вскакиваю, включаю свет и дотошно исследую желтоватую жидкость в тонком, металлическом шприце. Что же это? И зачем оно Аспиду? Вряд ли смертельное вещество — для этого у них есть винтовки. Тогда что внутри? Я недолго думаю. Вдруг понимаю, что терять мне нечего: венаторы все равно не убьют меня, им это невыгодно, и задираю рукав одолженной Ритой кофты. Будь что будет. Вкалываю вакцину в запястье.

— Ауч! — интуитивно отскакиваю в сторону и морщусь. Жжет, черт подери. Чешу теплыми пальцами ранку, вздыхаю и жду. Не знаю чего. Может, прозрения. Может, нового дара. Может, появления третьего глаза на лбу. Что там заключили в склянку мои сумасшедшие родственники? Наверняка, во главе клана мой дедушка. А бабушка — владеет такими приемами каратэ, что даже Джеки Чан отдыхает. Громко усмехаюсь и замираю: может, это вещество действует на подобных мне как хорошая порция не очень хорошего виски? Вновь улыбаюсь. Боже, да я схожу с ума. Перед глазами все плывет. Я смотрю на свою руку и вдруг вместо пяти вижу семь пальцем. Вот черт! Начались мутации! Моргаю, и, к своему счастью, уже не отмечаю изменений. Может, это лекарство сводит с ума?

Вдруг слышу шум за дверью. Вскидываю брови и решительно покидаю комнату. Напротив — еще одна большая спальня. В ней Рита и Саша. Спят. К моему огромному облегчению — раздельно. Рита на кровати. Саша в кресле. Оба расположены так, чтобы видеть дверь комнаты, в которой горевала я. Вот уж няньки. Но пусть мой сарказм никого не сбивает с толку. Я благодарна им, безумно. Даже за такую чересчур навязчивую заботу. Крадусь в зал, уже предчувствую сладкую встречу с Рувером, как вдруг вижу совсем иное. И я к этому не готова. Абсолютно.

Никка отходит от окна, испуганно расправляет плечи и пронзает меня тяжелым взглядом.

— Ты, — она выплевывает это, будто ругательство. Подается вперед, растопыривает пальцы и рычит, будто дикое животное, — это ты им нужна! Ты!

— Никка, я...

Но подруга не слушает. Она резко приближается ко мне, хватает за горло и отталкивает в сторону. К счастью, я не теряю равновесие.

— Они пытали меня, они хотели узнать о тебе все! — Карие глаза Вероники наполняются слезами. Она тут же смахивает их, выпрямляется и восклицает, — это твоя вина.

— Я ничего не знала! — Подхожу к подруге, но она тут же отскакивает в сторону. — Боже, просто поверь мне! Никка, я..., черт, ты здесь, ты в нашем городе. Но почему? Как это произошло? Ты же уехала!

— Какой сейчас месяц?

— Что?

— Просто ответь!

— Октябрь.

— Прошло уже пять месяцев, — ошарашенно шепчет Никка. Она распахивает глаза, делает несколько шагов назад и ударяется спиной о стену, — пять. Что же с моей мамой? А с отцом?

— Пять месяцев? — хватаюсь ладонью за рот. — Боже мой. Они держали тебя так долго?

— Они не просто меня держали! Они хотели узнать о тебе. Они спрашивали. И пытали. И водили на процедуры, и...

Я отворачиваюсь. Не могу этого видеть. Мне вдруг становится трудно дышать. Хватаюсь пальцами за горло, отхожу в сторону и крепко зажмуриваюсь: как же так. Почему? Зачем они это делают? Я ведь даже не подозревала об их существовании, а они в это время пытали мою подругу. Какой кошмар.

— Я просила их остановиться, — мямлит Вероника и медленно скатывается по стене вниз, на пол, — но они не слушали. Они все спрашивали, говорили, ты иная, ты приносишь беды. Они хотели тебя убить. Но за что?

Вновь смотрю на Никку и не верю своим ушам. Она не знает? Не знает об Андрее? Мои колени подкашиваются.

— Что же ты такое сделала? — хрипит не своим голосом подруга. — Что ты натворила?

— Эти люди рассказали тебе обо мне?

Никка складывает на груди трясущиеся руки, и я вспоминаю, как она делала нечто подобное, когда злилась или хотела поспорить.

— Знаешь, они были не особо разговорчивы. В основном, говорила я.

— И что ты говорила?

— Просила прекратить.

— Боже, Никка, я, правда, ничего не знала! Я сама относительно недавно стала частью этого мира, этого ужаса. Мне так жаль. Прости.

Подруга отворачивается. Мы сидим друг напротив друга. Я разглядываю ее черные, почти угольные волосы, изучаю костлявые плечи, торчащие локти. Что же они с ней сделали? Никка всегда была такой живой. Такой фигуристой и здоровой. А сейчас ее кожа сероватого цвета. Она исцарапана и покрыта шрамами, будто пытали ее вовсе не пять месяцев. А всю жизнь.

— Я приехала к Андрею, — шепчет Вероника. Она вновь смахивает с лица слезы. — На кладбище они меня и нашли.

— Ты пыталась сбежать?

— Аня, — наконец, она смотрит мне прямо в глаза, — я даже сбилась со счета дней, забыла, как говорить, как дышать нормально. О каком побеге могла идти речь? Я просто смирилась со своей смертью.

— Нет. — Качаю головой. Мне больно слышать такое. — Не говори так.

— А как иначе, когда тебя каждый день разрезают на кусочки? А знаешь их самый изощренный метод пытки? Они привязывали меня к стулу, располагали над головой чашу с водой и выключали свет. Я часами, если не днями, если не неделями сидела в изоляции, в темноте и медленно сходила с ума, ощущая ледяные капли, врезающиеся в мой лоб, словно булыжники. А еще одна сумасшедшая любила выводить на моей коже твое имя. — Она резко задирает рукава оборванной туники. Я вдруг вижу десятки шрамов, пересекающихся и образующих мое имя. — Мне наверно больше ничего в этой жизни не страшно. Ничего. — Ее глаза стальные. В них слезы, в них сила, и я не знаю, что сказать или сделать. Просто подползаю к Никке, неуверенно тяну в ее сторону пальцы и шепчу: