— Да, я ведь не представилась, а это невежливо. Меня зовут Елена Тэшик. Кроме того, разумеется масса всяких разных кличек. Более или менее глупых.
— А-а, да! Станислав. Полунин. Кличка только одна, я ее уже назвал, так что, с твоего позволения, повторяться не буду... И с какой же миссией тебя сюда направили?
— Сама себя направила. А в характере миссии я еще разберусь, уж это будь уверен.
Она хихикнула.
— Ты чего это?
— Да уж больно ты чудной. Страшно серьезно ко всему относишься. Особенно к себе. И всю эту чушь несешь с таким серьезным видом, что начинаешь верить, будто все это и вправду всерьез.
— Знаешь, что напоминает наш с тобой разговор? Вя-азкий такой, тоскливый сон, когда ты ишешь чего-то, или куда-то стремишься, и тебе все время что-то мешает. По мелочи, но все время. Ты превратила самый обычный разговор в какой-то сюр.
— Во что, — она наморщила брови, — превращает?
— Ладно, неважно. Главное, что речь твоя — вылитый сон. Все слова вроде бы понятны, а все вместе — не разберешь. Слушаешь, и все, вроде бы, понятно, а потом никак не можешь взять в толк: а что ты, собственно, понимал?
— Тем более интересно будет прийти к взаимопониманию, понимаешь? — И она, внезапно остановившись, вдруг приблизила свое лицо к его, заглядывая в глаза, чего он всю жизнь избегал изо всех сил, а вот теперь — не смог, и у него разом захватило дух. — Я, к примеру, поняла, что тебя, кажется, чрезвычайно сильно волнуют твои сны.
Он — молчал. До этого, слишком погруженный в свой План, или же по какой-то другой причине он не приглядывался внимательно к своей новой знакомой, хотя тут уже было достаточно светло. Она была потрясающе красива. До немоты и вдруг пересохшего рта. Настолько, что он вдруг смертельно затосковал, как с ним бывало в иных случаях при встрече с чем-то очень хорошим, качественным, — и отвел глаза. Хотелось плакать, как в давным-давно позабытом детстве, но он, с усилием проглотив вставший в горле комок, вернул себе дар речи.
— Волнуют, еще как волнуют. Как же не волновать-то. Кроме снов, у меня почти что и нет ничего... Хочешь самый распространенный сюжет? — Прошипел он, ощутив прилив особого, мрачного возбуждения. — Видишь ли, у того, кто приставлен посылать сны мне, есть дежурная тема: нечто вроде совершенно темной пещеры, полностью залитой водой и при этом довольно тесной, грудь разрывается от нехватки воздуха, но еще страшнее — судорожные поиски выхода из этой темной подземной ловушки, когда его просто нет, и ты знаешь, что нет, но все равно ищешь. Этот сюжет повторяется никак не реже раза в месяц, но иногда и пару раз в неделю. Доброму человеку впору бы проснуться, но только у меня и явь ничем не лучше этого сна. А кто-то, наверное, — тот самый сценарист, — подсказал мне название, я уже говорил тебе о нем, только не говорил — откуда: Завтра, Которого Нет. Понимаешь? Оно есть, но его в то же время и нет. Не понима-аешь... А я — сразу понял, хотя пусть меня убьют, если я помню, откуда взял эти слова. Я услышал, и тут же представил себе длинную череду таких вот Завтра. Которых все равно, что нет... Но это ничего,— продолжил он, задыхаясь, — это я привык, это почти что и не доставало уже. Но в последнее время, пошли сны другого сорта. Потрясающе яркие. Жизненные настолько, что и не отличишь. Приятные. Из них я узнаю много такого, чего, — клянусь! — никогда не видел, не слышал и не читал. Вот они-то как раз меня и допекли. Они-то и оказались самым страшным. Знаешь, почему? — И сам же, не дожидаясь ее, ответил. — Да потому что приходится просыпаться! А вот это оказалось для меня уже слишком. Раньше мир и люди казались страшными, угрожающими, отвратительными, но теперь, после тех снов, они стали нестерпимыми. А еще я боюсь их, потому что и впрямь кое-когда не могу отличить их от яви. Страшно не знать, во сне ты или наяву. Мне и сейчас кажется, что все это — сон.
— Это легенда, что есть такие сны, которые нельзя отличить от яви. И способ есть самый простой. Нужно всего-навсего попробовать прочитать любой текст. Ну, — хоть книжку какую-нибудь. Если получается, — то, скорее всего, не спишь, а если сумеешь убедиться, что он еще и не меняется в зависимости от твоего настроения, — то тогда можешь быть уверен. Как-нибудь попытайся.
— Непременно. — Он зло улыбнулся. — Да. Как-нибудь — обязательно.
— Так и кажется, что ты пытаешься придать себе значительности, намекая на какие-то обстоятельства, важные, но никому, кроме тебя, неизвестные. Вид надуто-таинственный.
— Пусть будет так... Но мы почти пришли. Как раз тот самый случай, когда "почти" — не считается. Сидят, с-суки!
В скудном свете одинокой лампочки было, тем не менее, вполне отчетливо видно, что Карл Эгоныч со своим плотным другом, специалистом Юрком, да, действительно, сидят, оседлав лавочку. Между ними виднелась расстеленная газетка, на которой красовались надкусанные помидоры и плавленые сырки с полусодранной фольгой. Тут же высилась емкость на 0,7 темной жидкости и два граненых стакана: в этакой обеспеченности явно сказывалась близость к родимым базам.
— Что ж делать-то? — Нерешительно проговорил он. — Хоть взаправду с другой стороны, по стенке на балкон карабкайся. На четвертый этаж...
— Не-ет. — Она некоторое время молча приглядывалась к пирующим, а потом, чуть помедлив и склонив голову к плечу, задумчиво продолжила. — Мы постоим тут, за углом, и выждем надлежащее время. Хотя бы для проверки его природы.
В словах ее чувствовалась совершенно непонятная, но абсолютная уверенность, такая, что он поневоле подчинился. ,а она снова подняла голову к мрачно-кудлатому, розовому от городского света, чреватому грозой и возбуждающей какой-то угрозой небу, и теперь оно почему-то казалось оно куда более близким. А она снова пробормотала, как будто бы себе самой и не вполне понятно:
— Странно как-то: ведь типичнейшая же, махровая Окраина, а плотность населения-а! Как бы не побольше, чем на Харральда...Что там не говори, а есть что-то глубоко противное в улицах, особенно если их много. Ты погляди только, — вот где ужас-то!
И он поглядел, и почувствовал вдруг дикую, ненужную, душную расчлененность, от которой начало тупо давить голову: ширмы, скрывающие только другие ширмы, самоутеснение до безвыходности в самой страшной его форме, когда, выбравшись из одной ловушки, попадаешь в другую, более обширную, а один коридор ведет только в другой коридор, и они бесконечно изгибаются, обходя что-то, ведут окольными путями и, в конце концов, обходят все, минуют все и ото всего уводят. Когда он опомнился, очнулся от своих мыслей о вновь и по-новому воспринятой Безысходности, о том, что все это, — малость разбавленный и оттого только еще более противный ад, лицо его было мокрым от слез.
— Теперь есть повод еще раз спросить тебя: зачем ты явилась и стала мне очередной помехой? Почему помешала мне, испортив такой удобный момент?
— В чем — помешала? — Рассеянно спросила она и замолчала, потому что во двор, устало хрустя колесами по гравию дороги, вполз милицейский УАЗ-ик, и она со страшным любопытством наблюдала за его движением:
— Интересно. И тут то же самое. Все до странности расчленено... Коро-отенькие огрызочки из которых все и слеплено. Я кое-где видела подобные штучки, но не до такой все-таки степени. Тут металл из руды делают?
— Из чего ж еще?
— Тогда тем более непонятно. Рудное тело — само по себе превосходная машина.
Вряд ли милиционеры приехали по делу. Скорее, — привезли на время или же совсем кого-то из своих, домой. Один, во всяком случае, вылез из машины и целенаправленно отправился в один из соседних подъездов. Водитель — остался на месте, а еще двое — выбрались из машины и стали неподалеку, закурив. Один из них, тот что помоложе, судя по тому, как выворачивалась из его непослушных пальцев сигарета, был тяжело, застойно пьян. Он курил, покачиваясь, и медленно озирался, ноздри курносого носа были раздуты от злобы даже не важно — на что, просто так, а взгляд его почти бесцветных, остекляневших глаз был полон такой бессмысленной лютости, что делалось страшно. Наконец, взгляд этот наткнулся на двух выпивающих парней, и они почувствовали его, и немедленно сжались. Страж порядка проснулся в пьяном немедленно, глаза его несколько оживились, и он преувеличенно-твердой походкой направился к нарушителям.
— Так, значит? Распиваем в обш... оп-щес-ственном месте?
— Не, не... — примирительно проговорил Карлуша, — уже уходим. Все нормально, командир...
Тот стоял некоторое время, пытаясь понять, что именно ему сказали, но, в конце концов, все-таки понял, а поняв, — сделал выводы:
— Щто-о?!! Щто ты сказал?
За этим последовал короткий шаг вперед и сокрушительной силы взмах дубинкой. Плотный Юрок, с потрясающей, крысиной юркостью перекинул ногу через лавочку и бросился наутек. Гинтер, которому, собственно, и предназначался удар, шарахнулся назад, увернувшись от смертоносной булавы, задел задницей за стену, чуть не упал и кинулся вслед за другом. Сила удара бросила милиционера на лавочку, он не удержался на ногах, уронил фуражку и со страшным матом опрокинулся на заплеванный асфальт. Тут же поднялся, на удивление быстро, и бросился в погоню. Подобно велосипеду, набрав скорость, он одновременно набрал и устойчивость. Был ли он хорошим спортсменом, или это злоба его окрыляла, но только расстояние между ним и жертвами начало сокращаться, и, очень может быть, что он так бы и догнал хотя бы одного, не попадись ему под ноги проклятый поребрик. Он снова, со всего размаху, плашмя шлепнулся на землю, сдавленно вякнул и замер в такой позе. Друг его, докурив, вытащил из кабины шофера, поправил фуражку, и направился на помощь к павшему товарищу.
— Саня! — Ласково прогудел он, без особых усилий подымая товарища на ноги. — Раз у подъезда сидел, так, значит, местный?
— Ну?
— А Валерка тут живет... Так что потом с ним разберешься, никуда он не денется...
— То... щно?
— Ну. Я тебе говорю! Отметелим, а потом еще и возьмем... А там — в прессовку. Так что пошли в машину, мы тебя домой отвезем...
И он тут же, послушно, как это не так уж редко бывает с пьяными буянами после приступа буйства, дал увести себя в машину. А гостья, внимательно понаблюдав некоторое время за опустевшим полем битвы своими спокойными, в этот момент — странно-прозрачными глазами, после паузы подвела итог:
— Если этот пьяный солдат не друг тебе... Если ты заранее не попросил его оказать тебе услугу... Или не заплатил ему за нее... Тогда нам оказалось достаточно выждать, и это — не настоящий Зверь твоей судьбы и не тот, кто залег твой путь. Дутое ничтожество, мнимая величина, и тебе совершенно незачем бояться его.
— Тебе хорошо говорить, — проворчал он, успокаиваясь, — а вообще-то, — в плане театральной критики, касательно той роли, которую ты играешь, — учти, что разговариваешь ты навроде нудного профессора, логика или математика. Отнюдь не девчонки. На диво педантичная манера выражаться. Или и мышление такое же?
— Скажем, — странно усмехнулась она, — эпизоды имеют место... Я знаю за собой этот порок.
— Или среди предков немцы со шведами были?
— И опять, — она рассмеялась, — имели место эпизоды...
— Ладно, — прервал ее он, — нам пора домой. Уже давно пора.
И действительно, они уже шли к подъезду, когда первые капли, тяжелые и холодные, как пули, буквально просвистели мимо их ушей, наискось врезаясь в пыльную землю, пыльную листву деревьев, пыльный асфальт и пыльный воздух, поэтому последние метры они буквально пробежали, сгибаясь и втянув голову в плечи. А когда они, впопыхах, влетели в подъезд, и дверь захлопнулась за ними, снаружи тут же полыхнуло, а следом отрывисто, оглушительно, взорвался гром. По инерции, стремглав, взлетев на четвертый этаж, они остановились. Он открыл дверь ключом, делая вроде бы как приглашающий жест, но, одновременно, как-то перекрывая вход. Он еще раз, на всякий случай глянул на нее. Все верно. Потрясающая внешность. Ослепительная настолько, что даже глядеть больно. Длинное оранжево-золотистое платье из чего-то вроде тяжелого шелка. Надо сказать — ис-сключительно подходящая одежка для ночных прогулок по этому городу. Она бы еще эту, как ее? Парчу напялила. Златотканную. А на фоне стены, окрашенной масляной краской неописуемо мерзкого цвета, испятнанной черными кляксами "жучков", испещренной глубоко врезанными матершинными граффити с грамматическими ошибками, Елена Тэшик просто-напросто светилась. Так что снова пришлось отводить глаза, — чтобы не слишком расстраиваться.
— Моя мама, — проговорил он чуть шутовским тоном, — всегда говорила мне, чтобы я никогда не впускал в дом незнакомых, — но так как мы, вроде бы, познакомились... Проходи и чувствуй себя, как дома ...
4.
— Нет, здесь я не могу чувствовать себя, как дома. — Проговорила она, непринужденно ставя свою сумку на доисторическую, шатучую табуретку, установленную в передней как раз на этот случай. — Подобного жилища я не видела попросту никогда. Бывала и в дворцах, и в землянках, а вот точно такого, — нет, не видела. По-моему, подобное можно построить только нарочно...
Сумка была пошита из чего-то, похожего на толстый ковер, украшенный яркими изображениями деревьев, похожих на кресты с загнутыми кверху перекладинами, диковинных зверей о шести, восьми и даже, кажется, двенадцати лапах. Цветами, высотой не меньше деревьев, и кургузыми человечками с квадратными головами, квадратными пятками, без шей и с угловатыми конечностями-обрубками. Интересно, в каком это магазине она купила такой вот баульчик? За окном снова полыхнул бешеный голубовато-зеленый зигзаг, на мгновение превратив все, находящееся в комнате в подобие сверхконтрастной черно-белой фотографии, и, слившись воедино с оглушительно-трескучим раскатом близкого грома, послышался обвальный, устрашающий рев падающей воды. Следующие вспышки молний показывали только полупрозрачный, пузырящийся поток, сплошняком идущий по другую сторону оконного стекла, что мелко дрожало под натиском ливня. Гостья, опершись на подоконник и почти прислонив лицо к залитому водой стеклу, смотрела наружу, как будто там можно было хоть что-то рассмотреть. Ее неподвижная фигура... производила впечатление. А вот интересно, какого роста были боги-олимпийцы? Титаны — титанического, гиганты — гигантского, а вот олимпийцы? У греков, кажется, на эту тему не сказано вовсе ничего конкретного. Вздохнув, он отвлекся от созерцания увлекательного зрелища ее спины и решил проявить, — с учетом имеющихся возможностей, — гостеприимство вкупе с определенной долей светскости:
— У вас... там кофе — пьют?
— Да, конечно... Спасибо.
У мамаши хранился определенный запас коричневых горьких зерен, к которым имела право прикасаться только она сама, мотивируя это пониженным давлением и частыми мигренями, причиной которых, разумеется, было исключительно только общение "с ними, свиньями". Но заваривать его он, тем не менее, умел.
— Слушай, — сказала ему она, потрясая в воздухе той самой злополучной тетрадкой, когда он спустя пятнадцать минут вернулся в "столовую", — это ты, что ли, писал?
