Книга Исхода

— Я, поскольку несу ответственность, художник, поскольку утверждает, что его участие — необходимо, и Ресибир, как лучший и наиболее опытный в такого рода делах боец...

— А мне — никак?

— Не будьте ребенком: это — неправильно, а значит и не должно быть...

— Гм... А если я скажу, — а не черт ли с ними? Эти сопляки, — не члены Сообщества, ничего конкретного о нас не знают, так зачем нам лишнего светиться?

— Как вы все-таки молоды! Недопустимо, нельзя вести себя, как сволочь еще большая, чем ты есть на самом деле. Это разрушительно для психики и вредно для здоровья.

— Ладно. Все равно дела наши здесь так или иначе движутся к концу. Так что пусть их.

Невинный с виду листок Локуса приклеили даже лучше, чем планировали, — не рядом с подъездом, а на фонарном столбе неподалеку: полуцилиндрическая поверхность давала возможность куда лучшего обзора, нежели простая плоскость, и к тому же без всяких искажений. Хаген и Ресибир тем временем сняли небольшую квартирку на четвертом этаже, заплатив за неделю вперед. Квартирка была плохонькая, но с балконом, что имело определенное значение для предстоящей акции. С этого момента и на протяжении двух суток Ночной Дозор прел в своих комбинезонах, не снимая их ни на секунду, а у экрана постоянно кто-то дежурил. Они ждали, и — дождались в конце концов. К подъезду, тихонько урча моторами, подкрались три автомобиля. Приглушенно хлопнули дверцы. Последние сомнения наблюдателей рассеялись, когда кто-то из ночных визитеров подошел к машине со жвачными типами и о чем-то быстро переговорил с ними. Потом четверо крепких мужчин в серых плащах без лишнего шума, но совершенно уверенно направились к подъезду: их совершенно очевидно ждали. Через десять минут четверка прибывших снова вышла под ночное небо, забрав пленников. Юнцов сноровисто распихали по машинам, и ночная экспедиция неспешно тронулась по спящим улицам тихого района. Почти в то же мгновение три темных фигуры, взмыв с балкона, бросились в ночное небо, как бросаются в омут, — безоглядно. Экран, без лишних сложностей, запихали под ковер. При всей потрясающей необычности ночного полета "просто так", Ресибира ни на мгновение не оставляло нелепое ощущение, что все это — либо уже происходило с ним, либо же было до отвращения знакомо по многочисленным книгам и фильмам: машины явно двигались за город, на какую-то из проклятых блат-хат, принадлежавших каким-то проклятым спецслужбам, дабы там, без помех, не привлекая внимания посторонних, выпотрошить пленных уже со всей основательностью. Эти дела он знал: дело даже не в форсированных методах допроса, дело в том, что у искусного дознавателя любой человек вспомнит гораздо больше, чем, как ему казалось, он вообще знает. Без вранья и выдумок, — по-настоящему больше. Летуны двигались вслед за маленькой колонной рассредоточенно, держась метрах в ста друг от друга, по углам этакого разлатого треугольника: геминер— принцип был особенно удобен для полета именно такого рода еще, и потому что на сравнительно-небольших скоростях встречный поток воздуха практически не ощущался. Это объясняли тем, что воздух в каждый момент времени активного полета как бы увлекался вместе с самим движущимся объектом. В данном случае — вместе с фигурой в черном, под цвет ночного неба, темного леса иводы в омуте,комбинезоне. Наконец, километрах в пяти от города показалась истинная цель ночных похитителей, — темная усадьба с обширным участком за четырехметровой стеной, прорезанной единственными стальными воротами. Когда ворота эти сдвинулись, пропустив кортеж, Хаген сделал знак сблизиться, а потом указал вниз. Они опустились метрах в двухстах от ворот, за ближайшими к стене подходящими на роль укрытия кустиками.

— Поссать не успел, — расстегивая глухую одежку, пояснил Хаген, — всегда так бывает: ждешь-ждешь, а когда дождешься, так непременно окажется, что в сортир сходить некогда... Уф-ф...

— Значит, так, — проговорил Ресибир, — если уж так получилось, то повторяю инструктаж: мы выдвигаемся вперед и выясняем все касательно собачек и людей из охраны на территории, — не хотелось бы, но если те и другие там будут, то без достаточно обильной крови нам не обойтись. Мы тут успели немного потренироваться, так что извини. По-отом даем знак тебе, и ты уже занимаешься привратником, дверями и всем прочим, а мы — страхуем. И еще вот что, брат мой: кусты — бог с ними, а вот деревья... Аккуратнее надо быть с деревьями, чтобы не было шуму. Ну, если Бог за нас... Начали...

И они оба надвинули забрала инфракрасных ноктоскопов, дабы видеть и сквозь растительность. Поднявшись над усадьбой, они зависли в воздухе таким образом, чтобы между ними было метров восемь, и согласованно опустили на землю петлю из бездефектной нити с двумя грузиками: перед этой операцией грузики со всеми предосторожностями согрели в руках, чтобы их было видно. Собак, здоровенных доберманов в количестве пяти штук нейтрализовали без сучка и без задоринки. Подводя нить под шею пса, — резко расходились в стороны, и несчастное животное с мгновенно отрезанной головой не успевало издать ни звука. Кроме невинных тварей, жертвами всерассекающей нити пал какой-то бедолага, зацепленный сзади, под затылком, и несколько кустов, со слабым шумом опустившихся на землю. Охранная электроника, на которую, в основном, и надеялись неизвестные хозяева, была рассчитана на что угодно, кроме таких налетчиков, которые умеют бесшумно летать сами по себе. Знак по ТБ, и двое участников налета замерли в метре от земли по углам участка, а третий просто-напросто вошел вместе с похитителями и пленниками, присоединившись к ним в самый последний момент. Как был, — в черном комбинезоне и шлеме. А спустя двадцать минут вышел обратно, — только с пленниками и без похитителей. Хаген, переодевшись, усадил подопечных в одну из местных машин и покинул излишне гостеприимный дом. Они успели отъехать на километр, когда сзади, два раза мигнув, вспыхнуло, разгораясь, зарево.

— Ч-что это?

— Ничего особенного, — сквозь зубы, но любезно отозвался Хаген, — и не оглядывайтесь назад. Незачем вам оглядываться.

Точнее было бы сказать: "не на что", потому что Ресибир с художником, поднявшись, одновременно ударили по зданию, по надстройкам из линейных активаторов, и оно словно бы взорвалось изнутри, массивные стены вывернуло, вывалило наружу, а оставшаяся руина пылала, как будто ее полили бензином.

— А вот это уже слишком! Поступая так, они переходят все границы. Эта выходка им так даром не пройдет.

— И не говорите мэтр, не говорите. Жуткие наглецы. Мало того, что не дали себя хитроумно скушать, они еще имели нахальство вести себя, как порядочные люди, вытащив этих молокососов, вместо того, чтобы отнестись к ним, как положено, как к расходному материалу и сдать с потрохами... Не-ет, столь вопиющее поведение, несомненно, нуждается в самом строгом возмездии!

Леруа с подозрением взглянул на него, но натолкнулся на неизреченно ясный, чистый, невинный взор, модифицированный наивным помаргиванием.

— Что-то, — сказал, наконец, координатор, — я вас не пойму, сэр. Но даже и при этом мне вовсе не нравится состояние вашего духа. Создается впечатление, что вы в какой-то мере сочувствуете противоположной стороне.

— Что вы, мэтр! Совершенно наоборот! Раньше они были мне безразличны, а теперь я возмущен! Я готов порвать их в клочки! Да как это они посмели намекнуть мне, что можно и не быть абсолютным дерьмом!Лично я буду требовать побивания камнями!

И он замолчал, фыркая и крутя головой от уж-жасного возмущения, пока шеф тихим голосом не задал следующий вопрос по существу:

— А это — точно они?

— К сожалению, — тут у меня нет ни малейших сомнений: понятное дело, тайная резиденция еще могла взлететь на воздух в согласии с данными науки, но вот на участке были найдены пять безголовых собачьих трупов, и еще один человеческий, но столь же безголовый.

— Нин-джа, — усмехнулся Леруа, — с их пресловутыми катанами, острыми, аки бритвы!

— Может быть, — сухо ответил Кэмпбелл, подчеркнуто не принявший шутки, — если взять, — да и поверить в те легенды, которые они рассказывают о себе сами. Но только срезы и впрямь бритвенные. И это — не лазер.

— Говорил я американцам, чтобы оставили свой топорный стиль, — так нет!

— Вы еще не все знаете: у них пропала группа "морских котиков", посланная для ненавязчивой высадки на берег и надлежащего выяснения ситуации. Нету! Никакого следа! Только через сутки нашли недоеденные акулами ошметки с частью оборудования. Такое впечатление, будто в них попали торпедой, — вот только не было никакой торпеды. И взрыва не было.

Леруа кивнул:

— И, разумеется, никаких доказательств.

— Разумеется. Не сказать, чтобы они работали так уж тонко, — как бы ни наоборот, — но доказательств все-таки нет. Ни доказательств нет, ни парнишек, коих попытался, — только тс-с! — прибрать к рукам наш работодатель. Как сквозь землю... Очевидно ни в Германии, ни в Европе их уже нет. Или есть. Не знаю.

— Не знаю почему, но наш Старший Брат очень часто ведет себя, как капризный ребенок. Когда у него вдруг, что-нибудь, не дай бог, не получается, он приходит в ярость и крушит все вокруг. Это не всегда бывает эффективно, но зато всегда выглядит эффектно. Шоу-бизнес, как основной принцип политики.

— Не получилось с подводными пловцами, так они непременно сбросят парашютный десант. Вот помяните мое слово.

— Дай бог, чтобы этим все и закончилось. А наши островитяне торжественно, неторопливо подняли над островом что-то вроде здоровенного металлического змея, и теперь он там неторопливо ходит по небольшому, аккуратному кругу. По-прежнему радиомолчание, и снова вдруг была обнаружена порядочная группа лиц, которых не было накануне.

— Они почти совсем перестали скрываться; либо отчаялись, либо готовы к какому-то следующему этапу. Не хочется даже думать — к какому.

— Полностью с вами согласен, мэтр.

— Дорогая, мне очень-очень неприятно говорить тебе это, но нам все-таки придется распрощаться.

— У тебя новая шлюха, Джон? Это так далеко зашло?

Безусловно, она была поражена, но блестящая реакция и более чем двадцатилетняя привычка к непрерывной борьбе за что-то такое с собственным мужем сработали с эффективностью рефлекса. Длительная война шла с переменным успехом, но она не могла все-таки утверждать, что решительная победа одержана. Первым, чего она добилась, это поразительно близкое исчезновение любви, нежности и душевной близости из их супружеских отношений, и это было глупо, — теперь в этом можно было дать отчет хотя бы себе самой, — но совершенно необратимо. С тех пор муж ее стал ровен, непонятно-насмешлив и абсолютно нечувствителен ко всем приемчикам женского дзю-до. Нет, то есть, конечно, не абсолютно: бурных, стервозных скандалов, к коим так хорошо был приспособлен ее характер, он все же побаивался, не любил, старался избежать. Возможно именно поэтому у него все всегда было шито-крыто, и ни разу ей не удалось его ни на чем поймать. Подчеркиваем: ни разу, — она проверяла, наняв частного детектива, когда он почти совсем перестал появляться дома, объясняя это тем, что у него масса работы. Так что такое вот заявление было чем-то совершенно новым, непривычным а оттого — даже пугающим. На ее вопрос он слегка поморщился:

— Ей-богу, — не это главное... Хотя, может быть, позднее, будет и что-то в этом роде. Главное же, что я совершенно готов, сейчас уйду, и больше ты никогда меня не увидишь. Ни при каких обстоятельствах...

— Я не дам тебе развода, Джон.

— Это твое неотъемлемое, закрепленное федеральной Конституцией и конституцией штата, право. Так даже будет умней. Может быть — будет.

— И я не дам себя ограбить: мой адвокат...

— О, не изволь беспокоиться! Все совместно нажитое имущество, включая то, о котором ты не имеешь и понятия, я оставлю тебе и детям. Все дела округлены, долги выплачены, все приведено в полный порядок. На детишек, — по достижении совершеннолетия, есть и еще кое-что в Женеве: там порядка пятисот килограмм платины в слитках, в банковском хранилище. Хороший и очень надежный капитал, мало зависящий от конъюнктуры, но ты и без этого будешь богатой женщиной. Очень богатой. Разве что немножко не дотянешь до сверхбогачей.

— Джон, — голос ее дрогнул неожиданно для нее самой, — неужели тебе больше нечего мне сказать?

— Спасибо за детишек, Бетти. Они у нас ничего себе удались. Лучше, чем можно было ожидать при наших с тобой отношениях.

— А мне? А для меня у тебя не найдется ни единого доброго слова?

— О, дорогая! Масса! Сколько хочешь! Из-за тебя я старался не появляться дома и оттого посвятил все свое время работе. Из-за тебя я никогда не мог расслабиться, попить кукурузного виски и поваляться на кровати прямо в ботинках, потому что ты считала для себя вызовом, когда видела меня без дела. Добавим — без понятного тебе дела. Так что трудно сказать, чтобы ты способствовала моему счастью, но моему успеху в делах ты способствовала весьма... Да что там: "способствовала" — была истинной причиной всех успехов. Была, — хотя и довольно своеобразной, — но все-таки музой, вдохновительницей всех моих дел и начинаний. Мне достаточно было только вспомнить твой очаровательный, нежный, как у старинной бормашиы, голос, чтобы тут же взяться за ум и найти себе какое-нибудь дело вместо того, чтобы, скажем, пойти с ребятами в бар...

— Я поняла: ты опять издеваешься надо мной. И так было всегда. Если бы ты знал, если бы ты только знал, как я ненавидела эту твою манеру, — шутить так, что непонятно было, шутишь ты или говоришь всерьез. Это всегда меня бесило.

— Как и все остальное, без исключения. Но только на этот раз я говорю совершенно серьезно: твои заслуги неисчислимы! Их трудно переоценить! Но когда я, старый, битый, все на свете повидавший, опытный мужчина, совсем недавно встретил вдруг приятное мне общество, это буквально перевернуло все мои представления о жизни и людях. Соблазн был слишком велик, и я предпочел их общество — твоему. Хоть сдохнуть, — но лишь бы только подальше от тебя... Дорогай-я! Прощай: дальнейших успехов тебе на ниве благотворительности...

Третий случай нестандартного подхода к женскому вопросу был связан с сентиментальным желанием Статера побывать у родителей в Греции, где они жили вполне патриархально но не бедно, выращивая виноград и делая очень хорошее вино, — на продажу и для себя. С тех пор, как он занял солидное положение у "Симменса", Статер добился для себя возможности каждый год выезжать к родителям как раз на сбор винограда. На этот раз с ним поехали все желающие, и, в том числе, Фермер. Он, по своему обыкновению, молча впрягся в сбор новой для него культуры, но потом увлекся, для начала, Статеровым папашей, коего с первого же взгляда оценил очень высоко. Они вообще сразу же узнали друг в друге родственные души и, будь у них побольше времени, непременно сдружились бы. Хотя, с виду, трудно было представить себе более разных людей: огромный, массивный, флегматичный с виду нидерландец с бледными глазами и белесыми бровями — и небольшой, жилистый, черноволосый грек с невероятно живым темпераментом. Так вот, младшая его дочь, шестнадцатилетняя Геро, удалась вовсе не в отцову стать. Нет, в чертах ее лица улавливалось фамильное сходство, но этим оно и исчерпывалось. Геро была девушкой, что называется, статной, и даже величавой. Впечатлению этому, правда, несколько мешали чертики, порой мелькавшие в ее густо-синих глазах. По извечной мужской трусости, присущей даже лучшим из так называемых "порядочных мужчин", Фермеру, разумеется, даже в голову не пришло бы обратить внимания на малолетку. Он просто-напросто не допустил бы подобных мыслей. Потому что нельзя. Не положено. Слава богу, что у девушек, воспитанных в патриархальной строгости, на поверку оказывается куда меньше предрассудков. Статеру, пребывавшему где-то на среднем этапе процесса превращения в "порядочного мужчину", тоже ничего такого не пришло в голову, когда он, приобняв Геро за плечи, представил ее соратнику: