Тракт. Дивье дитя

— Ох, Николка... диви с навью не по дороге...

Николка, не выпуская Егоркиной руки, заговорил проникновенно:

— Брось, Егорушка, не беда! Ты послушай: я купца-то своей стрелой не завалю — здоров больно, охотника просить — так удержит ли охотник руку-то? Ведь стрелы у них — сам знаешь, одного разят, пятерых задевают... А тут — все одно, ровно в мишень попасть, в самую центру! Неужто жалеешь гадину?

Егорка посмотрел в небо. Белые перышки без конца сыпались из глубокой темноты, и сами небеса будто все летели и летели к земле вместе со снегом...

— Ладно, — сказал Егор, наконец. — Давай испытаем. Не охота мне и тревожно, Никола, душу человечью погубить невмочь, какая б ни была... но — ладно, ежели ты так... Коли уж дело так вышло, что либо купец, либо Прогонная...

Николка оживился, хлопнул Егорку по плечу, сказал с заблестевшими глазами:

— Я его в кабак к Силычу скличу — и ты приходи. Поглядишь.

Егорка с некоторым сожалением оглянулся в темноту сеней, на избу, где все спали, даже ворона, и та — только Муська приоткрыла дверь и протиснулась в щель. Ее глаза вспыхнули в потемках зеленым морочным светом — Муська, как все кошки, ничего против нави не имела.

— Ладно, — сказал Егорка. — Скличь — а я сей же час и пойду.

Сказать по чести, Егорке было страшно любопытно, так любопытно, что в жар кидало. Он, положив скрипку на колени, пил чай в сторонке от людей, всем своим видом показывая, что потехи нынче не будет, ждал — но дождался уже далеко за полночь.

Ладаном и холодом повеяло так, что аж лицо обожгло.

"Отчаянный, — подумал Егорка с некоторым даже уважением. — Так-таки в кабак и пришел, не забоялся. Гордец. И нахал".

Мертвяк вошел вальяжно и неспешно, огляделся с улыбочкой, увидал Егора, подошел и поклонился, то ли с уважением, то ли с чуть заметной насмешкой. Шикарен был — в зеленой атласной рубахе, поясок с кистями, штаны бархатные, городские сапоги с подковками — но лицо заметнее одежи. Глаза глубокие, темные, в прищур, волоса тоже темные, шелковистые да кудрявые, а белая кожа только что не светится — но под глазами синяки и скулы обрисовались. Не от сытой жизни — ежели жизнь это у него, у давно неживого.

— Наше почтеньице, — сказал мертвяк весело. — С приятным свиданием, ваше лесное благородие.

— Здравствуй и ты, если хочешь, — сказал Егорка. — Вольно ж тебе было в кабак прийти. Смелый ты.

— Да нешто тут есть, кого мне бояться-то, это ночкой-то при месяце? — рассмеялся мертвяк. — Куды нам до тебя, лесная милость. Вон в тебе кровь горячая, душа живая, а ошиваешься в таком месте. Жизни своей долгой, чай, не жалеешь — людские пожалел. Дивлюсь я, как это ты скрипочкой своей, из солнышка изготовленной, тут распоследних забулдыг веселишь.

— Да, — согласился Егорка. — И мне здесь не место.

— Ох, не место, — покивал мертвяк. — Ох, правда. Народ тут лют, живое и неживое одной метлой метет. Попадись им — один разговор будет: кол промеж лопаток и вся недолга. Что тебе здесь?

— А скажи ты мне вот что... — начал Егорка и вдруг увидал, что пьяненький проезжий мужичок прислушивается к разговору уж чересчур внимательно. — А пойдем-ка мы с тобой, Демьян на двор, — продолжал он, улыбнувшись. — Пусть ветерком студеным обдует — душно мне что-то.

Мертвяк пожал плечами, усмехнулся и вышел следом за Егором. На дворе кабака, однако не остались, пошли прочь по тракту; мертвяк скользил рядом струей дыма, но исчезнуть не порывался. Видать, разговор не был ему особенно неприятен... Впрочем, где-то поблизости, в снегопаде, чувствовалось присутстствие лесного стража — уж верно, мертвяк это тоже ощущал.

— По лесу бродишь? — спросил Егор.

— Брожу. Захочешь жрать — будешь бродить-то. Чай, без зову нельзя мне, а зовут-то... С Прогонной в Броды, с Бродов — в Выселки, а там — на Красну Горку иль в Замошье... ноги по колено собьешь, бродивши...

— Голодом сидишь, значит, а уставов навьих не нарушаешь?

— Учен хорошо.

Егор улыбнулся дружески.

— По лесу бродивши, ничего не учуял?

— Учуял. Обережных ваших. Жуть берет. Где нам, пыли погостной, по чистому лесу-то слоны слонять — на травинку наступить боюсь, чтоб не прогневались...

— Ну уж не прибедняйся...

— Мы и не прибедняемся. Свое место знаем. Лес ваш — погост наш. Вы в наши дела отродясь не лезли — и мы в ваши не смеем. Обращение понимаем.

Егорка рассмеялся.

— Да ладно, не об том я. Более ничего не учуял?

Мертвяк задумался.

— Ах вот ты об чем спрашиваешь... — пробормотал он ошарашенно. — Что в Прогонной-то мертвечиной разить начало... А я-то болтаю, мол, вам такие дела...

— Чувствительный, — вздохнул Егор. — Да, нам это не к лицу. Да только человек этот грязи в лес натащил. Смерти. Государь решился, ежели к весне дело не поправится, в Прогонной Охоту открыть. От стрел охотничьих никто не уйдет. Смертью место вычистим.

Мертвяк изменился в лице.

— Да ты что, милостивец?

— Не иначе. Для того и пришел я, чтоб Охоту упредить. Ежели удастся его одного отсюда убрать, мне уж все равно, живого или мертвого — так деревня жива останется. И девка... с которой разговаривать ходишь. Нешто затосковал один?

Мертвяк вздохнул.

— Волоска с головы не уроню. Ветерку венуть не дам. Не таковская...

— Вижу. Но Охота...

— Знаю, знаю, молчи, — мрачно перебил мертвяк. — Никак у меня, окаянного, помощи просишь?

— И то. А можешь помочь?

— Не знаю, — сказал мертвяк хмуро. — Барыня моя, Гликерия Тимофеевна, говаривала: "Ты, Демьянка, мертвой крови пить не моги. Снулая тварь встанет, младенцев в колыбелях душить начнет, чтоб утробу свою насытить — и ты в том виноват будешь. Дар растеряешь".

— Чего-й-то мертвой-то крови? — удивленно спросил Николка, выходя из пелены снега. — Они, оба-два — и купчина, и пес его — живые покамест. Не все равно тебе, кому глотку рвать?

Мертвяк остановился.

— Слушай, лешак, — показав клыки, прошипел он неожиданным змеиным шипом, вовсе не похожим на его обычный голос, медовый, бархатный, душевный и нежный, — вольно тебе убивцем считать меня — только я супротив навьего устава ни пяди! Как в чужую избу без зову войду? И жизнь, не мне назначенную, не мне и красть — не вор я!

— У тебя, Демьян, власть есть над смертью, — попытался вставить слово Егорка. — Ты ж Охоту отвести можешь...

Мертвяк обернулся, сверкнув глазами, не зелеными, как почасту бывает у дивьего люда, а красными, как тлеющие угли в потемках.

— Охота ваша и меня с живыми вместе в землю уложит, — сказал он в тоске. — Да только что я могу? Я барыне моей, Гликерии Тимофеевне, обещался, крестной моей в Темноте — у меня, чай, тоже душа!

— Об душе я и толкую, — сказал Егорка и вынул из футляра скрипку.

Снежный мрак летел вокруг, и тракт был пустынен до самой дальней дали, и огоньки в избах погасли, только еле светились вдалеке окна кабака да фонарь над коновязью — и в эту летучую темень вплелась мелодия, для которой годилась лишь скрипка лешака, и впрямь сделанная из лесной солнечной крови. И если прежде бывало от Егоркиных песен грустно или тревожно, то эта, новая, просто ножом резала сердце.

Снег полетел бурый, рыжий — на мертвые остовы сосен и елей, иссохшие, как старые кости, с торчащими остьями голых веток. Между пустыми берегами, на которых гниют штабели бревен в ржавых осклизлых лужах, течет Хора, от черно-красной воды поднимается пар. Стальные железины чугунки на просмоленных шпалах уходят вдаль по пустыне — лишь кое-где лядащие неживые деревца, обросшие смертным лишайником торчат из незамерзших болот... Воет ветер, несет грязный снег пополам с черным удушливым дымом — машина по чугунке летит, громадный тяжеленный зверь с ослепляющим фонарем во лбу — а по сторонам брошенные деревни, остовы домов смотрят слепыми дырами окон, кровли провалились. Снег на них лежал разноцветный, то рыжий, то серый, то почти черный — стылый яд, а не снег...

Чтобы отдышаться и прийти в память, и Николке, и мертвяку понадобилось изрядное время. Егорка спрятал скрипку и прижал футляр к себе, стоял, задрав голову, чтоб снег летел на его лицо — то ли талая вода по щекам текла, то ли слезы — а Николка явственно слезу смахнул.

— Это что ж за страх такой? — шепотом спросил мертвяк, погасив глаза.

— Это земля наша, — сказал Егорка тихо. — Ежели сейчас уйдут хранители, и ежели Охота не отобьет у людей желания гадить, то лет через сто вот этак и будет. Смерть будет. А из нашего народа, кроме охотников, никого не останется.

— Ты видишь? — спросил Николка.

— Не я — Государь видит, — отвечал Егорка еле слышно. — Что-то вот осетило меня... дышать тяжело.

— Лешак, — сказал мертвяк, тронув Егора за рукав ледышками пальцев, — ты вот что... Я с вами, хоть это, значит, и не по нашим уставам.

— Хорошо, — кивнул Егорка с усталой улыбкой. — Знать, не зря на всю Прогонную-то страшенных снов нагнали — может, толк какой-никакой выйдет... Ты помни, Демьян — уж не только мы, а весь лесной люд на тебя надеется.

Мертвяк улыбнулся в ответ, ухитрившись не сверкнуть клыками.

— Ну что! И я, окаянный, могу чему-то служить, как видно.

Всегда Демьяна бабы любили — и при жизни, и в посмертии.

Он порой терялся, что думать об этом — то ли свезло, то ли нет. Это глядя по тому, как бытие в Нави понимать; сулили жизнь вечную — а вышел навий сон, морок, где время идет не по-людски, да и жизнь вовсе не людская. И хороша она или плоха — это Демьян тоже не всегда однозначно понимал.

Порой хороша. Когда осенью случилось провожать в сумерки Аришу Кирину от Бродов до Прогонной, все лесом — тогда весь мир был хорош. И в Аришиной душе Демьян в тот вечер читал, словно в книжке гражданской печати — гладко и легко, а все слова честные и простые, да еще и с картинками. В морозную ночь, когда Демьян после лешачьих песен решился на отчаянное дело, ярко все это припомнилось.

Раненько о ту пору сумерки пришли...

Только что было еще совсем светло, и лес был светел, и заря еще только разгоралась, вызолотив небо. Ариша думала, что вернется домой засветло, и ей было весело. И то сказать, идти по мхам, как по барским коврам, упруго и приятно, птички в ветвях перекликались, знакомая тропинка уже поворачивала к той самой березе-двойняшке... и когда только эту тучу нанесло?

Медовый вечерний свет погас так быстро, будто кто свечу задул. Раз — и потемнело, как в погребе, и птицы умолкли, и рванул по вершинам холодный ветер. А все кругом зашевелилось, зашуршало — и вдруг гул, тяжелый и дремучий, валом прокатился по лесу, словно лешие аукнулись...

Сразу стало холодно спине, и от спины холодные струйки побежали в затылок, шевельнули волосы. Не боялась Аришка леса, привыкла с малолетства, не плутала — но одно дело с подругами, днем, при солнышке, а другое — одна, в сумеречную непогодь, когда каждый куст оборачивается зверем у тебя за спиной, а деревья прямо-таки подставляют свои корявые корни, чтобы ты споткнулась и расшиблась. Недобро кругом было, недобро.

И Ариша прижала к себе корзинку с сестриными подарками и пошла медленно, стараясь не озираться, только шептала про себя: "Не беги, не беги, дорогу потеряешь. Дуреха, дуреха — где лес да темнота, там и страх..." Уже успела она и волков вспомнить, и медведей, и лихих людей — и тут вдруг голос, бархатный да теплый, сладкий, как тягучий мед, окликнул сзади:

— Аришка, а Аришка!

Ариша встала как вкопанная, боясь оглянуться. Голос был незнакомый, а звал по имени. Лешие, говорят, люд православный часто морочат вот этак...

— Спужалась? — спросил голос с участием и ласкою, и Ариша услышала легкие шаги. Тут уж не оглядываться стало страшнее, чем оглянуться.

В потемках видно было слабенько, но Ариша разглядела высокого чужого парня. Только и видно, что лицо у него белое и чистое, а волоса как будто темные и одежа тоже темная. Ружья при нем не видать — но это, может, впотьмах не видать. На лешего вроде не похож, но кто их, леших-то, знает?

— Испужал, окаянный, — сказала Ариша сердито.

— Ну чего ты суровая такая, — сказал парень, подходя ближе. — Я, чай, не хотел обижать-то тебя. Вон, в лесу потемнело, а ты одна идешь... Я проводить тебя хотел.

Ариша успокоилась. Голос у парня был очень приятный, слушать бы и слушать, и вел он себя скромно, не чета знакомым охальникам. Сердиться, верно, не на что было.

— Провожальщик, — проворчала Ариша, но уж не с сердцем, а так, по обычаю, чтоб незнакомец не много забирал себе в голову. — Много вас, этаких-то...

Парень тихонько рассмеялся.

— Где много-то? Ты покажи хоть одного...

Ариша смутилась.

— Так не тут...

— Вот. О том и толкую: как не надо — так не отвяжешься, небось, а как надо — так и нет никого.

Ариша промолчала. Парень был прав. От того, что теперь она была не одна в лесу, темень стала не такой страшной. Ариша пробормотала: "Пойдем, ладно", — и направилась к Прогонной, еле высматривая просвет меж деревьев, а парень пошел следом. Когда он оказался совсем рядом, Ариша убедилась наверное, что спутник ее — не леший.

— Ишь, как ладаном-то пахнет от тебя, — сказала она с удовольствием. — Никак, из скита ты?

— Где мне. Нет, мирской я. На хуторе живу.

— А почем знаешь, как меня звать?

— А угадал. Гляжу — красавица лесом идет, вот и думаю себе: чай, Аришкой звать, никак иначе.

Ариша фыркнула в уголок платка.

— Ох и врать же горазд! Ворожей — что передок без гужей! В лесу-то — хоть глаз коли, а ты красоту мою разобрал. Уж говорил бы прямо — из Бродов, мол, иду, видал, мол, как от сестры выходила...

— Нет, правду сказал. В Бродах, верно, бывал, да не нынче, сестру твою знаю — точно, но тебя-то нечаянно встретил. Я в темноте-то, словно кошка, вижу...

— Ничего ты не видишь, только хвастаться мастер!

— Ан нет, вижу. У тебя, вот, косынка, никак, ромашками разукрашена?

— Раньше видал. Чай, вся Прогонная знает.

— Давно я не был в Прогонной-то... ну ладно. Вон, на висок тебе комар сел. Сейчас уколет.

Ариша шлепнула по виску.

— Да комаров тут — тыщи великие! Невидаль... нет, ты другое скажи, коли можешь. Вот — что я правой рукой-то делаю?

— Сперва фигу казала, потом застеснялась да листик сорвала. Березовый листик-то, не правду говорю?

Аришка захихикала в ладошку.

— Листок, верно, сорвала. А фигу не казала, соврал ты!

И лесная темнота с каждым шагом становилась не страшной, а веселой, как в своей избе. Деревья расступались будто сами собой, тропинка сама летела под ноги — и вот между стволами замелькали огонечки Прогонной.

— Ой! — закричала Ариша. — Никак, пришли?

Парень остановился.

— И то, пришли, — сказал он отчего-то тихо и грустно. — Ты уж иди одна, а я пойду себе... Тут уж не страшно... А я пойду. Не надо мне к вам в Прогонную. Так, по дороге завернул.

— Это как же? — растерялась Ариша. — Вон уж темень какая и позднь египетская — вот-вот месяц взойдет. Куда тебе идти на ночь-то глядя? Переночевал бы в Прогонной, хоть бы на сеновале, а там...

— Не, Аришка, — сказал парень как-то совсем печально. — Не выйдет. Пойду уж. Может, увидаемся еще...