Осознание

   — Я не его девушка. — Сказала Настя.

   — Это ваше упущение сударыня. Будь вы его, вы бы без синяка были. — Василий дождался пока нам принесут выпить, и спросил: — Вы уже поговорили?

   Я отрицательно помотал головой.

   — Ну, так снимите номер и идите, поговорите. Это же гостиница в конце концов... Заодно сударыня исправьте ваше упущение. Захомутайте его. Он же телок безмозглый, влюбчивый. — Он подозвал сухую управляющую и попросил сделать нам номер. Та окинула взглядом меня и Настю. Заметила синяк и молча ушла. Потом вернулась и положила перед нами на столик ключ от одного из номеров второго этажа. Я взял бутылку, поднос с пирожными и пошел по лестнице, даже не поблагодарив Василия. Настя, взяв ключ, пошла следом за мной. Я не верил, что ей было все равно, как на это смотрят окружающие. Но она старательно делала вид, что так оно и есть. А в номере она села на кровать и сняла очки. Я старался не глядеть в ее лицо. Сам сел в кресло и только тогда понял, что мы оставили бокалы на столике в холле. Обыскав комнату, я нашел фужеры в баре и, протерев их от пыли полотенцем, поставил перед нами. Открыл бутылку и сказал:

   — Давай выпьем за то, чтобы никто в жизни... никогда... ни за что... тебя бы больше не ударил.

   Она горько усмехнулась и выпила половину налитого. Поставила и молча смотрела на мои руки, что сцепились на столе в замок.

   — Мы зря взяли номер... — вдруг сказала она. — Я только сейчас поняла, что мне нечего тебе рассказать. Не буду же я тебе подробно рассказывать, что и он, и я хотели ребенка... а у меня случился выкидышь. Ни с чего... просто. Я не ударялась, не болела. Просто вот так случилось. Многие мои подруги специально выкидыши устраивают, чтобы не рожать, когда уже все запущено... А я хотела родить. И он хотел. У нас тогда все так было... сказочно. Он служил. Не просто, так скажем, мальчик полицейский, а он, правда, воевал. Я тебе говорила, что он даже ранен был. Потом нам дали квартиру. Хорошую. Василий твой видел ее. Сейчас, когда заходил. Осталось и, правда, родить. Но не судьба. А потом я не могла забеременеть. И, понимаешь, тут нет таких врачей... такой специальности, что рассказали бы мне, что со мной. А военврач, что обслуживает глядящих, мне сказал, что это последствия вибрационного удара. И что есть вероятность, что у меня детей не будет. Это было горем для меня. Помнишь, я говорила, что скандалила с Пашкой, что я не хочу за него замуж и не хочу становиться матерью героиней. Это все от того. Я боюсь, что так и не смогу забеременеть. И он тогда мне сказал, что в сущности это и не важно, для него главное я. Он вспыльчивый, но быстро отходит... и он любит меня. По-настоящему любит. Боится потерять. А ты... мы с тобой только вот четвертый раз видимся и ты предлагаешь мне уйти к тебе. Понимаешь меня? Может быть, он уже не любит меня так, как раньше. Может, он и, правда, относится ко мне, как к своему продолжению, как к части себя. Может, он так привык ко мне. Но я не хочу бросать его ради тебя. Прости. Но если я и не люблю его сильно... то к тебе у меня просто симпатии.

   Я допил вино и закурил. И куря, сказал ей то, что думал:

   — Я не верю, что у вас все будет хорошо... если он бьет, значит не остановится. Так не бывает. У меня отец бил мать. Я знаю. Потому-то я и не могу терпеть, когда кто-то бьет женщин. Я так ревел, когда он ее избивал. Но она терпела его ради меня. Думала, что без него я выросту неправильным... не таким... безотцовщиной. Зря. Я совершенно не похож на отца. Я просто отринул все его черты в себе. Он не читал вообще, я из принципа читал, пока не полюбил книги. Он был торговцем, я же все время искал себе самую сложную и тяжелую работу руками и головой, а не тупое купи-продай. Если у вас будут дети и если ребенок хоть раз в жизни увидит, как он тебя ударил... то он будет ненавидеть отца и может с годами станет презирать тебя за то, что ты такая слабая и не ушла от него.

   — Ты презираешь свою мать? — спросила она удивленно.

   — Нет. Я ее люблю. Но простить не могу ни ее, ни себя. Ее, потому что думала за меня, как будет мне лучше. Себя, потому что именно из-за меня она так решила... что лучше терпеть. У меня столько комплексов внутри, но я никогда их не обращу против женщин. Тем более против тебя. — Я закурил следующую папиросу и, затянувшись, почувствовал, как засаднило горло. Превозмогая себя, я продолжил: — Если ты останешься с ним, будет хуже.

   Она мочала, ожидая продолжения, но я тоже молчал и тогда она, грустно улыбаясь, спросила:

   — И поэтому ты мне предлагаешь быть с тобой. И тебя не волнует то, что я тебя не люблю?

   Я сжал зубы и сказал ей честно:

   — Я не знаю, что со мной, Насть... честно. Я влюбился в тебя как мальчик. Просто вот за несколько наших встреч влюбился. И понимаю, что это не простая симпатия, как у тебя ко мне, не влюбленность весенняя. А что-то значительно серьезнее. Ради твоего смеха я готов на все. А твои глаза... — я поднял взор и, не обращая внимания на кровоподтек, смотрел ей только в ее карие глаза. — Я теряюсь, когда вижу их. Мне так нравится из блеск. Мне нравятся твои ресницы. Твои губы. Я помню, как мы тогда запутались в стропах и знаешь, как жалею, что когда ты была так рядом... я не поцеловал тебя.

   Я снова опустил глаза, прячась от ее взгляда.

   — Я не могу тебя отпустить к нему. Я свихнусь, если буду думать, что он и дальше бьет тебя. Насть... у меня никого нет в этом мире. Василий вон тоже скоро уедет. Ты стала мне всем... и мечтой, и другом, и не знаю кем... и я просто не могу тебя ... я не знаю.

   Она грустно улыбалась, словно вспоминала что-то и через какое-то время призналась мне:

   — Я хотела, чтобы ты меня полюбил. С самого начала. Еще тогда, когда мы гуляли возле клуба. Мне хотелось ощутить снова как это... когда тебя любят. И когда я поехала с тобой я оделась так... чтобы тебе нравиться. Одела бы я что-то и правда этакое, тренировочное, я бы выглядела хуже. Я хотела, чтобы ты меня полюбил.

   — Ну, так в чем дело? — спросил тихо я.

   — Во мне. Я хотела просто вспомнить как это, когда тебя любит хороший, сильный человек. А теперь я жалею об этом. Мне кажется, что я сделала большую глупость. Ты, наверное, и правда влюбился. Иногда такое бывает и теперь, когда я уйду, и мы больше не встретимся, будешь мучиться. Переживать за меня. Думать обо мне. Я тоже, наверное, буду реветь как дура ночами, что меня любил ты, а я осталась с ним. Не знаю... Никто не знает.

   Она закурила свои сигареты с фильтром и я смотрел, как она нервно затягивается. Чуть засмеявшись, она сказала:

   — Я, кажется, уже сейчас разревусь.

   — Не надо. — Попросил я ее. — А то будет хоровое хныканье и мы собьем с ритма весь этот публичный дом.

   Она засмеялась, мизинцем касаясь по очереди уголков глаз. Я отпил из бокала и сказал ей:

   — Насть. Ну, почему нельзя хотя бы попробовать...

   — Что попробовать? — спросила она, прекрасно понимая, что я имел ввиду.

   — Если ты уйдешь от него, не будет хуже все равно. Не сможешь ты со мной ты всегда себе найдешь пару, а я... ну а я как-нибудь переборю себя.

   — Ты себе это как представляешь? — усмехнулась она. — Давай поживем вместе, а найду лучше тебя, так и уйду к нему? Так что ли?

   Я насупился и помотал головой.

   — Ты глупости говоришь. — Сказала она мне серьезно. — Я не могу так. Извини.

   Она поднялась и, потушив сигарету в пепельнице, взяла сумочку и пошла к двери.

   — Настя, останься. Пожалуйста.

   Остановившись у двери, она снова одела очки и сказала мне.

   — Прости. Мне надо идти. Мне теперь нельзя нигде задерживаться. Василий сказал ему, что я нужна только на пару часов. Если я задержусь, он опять будет злиться.

   Я поднялся и подошел к ней. Замер над ней. Она подняла голову, сквозь темное стекло рассматривая меня. Я осторожно наклонился и прикоснулся своими губами к ее. Я почему-то знал, что она не оттолкнет меня. Больше того, я знал, что она ответит на мой поцелуй. Я только не знал, что у нас все так далеко зайдет. В нашей-то идиотской ситуации. Когда я не могу без нее, а она не может оставить его.

   Через час мы еще лежали в постели и она, отвернувшись от меня, прятала свое лицо. В комнате было темно, но она все равно отворачивалась от меня, даже когда я, в шутку борясь с ней, пытался перевернуть ее к себе. Она не хотела, чтобы я видел шрам на ее правой груди. Я только почувствовал его, когда касался пальцами. В такой темноте увидеть я бы все равно ничего не смог.

   Она была настолько нежной со мной... ее пальчики невесомо касались моей кожи, от чего я просто впадал в странное созерцательное состояние. Я прислушивался к тем местам, которых она касалась и понимал, что ничего приятнее у меня в этой жизни не было и, наверное, не будет.

   Я обнял ее снова. И целуя открытое мне плечо добрался до шеи, подбородка, щек. И только тогда почувствовал, что она плачет. Она плакала настолько безмолвно, что я, лежа рядом с ней после того, что у нас было, даже не услышал этого. Расстроившись, я целовал и целовал ее глаза, щеки носик. И шептал, чтобы она не плакала. И чем больше я шептал, тем сильнее она начинала плакать. Вскоре я расслышал тихий всхлип. А потом она повернулась ко мне, впилась зубками мне в плечо и буквально заревела... но без звука. Я только чувствовал, как содрогается ее тело. Отпустив мое плечо, она сказала:

   — Я дура. Я полная дура. Я только сейчас поняла это. — Она продолжала обзывать себя и плакать. Я, не понимая из-за чего, пытался ее утешить и говорил какие-то глупости.

   Она понемногу успокоилась и, выпив чуть вина, прижалась ко мне и сказала:

   — Я не вернусь к нему. Ни за что... если ты меня прогонишь, я уйду. Но не к нему. Я просто уйду... когда пойму, что надоела тебе. Или когда почувствую, что ты меня больше не любишь. Можно так? — спросила она меня и я сам, еле справляясь с чувствами, продолжал ей говорить уже и не помню что. Что она все правильно решила, чтобы к нему не возвращаться. Только вот со мной она прогадала. Я, кажется, серьезно влип. Серьезно влюбился и, кажется это навсегда.

   — Всем влюбленным кажется, что это навсегда, — всхлипнула она у моего плеча. — а потом...

   — Не думай об этом. Я не такой. Ты же знаешь, у меня голова и сердце неправильно работают. Так врачи говорили. Так что фиг его знает. Но замкнуло меня конкретно на тебя. И боюсь, что если ты собираешься уходить, когда я тебя разлюблю... надо думать уже сейчас о двойной могилке на кладбище лет через пятьдесят... раньше ты от меня, получается, не уйдешь.

   Она нервно смеялась с моих нездоровых шуток. И, прижимаясь ко мне, больше ничего не говорила.

   У нее ничего не было. Абсолютно ничего. Она не хотела возвращаться домой и получалось, что у нее даже зубной щетки и тапочек не было наутро, когда мы добрались втроем до дома. Мне пришлось подвергнуться сомнительной процедуре, заполнении в домовую книгу фамилии и имени Насти. Старший в доме, надо отдать ему должное, проявил максимум такта. Все-таки из-за войны полегло столько молодых семей, да и просто людей, что на каждую потенциальную пару смотрели и не дышали. Наш домоправитель к тому же оказался очень сердечным человеком и, узнав, что у Насти ничего нет, отдал ей свой халат, чтобы после душа хотя бы могла нормально выйти и сланцы.

   Василий не дал нам отдохнуть дома и погнал нас на рынок. Незаметно для Насти он сунул мне на рынке деньги в руки и сказал, чтобы я проявил себя. Ну, мы проявляли себя на пару. На пять сотен мы взяли ей абсолютно новый, в фирменном пакете, контрабандный тренировочный костюм, кроссовки, она сама выбрала себе косметику, какую нашла. Сама подобрала себе каждодневное платье, больше напоминавшее сарафан, но хорошо смотревшееся с ее туфлями на высокой платформе. Плюс к этому она набрала предметов личной гигиены целый пакет. От косметического набора до ватных салфеточек, стирать макияж.

   Мы с Василием только диву про себя давались, как все у них сложно... потратив приличные по моим меркам деньги, но несерьезные по меркам Василия, мы поехали в порт и через полчаса, уговоров, вышли в море на корабле Виктора. А куда он денется, когда ему целый полковник говорит, что дело просто суперважное. Отойдя от берега так, что город и окрестности слились с полосой горизонта, Василий сказал лечь в дрейф. Виктор выполнил указание и стал наблюдать, что будет дальше. А дальше мы действовали по плану, придуманному еще в машине с Василием, пока ждали с последними покупками Настю. Точнее, я только дал идею, а все остальное придумывал по ходу дела сам Василий. Отправив мою подругу переодеваться в новое платье, якобы нам показаться в нем, он спросил, что можно использовать вместо стола, и Виктор притащил ему из трюма пластиковые ящики для рыбы. Перевернув их, Василий сказал мне доставать вино, коньяк, закуску. Виктор присоединил к этому свой контрабандный ром и конфеты, которых у него, кажется, был неисчерпаемый запас. Потом Василий попросил Виктора принести судовой журнал и долго того распинал, что тот ведет его совершенно безобразно. Виктор откровенно флегматично выслушал и спросил, мол, ну так что, унести обратно? Василий сказал рано и положил гроссбух тоже на наш стол. Когда Настя вернулась, вино и коньяк были разлиты по кружкам и она удивилась такому вообще-то не планировавшемуся пикнику.

   Я подошел к ней, такой красивой в этом новом платье с вполне уместными на таком ярком солнце очками и, взяв ее за руки, спросил:

   — Насть. Выходи за меня замуж?

   Даже у Виктора челюсть от неожиданности отвисла. А Настя вскинула бровки над очками и спросила меня, усмехаясь:

   — Ты серьезно, что ли?

   — Абсолютно. — Сказал я, пытаясь не замечать своего глупого отражения в ее очках.

   Она чуть отстранилась и сказала:

   — Тема, мне надо подумать...

   Я расстроился. Мы хотели сделать праздник, сделать все красиво, но ее "подумать" даже у Василия вызвало скептическую улыбку. Она, никем не останавливаемая, ушла на нос и там стояла у лееров, рассматривая чаек и невозможно далекий берег. Наверное, она ни разу за свою жизнь так далеко в море не была. Корабль покачивался, коньяк в моей кружке нагревался от солнца. Виктор сидел на бухте каната и, никого не ожидая, отпивал ром. Всю эту идиллию нарушил Василий. Поставив кружку на ящик, он решительно направился к Насте, и я даже не успел его остановить. О чем они там говорили, мы с Виктором не слышали из-за плеска волн о борт и крика чаек. Но я видел, что она заулыбалась и, чуть склонив голову, о чем-то спрашивала Василия. Тот больше кивал, изредка что-то длинно говорил и снова только кивал. Потом он взял ее за руку и повел к нам.

   Оставив ее возле меня, он прошел, взял кружку и сказал ей:

   — Ну, давай, говори.

   Она засмеялась, от чего у меня полегчало на сердце, и сказала:

   — Я выйду за тебя, если ты пообещаешь три вещи.

   Я кивнул, не думая.

   — Первая и самая важная. — сказала серьезно она. — Ты отпустишь меня, когда перестанешь любить.