Бенедикт хмуро покачал головой, наблюдая, как рука ученика невольно легла на грудь в попытке чуть унять боль.
— Ты совсем плох, — констатировал старший жрец. — И, между прочим, ты таким образом каждый раз давишь на мое давно очерствевшее чувство вины: это ведь я притащил тебя сюда — неподготовленного, необученного — и сразу кинул в гущу событий. Мог бы уважить старика и дать себе время вылечиться, как подобает.
Киллиан покачал головой.
— Нет, — отдышавшись, отозвался он и возобновил шаг, — я уже не так плох, как был во время тренировки. Горько-соленая настойка жреца Морна начинает понемногу действовать, и, уверен, уже к вечеру я буду совсем здоров, это — первое. О том, чтобы называть себя стариком, для которого чувство вины является непосильной ношей, можете забыть: хотя бы не при мне, со мной это у вас не сработает, это — второе…
— И я умудрился взять себе в ученики наглого выскочку, который позволяет себе меня отчитывать, не краснея, это — третье, — закатив глаза, нервно хохотнул Бенедикт, наконец, заставив подопечного искренне смущенно зардеться. — Что-то я, кстати, не припоминаю, чтобы ты с самого нашего знакомства такой тон себе позволял. То есть, я еще не со всеми гранями твоей фамильярности познакомился?
Киллиан передернул плечами.
— Ну, у каждого из нас свое оружие. Вы периодически напоминаете мне о своем положении, когда хотите придать своему мнению вес, а я веду себя как «наглый выскочка, который позволяет себе вас отчитывать», хотя на деле у меня этого и в мыслях не было. Если вы сочли фамильярным тоном исключительно то, что я разграничиваю пункты, то ошиблись: я делаю это исключительно потому, что это удобно.
— Я уже говорил, что ты неисправимый? — хохотнул Колер.
— Неисправимый, упрямый, фамильярный, наглый, — скучающим тоном перечислил Киллиан в ответ. — Да, говорили.
— Хорошо. Тогда не стану повторяться, — улыбнулся Бенедикт и дальше двинулся молча.
К этому моменту незаметно для жреца Харта наставник вывел его с территории головного отделения, и вот они уже неспешно шествовали по понемногу просыпающимся ото сна улицам Сельбруна. Лавочники, мастера и трактирщики открывали свои заведения для первых посетителей, а те, что работали всю ночь, как раз уходили на заслуженный перерыв в несколько часов. По улицам начинал разноситься аппетитный запах свежей выпечки. Город постепенно заполнялся неразборчивым гулом голосов, сквозь которые сейчас пробивалась чья-то горячая ссора возле одного из трактиров. Киллиан рассеянно посмотрел на кричащих друг на друга хозяина и хозяйку заведения, бегло отметив, что в перебранке нет ничего серьезного, и хмуро побрел вслед за наставником, не разбирая дороги. Лишь через несколько минут бесцельной прогулки Киллиан посмотрел на Бенедикта и вопрошающе кивнул, тут же поморщившись от боли в шее.
— Куда мы идем? — прочистив горло, спросил он.
— Подальше от любопытных глаз, пытающихся понять, из чего ты сделан, — хмыкнул Бенедикт, с удовольствием вдыхая утренний воздух. — К тому же я давненько не бывал в Сельбруне, а возможности просто прогуляться по его улицам не имел и того дольше. Обыкновенно мои приезды в кронскую столицу начинались и оканчивались на территории головного отделения Культа. Сейчас же у нас есть отличная возможность пройтись, и, раз уж ты все равно отказываешься соблюдать предписанный лекарем режим, я решил хотя бы держать тебя при себе, чтобы ты не усугубил свое состояние упрямством, начав тренироваться.
Харт закатил глаза и безразлично пожал плечами.
— Выходит, цели у нас нет?
— Ну, почему же? — невинно улыбнулся Бенедикт. — Я, к примеру, еще не завтракал. Ты, насколько я понимаю, тоже.
— Я и не голоден, — на секунду задумавшись, отозвался молодой человек.
— Плохо, — уверенно резюмировал старший жрец, окинув ученика недовольным взглядом. — Потеря аппетита в твоем состоянии — не самый лучший признак.
— Может, закончим уже про мое состояние? — раздраженно спросил Киллиан, отведя глаза. Взгляд его невольно привлекло к себе массивное здание, стены которого имели двенадцать одинаковых выступов и один дополнительный — самый массивный и больше походивший на внешнюю пристройку. Золотистая конусовидная крыша мощного сооружения решительно смотрела ввысь, подставляясь веселой игре бликов утреннего солнца. Ярко расписанные стены с высокими витражными окнами невольно приковывали к себе взгляд, возрождая в памяти людей легенды о древних хозяевах Арреды.
Жрец Харт замер, как завороженный, не в силах оторвать глаз от разноцветного пятна, вызывающе ворвавшегося в серокаменный городской пейзаж.
— Киллиан? — окликнул Бенедикт почти обеспокоенно: он никак не мог понять, что видит на лице своего подопечного. Казалось, Харт побледнел сильнее прежнего, тело его напряглось, как струна, а взгляд сделался стеклянным. И вместе с целым вихрем чувств, явно пронесшихся в душе молодого человека, глаза его не выразили ничего. — В чем дело?
— Храм Тринадцати… — бесцветно отозвался тот.
Колер нахмурился, припоминая, что столь большие святилища богов на Арреде строились в основном в крупных городах. В небольших, вроде Олсада — куда реже. Стало быть, подопечный не имел возможности посещать Храм Тринадцати, ни пока жил в Талверте, ни после переезда в Везер во время службы в Культе. Возможно, поэтому масштабы этого строения так поразили молодого жреца?
Сам Бенедикт никогда не питал особенного трепета к этим сооружениям: его вера в богов отступала на второй план, когда дело касалось службы и поставленной ею задачи, а в жизни жреца Колера дело почти всегда касалось службы, посему он не мог припомнить, когда в последний раз намеренно посещал святилище богов. Для него это были лишь огромные здания, пропитанные атмосферой показной любви. Настоящая вера для Бенедикта имела совершенно другой окрас, и место ей было исключительно в душе каждого человека, она не требовала святилищ. Однако такую позицию не разделял практически никто из его окружения.
— Хочешь зайти? — поинтересовался Бенедикт, стараясь выдержать максимально вежливый и непринужденный тон.
— Не знаю… — неуверенно отозвался Киллиан, чем поверг своего наставника в еще большее смятение.
Несколько мучительно долгих секунд спутники стояли молча, не отрывая взгляда от высившегося посреди площади храма. Не в силах выносить затянутую паузу ни мгновением дольше, Бенедикт глубоко вздохнул и кивнул своему подопечному.
— Идем, — ободряюще произнес он, — может, хоть аппетит нагуляешь. Надо думать, ты в святилищах и не бывал ни разу…
— Бывал… дважды, — тихо произнес Харт, глядя прямо перед собой. Колер поджал губы и решительным шагом направился к высоким распахнутым дверям.
Стоило войти внутрь, как звуки, постепенно наполняющие улицы Сельбруна, практически смолкли. В храме было тихо и прохладно, отовсюду струился мягкий свет свечей, по огромному круглому залу, разделенному лучами на двенадцать секций, распространялся приятный аромат благовоний. Каждую из секций завершала статуя бога. Начиная от входа, статуи располагались в порядке смены месяцев и сезонов на Арреде.
Так самая первая секция принадлежала изображенному в виде волевого мужчины с мечом и щитом Гаму, покровителю первого месяца года Гуэра, богу войны. Рука Гама, держащая меч, выдавалась вперед так, чтобы любой пришедший мог взяться за нее, взывая к божеству и прося его придать сил и мужества. У ног бога войны умелой рукой скульптора была высечена застывшая в агрессивной позе рысь, готовая напасть в любой момент.
Следующую секцию венчала статуя Венселя — покровителя Сойнира и бога исцеления. На плече божества, изображенного мудрым старцем с грубыми чертами лица, полускрытыми большим капюшоном, устроилось священное животное — длиннохвостая ящерица. Обе руки Венселя одновременно покровительственно и заботливо вытягивались вперед, будто бы исцеляющее божество готово было одарить каждого пришедшего своей силой.
Бенедикт невольно хмыкнул и указал своему подопечному на эту статую.
— Если ты надеялся обойтись божественной помощью вместо настойки жреца Морна, то тебе, пожалуй, стоит подойти к Венселю.
Киллиан на замечание наставника никак не отреагировал: вместо этого он направился вдоль секций, не удостоив своим вниманием ни статую покровительницы Фертема Влору — богиню плодородия, сидящую на поляне в окружении искусно высеченных из камня кроликов, — ни статую мечущего молнии Салласа в шлеме с бычьими рогами, покровителя Дешана и бога стихий.
Молодой жрец замер у следующей секции, которую украшала статуя пожилой, но оттого не потерявшей своей красоты женщины в длинном струящемся платье, на плече которой сидела каменная сова. Одна рука статуи держала застывшие в равновесии весы, а вторая дружественно тянулась вперед к людям.
Киллиан замер напротив статуи, задышав заметно чаще. Бенедикт нахмурился, глядя на ученика, никак не в силах понять, что же за перемена произошла с ним, стоило ему увидеть Храм Тринадцати, и чем эта самая перемена завершилась сейчас.
— Ниласа… — тихим, надтреснутым голосом произнес Харт, едва заметно улыбнувшись, и в этой улыбке не было и намека на веселье.
— Верно. Богиня справедливости, покровительница Юстина. Я так понял, ты пришел сюда ради нее?
— Я… не знаю, зачем пришел, — покачал головой Киллиан. Взгляд его то и дело обращался к протянутой руке Ниласы, и ладонь непроизвольно сжималась в кулак в явном желании сдержать порыв прикоснуться к богине.
Бенедикт устало закатил глаза.
— Так, Киллиан, я больше не могу. Таким беспомощным и растерянным, как перед этой статуей, я тебя не видел даже после того, как ты провел казнь в Олсаде. Прости, но ты не показался мне глубоко верующим человеком, который теряет дар речи перед обработанным человеческой рукой камнем, а сейчас ты производишь именно такое впечатление. Ты, который, кажется, ни к кому не способен проникнуться должным пиететом. Так в чем дело?
Позади двух жрецов неслышно проскользнул служитель храма. Услышав речь Бенедикта, он на миг замер, однако, узрев перед собой двух последователей Красного Культа, предпочел не делать им замечаний.
Киллиан тяжело вздохнул, тут же разразившись приступом надсадного сухого кашля.
Бенедикт терпеливо переждал, пока он придет в себя, и на этот раз воздержался от комментариев по поводу его здоровья.
— Харт, — строго обратился он, когда ученик, наконец, восстановил дыхание, — я жду.
— Знаю, — устало и виновато улыбнувшись лишь уголками губ, кивнул Киллиан. — Я думаю, как облечь это объяснение в связный человеческий рассказ. Он немного… непоследователен.
— Можешь начать с «это — первое», — усмехнулся Бенедикт, добившись от подопечного хотя бы подобия искренней улыбки.
— Что ж, — Киллиан покачал головой и вновь взглянул на статую Ниласы. На этот раз взгляд его уже не казался столь растерянным и беспомощным, однако в нем по-прежнему сквозила какая-то жгучая, ему одному понятная тоска. — Как вы, наверное, знаете, в Талверте никогда не было Храмов Тринадцати и в близлежащих деревнях тоже. Мои родители были глубоко верующими людьми, и до моего рождения они с завидной периодичностью совершали поездки в Сельбрун, в этот самый храм. Для них имело огромное значение прикоснуться к статуям богов, получить их поддержку, почувствовать на себе их… участие… кажется.
Бенедикт поджал губы, отчаянно пытаясь представить себе родителей своего ученика: простых, сердобольных, верующих людей. Однако вызываемые в воображении образы отчего-то терялись и не желали обретать хоть сколько-нибудь реальные черты.
— Летом, когда я родился, повитуха сразу сказала моим родителем, что боги одарили их слабым ребенком, и вряд ли я протяну долго. Она была уверена, что зиму мне точно не пережить, — продолжил Харт. — Мои родители сделали один единственный вывод: помощи нужно просить у богов. Повитуха строго-настрого запретила им предпринимать поездку в Сельбрун, говорила, что это меня точно убьет, однако ничего своими увещеваниями не добилась.
Бенедикт глубоко вздохнул.
— Они все же поехали?
— Да, — кивнул Киллиан, не отрывая глаз от статуи. — В поездке, как рассказывала мне после мать, я и впрямь почти умер. В храм они с отцом вносили уже едва живого ребенка. Уж не знаю, что такое со мной было, но, судя по красочным рассказам вперемешку с хвалениями богам, я понял, что нечто явно паршивое. Родители истово молились за меня у статуи Венселя, упрашивали служителей делать то же самое, проделывали круг за кругом со мной на руках по этому самому залу…
Колер сжал кулак, скрипнув зубами. Он не презирал веру в богов, об этом не могло быть и речи, однако считал глупыми фанатиками людей, полагавшихся в своей жизни исключительно на чудеса и волшебные исцеления. Бенедикт был глубоко убежден, что родителям Киллиана следовало предпринять поездку в Сельбрун, но не для посещения храма, а для поиска хорошего столичного лекаря, который мог бы помочь их ребенку, однако озвучивать этого он не стал.
— Дальнейшей части рассказа… я и сам не знаю, верить, или нет, — с запинкой продолжил Киллиан. — Мать рассказывала, что после очередного круга прошений у всех богов она начала понимать, что это может не сработать…
— Только тогда? — не сдержавшись, хмыкнул Бенедикт. Киллиан бросил на него беглый взгляд, одновременно полный осуждения и разделяющий его скептицизм. Колер тяжело вздохнул, покачав головой, и положил руку на плечо ученика. — Прости. Неуместное замечание, знаю.
— Мы жили в деревне, Бенедикт. В таких дырах, как Талверт, многие люди не знают других способов излечения сложных болезней, кроме взывания к помощи богов. Так или иначе, похоже, этот способ сработал, когда попросил я сам…
На этот раз Колер удивленно округлил глаза и весь обратился во внимание, готовый слушать рассказ подопечного. Харт продолжил.
— Не знаю, как там было на самом деле, мне ведь не было и полугода, когда состоялась эта поездка. Но, если верить рассказу матери, я, секунду назад представлявший собой почти безжизненный сверток на ее руках, вдруг протянул руки к статуе Ниласы и ухватился за нее, что было сил. Сил в теле младенца, сами понимаете, немного, но мать сказала, что она не смогла никак со мной сладить, я мертвой хваткой впился в палец этой статуи и…
Киллиан поджал губы, оборвавшись на полуслове. Бенедикт снисходительно улыбнулся.
