По тёмному, усыпанному звёздами небу плыли пушистые серые клочья тумана. От земли подымались обильные испарения, наполняя воздух удушливым гнилостным запахом. Холодное дыхание холмов доносило от леса густой аромат мокрой хвои и мхов. Судорога передёрнула мою спину, колени затряслись; я торопливо, на цыпочках, подбежал к хижине и полез внутрь, но по пути неловко поскользнулся и налетел плечом на стену: тхерем закачался и на спящих дождём осыпалась скопившаяся в лапнике влага. Ойты с перепугу чуть не угодила в костёр, вскочила, выставив впереди себя сухую палку, и бешено вращая округлившимися глазами. Мама оторвала заспанное лицо от мягкой подстилки и настороженно поглядывала по сторонам. Я кашлянул, извиняясь за свою неуклюжесть, и задёрнул за собой вход.
— Ну, малец! Чуть до смерти не перепугал старуху! Чуть сердце не лопнуло... Что ж ты?.. — проворчала Ойты и уселась на место. — Лев ведь где-то поблизости...
Мама потянулась, поднялась с ложа и, обогнув костёр, тоже пошла к выходу, заталкивая на ходу за пояс нож, зажатый в ладони.
— Постой, постой! — остановила её Ойты. — Меня возьми тоже.
Мама подала ей руку и старуха, угрожающе треснув костями, рывком встала на плоскостопые ноги. Поморщилась и хмыкнула носом. Откинув мокрое одеяло, они вышли в синий мрак, запустив волну холода в тхерем. Я недовольно попятился и отполз подальше. Мама с Ойты о чём-то разговаривали и до меня доносились их голоса. Я вытянулся на земле и зажмурился. Напала зевота. Опять мне вспомнилось родное стойбище, наш тёплый в любую погоду тхерем, вечера, когда засидевшись у очага, Мэн"ыр и Го-о рассказывали мне о своих приключениях во время охотничьих странствий по лесам и холмам. Вот точно так же, бывало, когда я ложился спать, снаружи доносились чьи-нибудь приглушённые голоса... Вперив глаза к тёмной кровле я представил себя в родительской хижине: на жердях, что идут над очагом всегда были развешаны мешки с сушёными ягодами и кореньями, длинные, почти прозрачные ленты сушенного мяса, заскорузлая, хоть колья в землю вбивай, вяленая рыба и много чего — другого, всё и не припомнишь. По стенам висело оружие тхе-хте, какие-то тюки, сумки, корзины, набитые всякой всячиной; распиханные по углам, покоились старые издырявленные насекомыми и мышами одеяла. И всё это — такое родное, привычное... Видение моё рассеялось: над головой всё та же протекающая кровля из колючего лапника, чёрные закопчённые жерди, сумка привешенная к сучку...
У входа зашуршали чи возвращающихся женщин. Откинулся дряблый полог: вошла, пригнув голову, мама. Глянув на меня, она сказала:
— Не спишь ещё? Отдыхай... — и прошла мимо, направляясь к застонавшему в горячке тхе-хте.
За ней из темноты показалась лицо и плечи старухи. Ойты состроила ехидную мину и хотела было что-то сказать... как вдруг позади неё раздался ужасающий клокочущий рык, чьё-то большое грузное тело налетело на неё и сильно толкнуло вперёд. Старуха с душераздирающими воплями кубарем покатилась по полу и рукой влетела в самый костёр. Она взвыла от боли и откатилась в сторону... а в проходе, на сорванном одеяле, пригнув мощную лобастую голову на короткой толстой шее, стоял лютый зверь, гроза всех обитателей дремучего леса — лев. Он ощерил клыкастую пасть и глухо рычал; с нижней чёрной губы его на землю капала обильная слюна. Крепкие лапы твёрдо упирались в утрамбованный пол, а когти пронзили скомканное грязное одеяло. Рыжая шерсть его и топорщившаяся на загривке щетина в ярком свете казались огненными. Тугие мускулы на его груди и лапах нервно подрагивали. Зелёно-жёлтые, с чёрной вертикальной прорезью, глаза смотрели прямо на меня. Из раздутых ноздрей вырывался пар. Хвост, словно обладая своей собственной волей, извивался и неистово бил по земле, от чего во все стороны от мокрой травы разлетались брызги. Душа моя дрогнула и провалилась куда-то внутрь, желудок свело, дыхание перехватило, острая боль пронзила кончики пальцев: ужас, животный страх объял всё моё существо. Я был словно мышь, заметившая неотвратимо надвигающуюся смерть, заключённую в острых когтях сорвавшейся с высоты совы.
Лев, видимо несколько ошарашенный близостью огня и своим промахом, не решился сразу же напасть на меня или всё ещё извивающуюся, как личинка, Ойты. Он припал на передних лапах и угрожающе рычал. Скованный ужасом, я безвольно закрылся скрюченными руками, ожидая что вот-вот огромные жёлтые клыки вонзятся в мою трепещащую плоть. Ойты, наконец, уперлась коленями в землю и, с проворством молодого бурундука, метнулась к дальней стенке хижины. Я испуганно вскрикнул, когда увидел, что лев несмело двинулся вперёд... Я даже ощутил его смрадное дыхание, коснувшиеся моего лица. Сердце моё ушло в пятки: я буквально спинным мозгом ощутил, что сейчас умру страшной незавидной смертью...
В этой сумятице не растерялась только моя мама. В то время, как я вжался в землю, а Ойты, перебирая руками и ногами старалась забиться куда-подальше, она резво шагнула к костру, выхватила из него горящую головню и с размаху запустила её прямо в оскалённую зловонную пасть кровожадного хищника. Просвистев в воздухе не хуже пущенной из лука стрелы, полено с глухим стуком ударило разъярённого зверя по левой скуле, осыпав искрами всё вокруг. Львиный рёв захлебнулся, послышалось жалобное повизгивание. Он попятился назад, уселся на задние лапы, а передними заелозил по обожженной морде. Запахло палёной шерстью. Не дав ему опомниться, мама схватила следующую горящую ярким пламенем палку и вновь швырнула её в пещерного льва; на этот раз угодив ему в грудь. Подняв вой, на подмогу маме кинулась Ойты. Взяв в руки недогоревшие ещё палки они, как волчицы, за спиной которых остались их детёныши и отступать которым более некуда, двинулись в обход костра на обескураженного хищника. Сбитый с толку, он опустился на все четыре лапы и медленно отползал от наступавших на него женщин, рыча и брызгая на них вонючей пенящейся слюной, что впрочем, нисколько не охладило их воинственный пыл. Под их настойчивым натиском он отступил, вышел из тхерема и остановился на границе света и тени: теперь мне были видны лишь его поблескивающие мертвенным холодным светом глаза. Ойты и мама смело последовали за ним и вышли из хижины. Они размахивали над головами полыхающими палками и во весь голос выкрикивали проклятья и угрозы в сторону отходящего всё дальше и дальше льва. Последний, не переставая рычать и делать отчаянные, но не опасные выпады, вынужден был всё время отступать. Я пересилил свой страх и тоже выбежал наружу и громко, во всю глотку, заорал. Мама и Ойты отошли уже на пару десятков шагов от тхерема. Я несмело побежал к ним, но потом остановился.
— Духи проклянут тебя за это! — закричал я в сторону мечущихся огоньков (это мерцали горящие палки над головами отважных воительниц). — Уходи! Нас защищают духи!
Я снова побежал вперёд и остановился за спинами мамы и Ойты. В отдалении я заметил боком отходящего к лесу льва. Грозный рык его перешёл в обиженное урчание проигравшего. В отсветах виднелись лишь смутные его очертания, которые вскоре и вовсе растаяли в кромешной тьме и тумане.
Ойты бросила ему в вдогонку свой факел, который, ударившись о землю, зашипел и погас.
— Нам лучше вернуться, — пробормотала она и мы с мамой охотно последовали её совету. Медленно, чтобы не показать своего страха мы побрели к светящемуся всеми щелями тхерему.
Мы вернулись в хижину и уселись напротив входа. Меня била мелкая дрожь, не то вызванная холодом, не то страхом, или тем и другим вместе. Мы, не отрываясь, вглядывались сквозь входной проём в ночную мглу. Ойты тяжело дышала. Мама хотела было завесить проход одеялом, но Ойты остановила её:
— Так безопаснее. Он на свет теперь вряд — ли сунется. Лучше накрой одеялом Го-о. Лучше замёрзнуть до костей, но остаться в живых, чем быть разорванным на куски в теплом тхереме! — мрачно сказала она, почёсывая щёку. Старуха помолчала, посопела, а потом продолжала. — Теперь-то мы уж наверняка знаем, что лев рядом, хе-хе-хе! — она посмеялась, а затем, уже серьёзно добавила: — Сейчас мы его отогнали, но, я уверена, он вернётся, и очень скоро, еще до наступления утра. Он будет кружить поблизости. Нам лучше не выходить. Не знаю, решится ли он снова напасть на нас, после столь горячего приёма, но, тем не менее, он остаётся по-прежнему опасен. И ещё: нам лучше не спать, — она посмотрела на маму, — нам с тобой, Кья-па. Малыш пусть отдыхает...
Я протестующе затряс головой:
— Не стану я спать...
Ойты пожала плечами.
Мы сидели молча, попеременно подкидывая в костёр дрова и прислушиваясь к тонущим в тумане ночным звукам. Стояло полнейшее безмолвие. Я посмотрел на маму, поигрывающую длинным ножом, на Ойты, сложившую на коленях сухие руки и из-под полуприкрытых век глядящую в чёрный проём в стене, вздохнул и, не зная что делать, стал ковырять тоненькой веточкой землю. Время шло неспешно, даже через чур. Тишина, властвовавшая снаружи, уже не успокаивала, а пугала: она, поначалу возвестившая о том, что пещерный лев удалился, теперь шептала о его возможном возвращении. Действительно, а что если он действительно уже вернулся? Я с опаской глянул в ночь, но как и следовало ожидать, глаза мои ничего не различили. А ведь хищник и правда мог находиться совсем рядом от нас: возможно, залёг в траве, за пределами светового пятна, ложившегося на землю от ярко пылающего огня, и наблюдает за нами, ждёт, когда мы потеряем бдительность или не свалимся от усталости. Я почувствовал, как липкий холодный страх снова подступает ко мне и окутывает меня, подобно туману, клубящемуся снаружи.
Ойты задремала. Наверное, и сама не заметила как веки сомкнулись. Я посмотрел на маму, но она махнула рукой: пускай. Голова старухи медленно клонилась вниз, ткнулась подбородком в худую грудь. Ойты открыла глаза и покашляла, прочищая горло.
— Надо же, когда ненужно — засыпаешь, а когда надо — словно кто за ресницы держит, не отпускает.
Мы с мамой пропустили её замечание мимо ушей.
— Надо бы выглянуть, — предложила мама. — Вдруг он вернулся. Он ведь может и стену проломить.
Старуха засопела. Мама покрепче взяла нож и встала.
— Куда это ты? — подняла Ойты брови.
— Пойду, посмотрю, что там делается...
— Безумная! — Ойты закопошилась, потянулась за головнёй и выхватила из очага полыхающую ветку. — Пойдём вместе. Он испробовал что такое огонь, второй раз не полезет.
Они направились к выходу, а я последовал за ними. Пригнув головы, мы осторожно вышли из тхерема и, ослеплёнными со свету глазами, стали осматриваться по сторонам.
— Тьфу ты, — тихо выругалась Ойты. — Ничего не вижу! Круги перед глазами стелются...
— Ш-ш! — зашипела на неё мама. — Тихо, дай послушать!
Ойты вытянула свой факел в руке и, поворачиваясь то туда, то сюда, стала осматривать траву, в которой мог лежать притаившийся хищник. Но густой туман сильно мешал нам: света слабо горевшей головни хватало только шагов на десять; дальше — густой мрак и ничего больше. Я заметил какую-то тень и указал на неё женщинам. Мы боязливо приблизились, но это оказался кустик разросшейся полыни. Ойты утёрла, не смотря на холод, вспотевший лоб.
— Нельзя отходить далеко. Он может нас и не тронуть, но ... старуха недоговорила и умолкла. Потом плюнула в темноту и живо сказала: Пошли-ка скорее обратно! Го-о нас ждёт!
Мама поняла всё сразу: она, как вихрь бросилась назад к хижине...
Хуже всего было то, что мы не знали где сейчас находится пещерный лев: ушёл ли он в лес, решив найти себе добычу полегче, и предоставив нас самим себе, или же он вернулся и, делая мелкие перебежки, подкрадывается всё ближе и ближе, выбирая удобный момент для решающего рывка, грозящего смертью, по крайней мере одному из нас.
Мама проскользнула внутрь тхерема через входной проём, из которого, в клубах сизого тумана, лучился жёлтый свет, а мы с Ойты, перед тем как войти, решили обойти хижину кругом, дабы убедиться, что льва нет. Палка, что Ойты несла в руке начала гаснуть. Старуха прикрыла слабый огонёк ладонью и стала потихоньку раздувать. Палка треснула и вспыхнула.
— Хорошо горит! Смолистая..., — Ойты вновь вытянула руку вперёд и высветила широкий полукруг луговины. — Что это там?
Я присмотрелся: какая-то тень. Неподвижная. Мы решили проверить. Держась друг подле друга, мы со старухой медленно и осторожно начали приближаться к неясному сгустку тьмы посреди освещённого поля. Наверное, подумал я, ямка какая-то, углубление, и свет, не достигая земли, скользнул над ней. Ойты обернулась ко мне и велела стоять на месте, а сама, похлопав меня по плечу, направилась дальше. Она была уже на расстоянии нескольких шагов от тёмного пятна и подалась вперёд, подняв свой факел над головой, когда тень вдруг подпрыгнула и отскочила в сторону. А вслед за тем воздух разорвали раскаты клокочущего львиного рычания и громкий крик застигнутой врасплох старухи, которая не удержалась на ногах и плюхнулась задом в мокрую траву. Ойты, правда, тут же вскочила, но и лев не терял времени понапрасну: в один прыжок он очутился лицом к лицу с напуганной до смерти старой женщиной, единственным оружием которой была горящая ветка: последняя, именно в этот момент, почему-то опять начала тухнуть.
Наблюдая за этой дикой и жуткой картиной — пригнувшейся дряхлой старухой и чинно выпятившим могучую грудь львом, готовым нанести первый и, судя по всему, последний для Ойты, удар могучей лапой, уже поднятой над землей, — я отступал к тхерему. У меня даже язык отнялся. Сейчас бы самое время закричать, как-то отвлечь хищника от жертвы, но что-то внутри меня отказывалось подчиняться воле и с моих губ так и не сорвалось ни звука. Продолжая пятится, я вскоре ткнулся в заднюю стенку нашей хижины и едва не провалился вовнутрь, чем мог бы нанести значительный вред Го-о: он лежал как раз на том месте, куда я мог упасть. Хищник и жертва замерли. Оба выжидали: Ойты, наверное, смерти, а лев предвкушал сладостное удовольствие от предстоящей охоты. Ещё миг — другой и он кинется вперёд...
И когда пещерный лев уже присел на свои короткие задние лапы, сузил глаза и должен был вот-вот сорваться с места, на помощь Ойты пришла моя мама. Она пролетела мимо меня как быстроногая лань. В руках её были два толстых горящих полена (как пальцы не обожгла!?). Набегу она метнула одно из них в мясистый бок льва и угодила точно в цель. Хищник взвился на дыбы и навис над присевшей в страхе старухой. Мать не дала ему опомниться: вперёд полетело второе полено. Лев, хотел было избежать его попадания, для чего опустился на передние лапы, но сделал только хуже себе: горящая головня со всей силы, что вложила в бросок мама, врезалась ему в висок. А тут и Ойты завопила как резанная. Хищник, оглушённый сильным ударом и воплями той, что уже наметил себе добычей, заметался на месте, заскулил и рванул прочь, в темноту.
— Сикохку! Где ты? — закричала мама, бросившись было за львом.
Я захныкал и вышел из тени. Она обернулась и бросилась ко мне, присела на колени, и я влетел в её раскрытые объятия и заплакал. И хотя мне было очень стыдно за то, что я как девочка, поддавшись буре охвативших меня чувств, разрыдался, унять свой плач я не мог. К нам подошла Ойты. Оглянувшись, я заметил как дрожало её немощное тело.
