Степное солнце

— Я предпочитаю солнце и ветер, тьме и затхлости столицы, — боги, как она умела владеть собой.

Мать наказывала дочь, но за что? Все, что было во власти Домэны, та сделала, она простила и возвысила старых друзей отца, она не позволила очернить память ее братьев и императрицы.

— Очень уютно у вас. Детям наверняка хорошо. Многие считают, что у вас настоящий дар общения с малышами. Даже отец так говорил.

— Не со всеми детьми я могу найти общий язык. И супруг мой не всегда бывал прав.

Больно кольнуло сердце. Обидой и злостью. Принцесса сама такого не ожидала, неужто не уничтожила Тьма всего человеческого в ней. Не зря Эрот не допускает ее до важных решений. Хотелось отвести глаза. Бадья с водой оказалась совсем рядом, рука потянулась к ковшику, в горле стояла сушь, будто в пустыне.

— Не трогайте! — послышался окрик матери. — Не прикасайтесь!

Домэна застыла пораженная.

— Я не хочу, чтобы чего бы то ни было здесь касались руки, что по локоть искупались в крови и смерти.

— Это не правда! — возмутилась принцесса. — Я не...

— Молчите, у вас нет и шанса оправдать себя. Зачем вы приехали? Если вы хотели семейной встречи, то опоздали. Вашей семьи давно уже нет. Если вы хотели выведать тайны, то их тоже нет. Вся моя ненависть на виду. Если вы хотели уничтожить последнего представителя своей родни, давайте выйдем на берег, я не хочу, чтобы вы осквернили и этот дом очередным убийством.

Гордо поднятая голова, сжатые под грудью в замок руки. Она не изменилась, даже морщин нет, гладкое спокойное лицо, только глаза сияют яростью.

— Мама...

Прекрасная Каяра шагнула к дочери замерла, возвышаясь над ней. Кажется, она вот-вот готова была сделать какой-то жест, только вот не знала Домэна, ударить ее хотят или обнять.

— Разве я в чем-то виновата перед тобой? — прошептала девушка.

— Ты могла бы понять, в чем виновна, могла бы услышать это от других, если разум твой не видит ответа, но твое сердце стало такой же тьмой, как и то, чему ты служишь, и свет солнца и богов больше не достигает твоей души. Орден отнял у меня мужа, орден отнял у меня моих сыновей. У меня нет больше и дочери. И я надеюсь, что свет все же покарает ту тьму, что вы несете. Но если, ты вдруг услышишь собственное сердце, то у тебя будет шанс на искупление, за это я буду молиться.

Из детского протеста Домэна схватила вдруг ковшик и, зачерпнув прохладную воду, приложилась к глиняному краю выпила все до дна. Вода бежала по подбородку, капала на дорогое дорожное платье. Выдохнув и утерев губы, она подняла глаза на мать:

— Разве я виновата в том, что отец предал Империю? Разве виновата я, что на город обрушился мор, и мои братья сгинули? Разве виновата я, что Темный дар избрал меня? — она замерла, задохнулась. Отшатнулась от матери, сбив бадью, та опрокинулась, и вода, облив стену, разлилась огромной лужей по полу. Вокруг девушки зыбкой дымкой заклубился черный туман. Судорожно втянув в себя смерть, Домэна зашлась кашлем. Женщина, которая когда-то была ее матерью, наблюдала за ней с горечью.

— Раньше я думала, что он делает это только из-за тебя, но, боги, как я была не права. Нет! Он делает это ради всех нас! Ради всего этого мира. Потому что все, на что способен дар, это уничтожение. Вы неспособны ни на что иное. Ты думаешь, почему твой дед ушел умирать сюда, ко мне, к дочери предателя? Потому что он понимал, что вы такое! Он думал, что, придя сюда и преклонив колени, он получит прощение за то, что не вернул мне мою дочь. За то, что разрушил мой мир, мой дом, мою страну. Наивный глупец.

Каяра бросила взгляд на лужу под ногами.

— Ты хотела знать, жив ли твоей отец? За этим ты приехала? Я отвечу тебе, что не знаю. Он отдал все поиску копья, потерялся и душой, и телом много лет назад. Мир оказался с ним жесток.

— Он действительно верил в то, что оно поможет... мне? — Домэна пристально посмотрела на мать.

Бывшая императрица покачала головой.

— У него не было иного выбора.

Шлепая по воде золочеными сандалиями, принцесса вышла из дома, не оглядываясь и не прощаясь. Возле своего коня она замерла.

— Лотрос! — один из телохранителей вытянулся в струнку рядом с ней. Он был главой ее защитников. — Я хочу, чтобы к моменту моего отплытия к Вольным Городам эту женщину доставили на мой корабль. Ее и детей. Добровольно ли, в цепях ли, неважно. Но так, чтобы они не пострадали.

Ее мать напомнила ей, кто она, а значит, давно пора прекратить упиваться иллюзией. У маленькой девочки, жившей во дворце под крылом отца, было маленькое желание, она смотрела на то, как уважают императора, как любят его. И она хотела быть такой же сильной, такой же мудрой, такой же любимой. И если бы у нее не появился дар, и тот, кто так же хотел власти, как она, у Домэны не было бы и шанса, но теперь... Отец искал копье. И она будет искать копье, и отца... Если он еще жив. А попутно захватит степь, устранит тех, кто претендует на ее место, и не забудет о тех, кто так усердно пытается вычеркнуть ее из памяти... Любопытство — великое чувство, крохотная мордашка с изумрудными глазенками и черным кудрявым овином на голове показавшаяся из занавесок всего лишь на миг, многое сказала Домэне, как и то, что склепы братьев, в которых ежедневно полировали мраморные бока надгробий и выкладывали свежие цвета немые рабы, были пусты.

Глава 9

Не была Манат воином и степнячкой по крови, оттого может и не понимала, почему видят Бога Меча, хозяина Копья, Метателя молний люди вокруг совсем иначе, чем она.

Странно это, ведь обитает бог высоко в небе, может и скрывают порой землю тяжелые, как шкуры медвежьи, облака, застилают обзор, но ведь мудр бог, достаточно ему должно быть одного взгляда, чтобы понять, кто виновен, а кто безвинен. Ведь безвинен Заур, и Самсара, и дочь гончара, и Нуда, и Таша...

Разве не должен бог быть им защитником ?

Разве он должен карать тех, кто чист душой и помыслами?

Спросила однажды об этом маленькая северянка воительницу Урику, та окинула девочку странным взглядом, блеснули глаза черные агатами:

— Бог должен быть сильным, а не добрым! Только сильный может биться с другими богами, с чужими-пришлыми, с Тьмой. Только тогда он может быть защитником земли. Не должен он миловать. Ведь прощать виновных все равно, что зерно, испорченное к здоровому ссыпать, весь запас пропадет. А если карает, ищи вину в людях. И помни, только сильный и может покарать достойно. Священно Оружие в руках сильного.

И теперь вот тускло белел камнем на рукояти кинжал Хозяйки Дома. Коль ковал его бог, то правду сказала ведунья, ковал для женщины — узка рукоять для мужской руки. Женщины тоже могут быть сильными, тоже были воинами, тоже могут карать. Но так ли священно оружие в руках Манат? И на того ли направлен клинок?

— Кровью начнется ритуал, — прошептала Макута. — Бог должен услышать зов.

Рука ее легла поверх ладони северянки:

— Дай!

Тяжело вздохнула Манат, повиновалась, вытянула руку ладонью вверх. Острие кинжала впилось в кожу, побежало от указательного пальца к самому запястью, прочерчивая красную линию. Камень на рукояти будто задышал часто-часто, порозовел. И в тот миг вздрогнули обе женщины — совсем рядом, за холмом, что служил крышей большой землянке ведуньи, раздался вой.

Черные стволы вокруг ожили, мрачно закачались-заскрипели, затянули песню. Дикими взвизгами разносились их голоса по лесу, смешивались с завываниями ветра. Казалось, выступит вот-вот из-за дальнего черного ствола чудовище огромное с зубами-клыками, яростное неостановимое. Потому что дружина его, вот она, здесь. Кто же не знает верных слуг Бога — волков? Кто не знает, как опасны и сильны они, что живут они по заветам не людьми писанным.

Конь заржал, запрядал ушами, но устоял на месте, достойным он был кровником Божаны. Тьмы не испугался, зла не испугался.

Макута запрокинула голову и тихо засмеялась:

— Услышал! Услышал! — торжествовала она. — Теперь идем!

Крепко схватила за руку ведунья Манат, подрагивали пальцы, обтянутые желтой в точках черных кожей от напряжения. Бездонный провал входа в землянку напомнил рот покойника, молившего о достойной смерти, но не дождавшегося ее, так и испустившего дух. И если в тот момент, когда только пришла Манат с детьми, и дышало жилье теплом, властвовал в нем огонь, то теперь веяло оттуда холодом, похлеще того, что в ином мире царствует, где ищут пристанища души, не получившие нового земного воплощения. А ведь огонь жил в очаге, когда они прибыли? Или показалось?

Сомкнулась за женскими спинами тьма. Но послушно следовала дочь Самсары за варанкой, слушая себя и себя не находя, обычно, вот дышу я, вот сердце мое стучит, а тут ничего, будто поглотил Мрак все ее существо, будто все-таки нагнал.

Темнота в жилище Макуты была какой-то вязкой, тянулась и стлалась за девушкой, как дым. И лишь кинжал, напившимся кровью камнем, разгонял эту муть, да и то, едва хватало его света, чтобы окрасить руку северянки.

Странно! Тишина, ни звука. Хотя нет! Был один! Слабое дыхание. Пошла на звук Манат. У того, что кличут очагом, сидел Заур. Седые волосы его, алые в свете камня, струились, обрамляя удивительно молодое вдруг лицо, таким сын Нура был, когда подсматривала девочка за братом его Имком. Таким он был, когда нес ее плачущую из святилища, и казался воин ей тогда настоящим богом, потому что вокруг все было страшным, все плясало, точно поджаривалось на огне жаровен, все в крови было, и мамы не было, а он шел сквозь этот страшный, престрашный сон и ничего не боялся. И были сильны и надежны его руки. И он принес ее к маме!

— Пусть прольется кровь, очистит наши души! — послышался за спиной голос Макуты.

Рукоять кинжала потеплела, предвкушая достойный пир.

— Пусть остановится сердце, да придет он туда, куда и полагалось ему прийти много зим назад!

Вараны считали смерть врага от оружия истинным подвигом, честью и себе и врагу. С честью умирать на поле боя, а не от старости или болезни, с честью хранить трофеи достойных противников. Но Манат не была воином и степнячкой по крови, и никогда она никого не убивала. И вот теперь...

Налился тяжестью кинжал, еле могла поднять руку северянка. Ноги сковывал дым, затопивший пол землянки. Скрипели над головой деревья, точно и не было толстых бревен да земляной насыпи, на которой летом росла пахучая земляника. Кажется, подними голову и увидишь мечущиеся в дикой пляске снежинки.

— Дульге!

Волчий вой раздался рядом совсем.

— Убей!

Конское ржание пробежало по лесу, закатилось в землянку, ударилось о стены, зазвенело.

Не была Манат варанкой и степнячкой по крови, но давно уже стала ею по духу. Какой степняк бросит своего коня на растерзание пусть и Боговой дружине — волкам. Кто предаст своего брата?

Развернулась северянка, оттолкнула с дороги старуху, стоявшую за ее спиной, бросилась к двери. Легко вдруг стало на сердце. И уставшее, одеревеневшее от холода тело ожило, будто Ман хлебнула крепкого меду, разлилась по рукам и ногам сила.

Детей сберегла, а что не выполнит просьбу матери, потому что невозможно одной да без лука отбиться от волчьей голодной стаи, так и ладно. Главное, не Заура. Разве же можно вот так, сначала заставить полюбить, а потом самой же в руки нож вложить?

Замерла Манат уже на пороге. Конь крутился на пятачке перед землянкой. Окружили его четыре крупных зверя. Не нападали, ждали, когда устанет уже немолодой скакун месить копытами пустоту. Пятый, видать, малой лежал неподалеку, и уже не трепыхался. Умелец конь — попал в голову.

Стрелы и лук так и остались на конском боку в горите. Вот если добраться до оружия, так и больше было бы шансов на спасение. Вот только... Почему ведунья, что так любила лошадей и знала, как близко ходят волки, не завела коня под свой кров?

Только сейчас поняла Манат, что давно мира не ощущает вокруг, один дым, одни горькие мысли, вот и не заметила беды. Точно под лед провалилась в невыносимо холодную воду девушка, закричала не своим голосом:

— Рия! Врок!

Прислушалась в ужасе, даже дышать перестала, хоть бы детский плач, хоть бы вздох услышать.

Что же такое? Где же дети? Место, где, как она надеялась, спасение они найдут, обратилось страшным и чужим. Там, в темноте, в странном дыму остался Заур, осталась Макута, которая должна была уберечь всех, а она... Там дети! Манат приготовилась шагнуть назад, но тут страшное, лишенное всего людского лицо, с искаженным в злобном оскале ртом и глазами, в которых не было той чистой ярости, что у волков, а были лишь тьма и смерть, появилось перед ней.

Рука ведуньи сжимала крепко и тащила за собой за волосы Рию. Откуда только сил у старухи? Пусть Рия еще невысока ростом, но телом крепка.

— — Все умрут во славу бога! — плакала ведьма. — Смоют кровью то, что мы допустили!

В ее руке блеснул длинный кинжал, и готов он был вот-вот утонуть в мягком девичьем теле.

Бросилась девушка вперед, вцепилась в руку. Поняла, как обманчиво было чувство силы, что накатило на нее совсем недавно. Не было сил, еле удержала она острие у самой шеи Рияны. Смела ее ведунья с легкостью, засмеялась сквозь слезы своей власти, полоснула перед собой острым лезвием. Обожгло грудь,вскрикнула Манат. Спасти хотела. Должна была, а привела на погибель Доровых отпрысков!

Конь, что боролся за жизнь свою, заржал и в его ржании боли и бессилия было не меньше.

Ведунья выпустила волосы Рии, и та упала на земляной пол, как деревянная кукла. Бросилась к девочке Манат, прикрыла собой. Нет у нее копыт лошадиных, да если б и были, не было сил отбиться.

Мрак вокруг сгустился. Кинжал, выпавший из ослабевших пальцев, еще у порога, алел красной каплей, как в яме, окрашивая мир в цвет жизни и смерти.

— Жертва будет богатая! Смилостивится бог, надо мной смилостивится. Над землей моей!

Прижалась девушка к маленькой степнячке. Только вдруг послышался звук знакомый. Любила этот звук Манат, потому, наверное, и выцепило его ухо.

Как звенит стрела, рассекая воздух? Каждое остриё по-своему воздух режет, костяное, как ни странно, всех грубее, бывают еще каменные, но они редкие уже, и почти не издают звуков, деревянные больше свистят, и только бронзовое поет. Тонка и пронзительна его песнь. Смертоносная она.

Заворчали серые звери. Задрожала земля. Макута, что была для Манат недавно и так долго, как добрая бабушка, что и кормила и сказывала истории, а теперь обратившаяся страшной ведьмой, тоже замерла, прислушалась. Зашелестел халат. У самого порога. Из горла старухи вырвался не то вздох, не то хрип. А потом закричала она, точно ворона закаркала.

Окружившие едва живого коня волки зарычали, попятились.

Из снежного тумана вынырнула голова лошади. А за ней еще и еще. Не боялись серых дружинников, не дрожали. Воинами были эти кони, черные опасные тени.

Звери кинулись было навстречу, но учуяли запах металла, запах смерти, и, взрыкивая, исчезли в пурге.

— Эй, ведующая! — послышался голос, — ищет силы твоей арад мой! Беда к нам пришла!