Есть существа, источающие наслаждение, тяжкое как фимиам, намекающее на теплоту костра в холодной ночи. Они поощряют веселье одним взглядом, одним жестом заполняют весь мир и тем, кто оказался в их обществе, ничего не остается, как упасть в приветственные объятия.
Азатенай назвал себя Гриззином Фарлом; не ожидая, пока Драконус его представит, обошел всех. Раскана, Ринта, Аратана — когда рука сжала ладонь Аратана, сеть морщин вокруг глаз великана стала отчетливее. — Вот запястье владеющего мечом. Твой отец не забыл подготовить тебя к жизни. Ты Аратан, неподходящий сын Драконуса, потерянный скорбящей матерью. Эта ли рука вонзит нож в спину отца? Он боится, да и какой отец не стал бы?
Аратан тонул во взгляде серых глаз. — У меня нет амбиций, — пролепетал он.
— Что же, у тебя, может, и нет, но есть у других.
— Им меня никогда не найти.
Кустистые брови поднялись. — Значит, впереди жизнь в убежище?
Аратан кивнул. Остальные стояли близко и слушали, но он не мог оторвать взгляда от Гриззина Фарла.
— Трудно назвать это жизнью, — заметил великан.
— Я не особо привязан к жизни, сир. И это по мне.
Гриззин Фарл наконец отпустил его руку и повернулся к Драконусу. — Говорят, Темнота стала оружием. Против кого оно должно обратиться? Вот мой вопрос, и я желаю слышать ответ. Скажи, Драконус, зашатается ли Харкенас от моего рокового явления?
— Башни падут в пыль, — отозвался Драконус. — Женщины упадут в обморок.
— Ха! Так и должно! — Тут он нахмурился. — Два эти образа, старый друг, плохо совместимы. — Затем он поглядел на Ферен и опустился на колено: — Кто мог ожидать такой красы здесь, на краю Барефова Одиночества? В моей натуре оставлять самое лучшее напоследок. Я Гриззин Фарл, известный среди Азатенаев как Защитник, известный среди Джелеков как воин, проигравший каждую битву, проспавший все сражения и лишь улыбающийся любому вызову. Известный также среди оставшихся Джагутов как Спящий Камень — поэтический способ описать мою злосчастную летаргию. Что же, теперь я желаю слышать твое имя, чтобы навеки удержать звук твоего голоса в сердце.
Все его речи, казалось, не произвели впечатления на Ферен — только щеки покраснели. — Я Ферен, — сказала она. — Погран-меч и сестра Ринта.
— Слишком юна, — ответил Гриззин Фарл, чуть помедлив, — чтобы терять надежду. Твой голос поведал мне трагическую историю, хотя детали остались неясными. Но в потере есть боль и боль станет жалом, вечно напоминающим о потере.
Тут она отпрянула. — Я ничего тебе не открыла! — сказала Ферен хрипло.
Гриззин Фарл неспешно поднялся и раскинул руки, словно обнимая всех. — Ночью мы напьемся до вольной радости, пока не угаснет костер и звезды не сбегут от зари, мы же начнем плакать и клясться друг другу в вечной верности, прежде чем так же разбежаться. — Он поднял мешок. — Эль Тел Акаев, мастеров если не варения, то потребления. — Он помедлил и добавил: — Надеюсь, еда у вас есть. Спеша на встречу, боюсь, я всё позабыл дома.
Аратан вздрогнул, расслышав вздох отца.
Тут Гриззин Фарл улыбнулся, и всё в мире снова стало правильным.
Эль оказался крепким, немедленно ударив Аратану в голову. Вскоре после ужина, во время неприличной песни про деву Тел Акаев и старого Джагута с больным клыком, песни, исполнявшейся Азатенаем с великолепными ужимками, Аратан уснул. Раскан разбудил его наутро, принеся чашку с отваром ивовой коры и лекарственных трав; сидя и попивая чай, сын лорда заметил, что Гриззина Фарла уже нет.
Сейчас все казалось сном, смутным и пронзительным, почти горячечным. Голова болела. Аратан смотрел на землю, пока остальные снимали лагерь. Гадал, что важного было сказано ночью, и ощущал свое отсутствие как насмешку над претензиями, будто успел возмужать. Упал без памяти как мальчишка, от первой чаши, от кубка, украденного со стола и торопливо выпитого за стулом.
Хотелось бы ему больше услышать о Темноте, сделанной оружием, мечом. Ясно, что Гриззин Фарл знаком с отцом — так близко, как не удавалось еще никому, кроме разве Матери Тьмы. Какая странная история их объединила? Какие загадочные сказания сложат об их прошлом? Взгляды украдкой на Раскана, Ринта и Ферен убедили его, что ничего потрясающего сказано не было: все казались более спокойными, нежели до появления Гриззина, словно ночь эля и смеха повалила некие барьеры.
После быстрых раздумий Аратан поглядел на Ферен, поняв, что тут что-то изменилось. Некий расслабленный вид... он заметил посланную брату улыбку, небрежные слова. Казалось, изменилось все. Исчезла натянутость. Тягостный вес случая с Сагандером свалился с плеч. "Гриззин Фарл прошел между нами и ушел, но уйдя, взял с собой кое-что".
Он заметил, что на него смотрит отец. Затем Драконус подошел. — Нужно было предупредить тебя насчет эля Тел Акаев.
Аратан пожал плечами.
— Ты же едва оправился от сотрясения. Должно быть, тебя вырубило, словно от сонного зелья. Аратан, ты пропустил почти всю веселую вечеринку. — Он помедлил. — Ты мало что успел разделить.
— Он звал вас другом, — сказал Аратан болезненным, обвиняющим тоном.
Глаза отца стали отрешенными. — Он любого зовет другом, Аратан. Не обращай внимания.
Аратан сверкал глазами в спину отца. С одинокого кривого дерева донесся крик птицы. Он поглядел, не обнаружив твари среди скрюченных сучьев и темных листьев.
"Прячется — потому свободна.
Свободна улететь от всего".
Вскоре они въехали по склону и оказались на Барефовом Одиночестве, и путь вперед тянулся по волнистой равнине под ясным солнцем, и Аратан припомнил уроки Сагандера, смерть великого внутреннего моря.
Он скакал, размышляя о воде и свободе.
И тюрьмах.
К западу лежали земли Азатенаев, где обитают защитники, никого не защищающие, и мудрецы, никогда не изрекающие истин, а Тел Акаи сходят с гор разделить пьяные ночи, о которых никто не вспомнит на следующий день. Это мир загадок, и вскоре он его увидит. Мысль заставила его ощутить легкость — казалось, еще миг и он взлетит над седлом, преображаясь в птицу, раскроет крылья в поисках кривого дерева.
Но былое море впереди лишено деревьев, гребни усыпанных валунами берегов вмещают лишь травяные низины, ничего больше.
Ему не интересно вонзать отцу нож в спину — в эту широкую спину впереди, под выцветшим плащом. Никто никогда не завладеет им, словно оружием.
Гриззин Фарл сказал: мать еще жива. Живет, терзаемая горем, а значит... еще любит его. Он ее найдет и украдет.
"В мире загадок достаточно мест, где можно затаиться.
Для нас двоих.
И мы будем любить друг друга, и любовь породит мир".
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ОДИНОЧЕСТВО ЭТОГО ОГНЯ
ШЕСТЬ
Глаза Хаста Хенаральда были спокойными и темными, как будто готовыми оценить тяжесть готовых вырваться слов, узреть, запустят ли они длинные когти в сидящего напротив гостя или попросту скользнут мимо. Тусклый свет подчеркнул впалые щеки, костистый крючковатый нос сильно выступал, отчего казалось: глаза спешат скрыться в залитые тенью убежища, но не теряют силы пронзительного внимания. — Однажды, — сказал он, и голос был сиплым после годов у кузнечного горна, среди горького дыма и кислого пара, — я снова стану ребенком.
Он неспешно откинулся на спинку стула, уходя из круга света масляной лампы. Келларасу уже казалось, что это не смертный, а некое привидение.
За стенами слишком жаркой комнаты громадные машины утробно гудели, словно беспокойное сердце, отзвуки сотрясали каждый камень Великих Покоев. Этот звук не затихал никогда — дни и ночи, пока Келларас гостил у владыки Хастовой Кузницы, он ощущал барабаны промышленности, ровный пульс земли и камня, огня и копоти.
Это, начал он подозревать, место стихийных тайн, в котором истины кружат в потоках жара, миазмы штормов созидания и разрушения бесконечно сталкиваются со всех сторон; а муж, удостоивший наконец его приемом, сидящий перед ним в высоком кресле — окутанный тенями владыка и судия, правитель и мудрец... увы, первые же сказанные им слова оказались чепухой.
Хенаральд мог сейчас улыбаться, но как разглядеть сквозь сумрак? — Однажды я снова стану ребенком. Выпрыгнув, танцуя, из собственного разума, камень я превращу в горы. Траву объявлю лесами. Слишком долго был я пойман миром мер, пропорций и масштабов. Слишком долго знал и понимал пределы возможного, столь жестоко отсекал плоды воображения. На этом пути, друг, мы живем две жизни, навеки сошедшиеся в смертном бою, и все, нам доступное, превращаем в оружие.
Келларас медленно протянул руку к кубку рикталя на столе. В горле спирт казался огнем — единственный алкоголь, который согласен пить хозяин. Первый глоток до сих пор громом отдавался в мозгах Келлараса.
— Ты отлично таишь ясный ум, капитан, но я заметил, как напрягся ты, услышав слово "оружие". Ты прилип к нему, ибо среди всех мною сказанных слов понял лишь одно. Я говорил о том, что мы теряем, когда годы прокрадываются мимо нас в прошлое, а юность пропадает вдали. — Он сомкнул ладони на кубке, и руки его были тяжелыми, грубыми, в шрамах, блестящими в местах давних ожогов, следов проведенной у кузницах жизни. — Твой лорд просит у меня меч. В дар? Или желает вступить в Легион Хастов? Не могу поверить, что сторонники Урусандера порадуются декларации столь открытой.
Келларас вместо ответа пожал плечами. Легкость, с которой Хенаральд переходил от поэзии к прагматике, выбивала почву из-под ног. Мысли разбегались, как у смущенного головоломкой ребенка.
Однако владыка Хастов не настроен был дожидаться ответа. — Если я ребенок, взрослые пропадают с глаз моих. Уплывают в свои миры, оставив мне мой собственный. В их отсутствии я полон веры и переделываю меру вещей по своей скромной воле. Время теряет хватку и я играю, пока не приходит время спать. — Хенаральд замолчал, чтобы выпить. — А если я увижу сон, то сон о капитуляции.
Келларас долго откашливался, прежде чем сказать: — Лорд, мой повелитель отлично понимает всю... необычность заказа.
— Были времена, когда он стал бы вполне обычным. Однако, полагаю, назвать его так сейчас значит покривить душой. Заказ на меч от Первого Сына Тьмы неизбежно выглядит политическим. Мое согласие возбудит слухи о тайном союзе и заговоре? Что за ловушку устроил Аномандер на моем пути?
— Никакой ловушки, лорд. Его желание — возродить прошлые традиции.
Брови медленно поднялись. — Его слова или твои?
— Так я понимаю, лорд, мотивы Первого Сына.
— Выбрав тебя, он сделал правильный выбор. Однажды я снова стану ребенком. — Он подался вперед. — Но не сейчас. — Глаза блестели, острые, словно осколки бриллиантов. — Капитан Келларас, твой владыка дал некие особые указания насчет желаемого клинка?
— Лорд, он желал бы молчащее оружие.
— Ха! Крики гибкой жилы его раздражают?
— Нет, лорд, вовсе нет.
— Однако же он предпочитает оружие заглушенное, онемелое, оружие, проклятое стенать и рыдать неслышимо для всех.
— Лорд, — сказал Келларас, — оружие, что вы описали, заставляет гадать: в чем же бОльшая мука — молчать или провозглашать свою боль?
— Капитан, "описанное мною оружие" не существует. Однако дурни из Легиона Урусандера будут твердить иначе. Скажи, твой владыка сохранит в тайне происхождение клинка?
— Разумеется нет, лорд.
— При том желая, чтобы оно молчало.
— Неужели следует высказывать любую истину, лорд?
— Рикталь тебя расхолодил, капитан? Могу приказать принести вино, которое тебе по нраву.
— Правду говоря, я забыл о кубке в руке. Прошу прощения. — Келларас сделал еще один глоток.
— Значит, ему нужен клинок истины.
— Да, такой, чтобы требовал искренности и от владельца. В полном согласии, только неслышном.
Внезапно Хенаральд вскочил на ноги. Он был высоким и тощим, однако стоял распрямив спину, словно всё железо мира пропитало кости и плоть. Провалы глаз были невидимы Келларасу с такого угла зрения. — Капитан, есть хаос в каждом клинке. Мы, кующие железо и другие металлы, касаемся руками хаоса. Сражаемся с ним, ища контроля и порядка, а он отбивается с дерзким вызовом и, когда проигрывает, таит измену. Твой владыка желает меч, свободный от хаоса. Это невозможно, и вся моя жизнь тому доказательством.
Келларас помешкал и сказал: — Лорд, Первый Сын Аномандер знаком с тайной мечей Хастов. Знает о том, что лежит в сердцевине любого вашего изделия. Но не такого пути он желает в изготовлении оружия. Он требует, чтобы спинной хребет клинка был закален в магии, в чистоте самой Темноты.
Владыка Хастовой Кузницы застыл, угловатые черты лица, казалось, заострились еще более. Он не сводил взора с Келлараса. Затем сказал спокойным тоном: — Говорят, что скипетр, изготовленный мною для Матери Тьмы, наделен ныне частью души самого Куральд Галайна. Она напитала его волшебством. Взяла чистое, но простое железо, и сделала... противоестественным.
— Лорд, я мало что знаю.
— Он теперь вмещает Тьму, и суть этого мало кто из нас понимает. Я даже сомневаюсь, что сама Мать полностью знает, что сделала.
Направление разговора вселило в Келлараса тревогу. Хенаральд хмыкнул: — Я изрыгаю богохульства?
— Надеюсь что нет, лорд.
— Однако сегодня нужно внимательно вслушиваться в то, что мы говорим. Похоже, капитан, сила ее растет, а вот терпимость уменьшается. Словно два магнита отталкивают один другой. Неужели сила не дает неуязвимости? Неужели власть не укрепляет доспехов, неужели власть не приносит уверенности? Возможно ли, что наделенные величайшей властью познают величайший страх?
— Лорд, я не могу сказать.
— И разве самые бессильные не страдают от такого же страха? Что же власть дает своему владельцу? Наверное, средства противостоять страху. Но, кажется, это не работает — по крайней мере, недолго. Нужно заключить, что власть есть бессмысленная иллюзия.
— Лорд, Форулканы стремились расширить свою власть на Тисте. Преуспей они, мы были бы порабощены или убиты. Нет ничего иллюзорного во власти, и лишь силой легионов мы, в том числе Хасты, победили.
— Но победи Форулканы, что они получили бы? Владычество над рабами? Будем же честны, капитан. У Форулканов не было иного выбора, чем перебить нас. Снова спрашиваю: чего они добились бы? Триумф — одиночество, пустой звук, и на любые крики о славе небеса не отвечают.
— Мой господин желает меч.
— Чистое и простое железо.
— Именно так.
— Чтобы принять кровь Тьмы.
Брови капитана поднялись: — Лорд, ее волшебство не от Азатенаев.
— Неужели? Она питает в себе силу, но чем?
— Не кровью!
Хенаральд еще немного поглядел на Келлараса, потом снова уселся на тяжелое кресло с высокой спинкой. Допил из кубка и поставил его на стол. — Я так давно вдыхаю яд, что лишь рикталь может пробиться сквозь рубцы в горле. Годы лишают нас чувств. Мы тупы, словно черные камни в ущелье. Ждем еще одного сезона заморозков. Теперь, когда Первый Сын узнал тайну Хастов, он будет выменивать знания на политические преимущества?
— Мой владыка утверждает, что единственная его претензия — никогда не сдаваться невежеству. Знание — единственная искомая им награда, обладание им — главная мера богатства.
