Орбита для Сталинских соколов

Князь не мог понять, почему это случилось — то ли это тоска по России-матушке, надежному другу Французской республики, то ли желание захватить на память хотя бы краешек уходящей советской эпохи, услышать песни страны, от которой скоро не останется и следа...

Рестораны разделились на "прорусские" и "просоветские".

Разумеется, князь, выбиравший ресторан, чтоб отметить благополучное завершение орбитальной эскапады, выбрал тот, где пел хор донских казаков.

Окно отдельного кабинета выходило на улицу, и там над крышами торчал обрубок парижского чуда.

Легкомысленные парижане неожиданно легко смирились с потерей "кружевной башни" и остряки уже спорили как называть то, что осталось — то ли Эй то ли Фель, разумно считая, что если целое сооружение называли Эйфелем, то оставшаяся часть может носить только половину названия.

Владимир Валентинович вспомнив об этом, невольно улыбнулся. Вины за содеянное он не чувствовал. Все получилось, как получилось. Главное они сделали то, что должны. Война еще не стала фактом, но она уже стала неизбежностью. Это, слава Богу, понимали все.

За окном, наполняя улицу воинственной музыкой, шел оркестр зуавов. Черные музыканты в красных мундирах выводили бодрую мелодию. От этих звуков водка в графинчике вздрагивала и ежилась мелкими кругами.

— Жаль, конечно, что все так получилось, — с сожалением сказал князь, разливая "Смирновскую" по хрустальным рюмкам. — Рано мы оттуда ушли. "Святая Русь" помогла бы нашим друзьям, останься она в наших руках...

Где-то рядом слаженные мужские голоса затянули "Дубинушку". Русская песня причудливо переплелась с французским маршем.

— Не думаю, князь. Чудо, что мы вообще вернулись.

Владимир Валентинович коснулся его рюмки. Рука еще дрожала. Все-таки две недели в невесомости. Оказались нешуточным испытанием для тела, но не для духа.

— Станция изначально была обречена. Красные не позволили бы нам сделать ничего более того, что мы сделали.

Князь выпил, поморщился и, подцепив на вилку парочку рыжиков и колечко сладкого лука, сказал:

— Не понял...

— При первой же серьезной опасности большевики спихнули бы нас с орбиты в течение трех-четырех часов. Что, собственно и произошло.

Профессор свою рюмку поставил на стол, так и не пригубив.

— Мы, князь, спустили курок новой войны. И за это честь нам и хвала!

Мгновение подумав, он все же взял рюмку, и пока князь торопливо наливал себе, сказал:

— Мы сделали много, да еще и живыми вернулись. Это стоит рюмки водки.

Они чокнулись, князь выпил, но профессор вдруг вновь отставил рюмку и озабоченно спросил неизвестно кого:

— Однако только не могу понять — почему большевики ждали так долго?

Швейцария. Женева.

Июль 1930 года.

... Лига Наций бурлила.

Вопрос, что обсуждали делегаты, касался не одного — двух государств, а всех их. Опасность, что сознавали все, нависла над каждым.

— Кто бы там ни был — красные или белые, большевики ответственны за разрушение, так как именно им принадлежит станция!

Леон Блюм крикнул с места:

— В таком случае пересажайте всех фабрикантов оружия. Преступник не тот, кто сделал нож, а тот, кто взял его в руки для свершения преступления!

Социалисты — их тут сидело не много — засмеялись, но оратор не ответил на реплику из зала.

— Тот факт, что ни один город в СССР не пострадал от этого чудовищного изобретения не позволяет мне верить в слепую игру случая. Это скорее умысел и злой расчет! Ответственность государства как раз и состоит в том, что оно отвечает за все то, что делает и разговоры о том, что они якобы не представляли последствий, не должны мешать осознанию ответственности большевиков за все то, что случилось. Вы, собравшиеся тут представители цивилизованных стран не должны думать только о своих странах и своих народах. Мы должны думать о человечестве, о его судьбе, о его безопасности, потому что ущерб, нанесенный одному народу, одной нации, означает ущерб всему человечеству!

Мистер Вандербильт, представитель президента Гувера и американского народа на заседании Лиги Наций поднял пачку листов, привлекая внимание делегатов.

— Десятки стран пострадали от... Не стану говорить "оружия", ибо это означает немедленную войну с Советами, ведь никто из нас не отрицает святого права каждой страны на самооборону. Скажу "от неосторожности". Но неосторожность ли это?

Он вздохнул поглубже, паузой давая разгореться любопытству. Пристальный взгляд в зал и он увидел, как напряглись его слушатели. Все ждали, разоблачений.

— Впрочем, сейчас это уже не важно. Важно другое. Все кто тут присутствует, единодушно уверенны в одном. Питая огромное уважение к русскому народу, чьи лучшие представители вынуждены покинуть свою страну, мы не можем позволить безответственным большевистским правителям подвергать мир таким гнусным экспериментам!

Миллионер бросил руку вниз и вокруг него птицами закрутились листы бумаги.

— В интересах всего человечества мы должны установить контроль над действиями большевиков. Может быть, даже, применить для этого силу! Страна, принесшая столько горя мировому сообществу и своему народу, не должна оставаться вне цивилизованного контроля!

Зал дворца Лиги Наций взорвался аплодисментами и свистом.

СССР. Москва.

Июль 1930 года.

... В кабинете горела зеленая, ленинская лампа.

Свет ложился на стол, усыпанный бумагами и на поднос с чайным стаканом и блюдечком с печением. И только немного света падало на карту. Европа тонула в полумраке, словно стараясь спрятаться от сурового взгляда Генерального секретаря ВКП(б), только тайн у неё каких-то особенных от Сталина не имелось.

ОГПУ, Коминтерн, их же, западные журналисты давали достаточно информации, чтоб понимать суть процессов, происходящих на континенте. А там где информации все же не доставало, выручало классовое чутьё и марксистско-ленинская логика.

Маховик подготовки к Большой Войне раскручивался все быстрее и быстрее. Буржуазные газеты, словно получив прямые указания, выплескивали на читателей проплаченные поджигателями войны воспоминания героев белого движения о зверствах большевиков и страданиях Русского народа.

На соседних полосах политики среднего масштаба комментировали выступление на заседании Лиги Наций личного представителя Президента САСШ и американского народа мистера Вандербильта, единодушно восторгаясь его напором и бескомпромиссностью позиций в отношении большевиков.

Ощущение близких грозных перемен пронизывало всю Европу. Особенно ясно это было видно во Франции. С политических эмпирей оно спускалось вниз, к обывателям и даже глубже — к клошарам. Появлялось это даже в мелочах.

Фокстрот "Идем на Восток", в исполнении краковского диксиленд — джаза Марыньского, начал пользоваться бешеной популярностью. Наверное, в виду неизбежной гибели большевизма как культурно-исторического явления, появился ажиотажный спрос на предметы искусства с советской символикой.

Сталин вспомнил это место из справки и невольно улыбнулся.

Конечно, все это не ограничивалось словами. Дела тоже делались и были они несравненно опаснее и гнуснее. Дипломаты "Санитарного кордона" собрались в Париже, провели стремительное совещание, оставив журналистов, пронюхавших об этом без коммюнике о целях и итогах встречи. Особо прытким журналистам удалось сфотографировать спину вездесущего мистера Вандербильта, и это фото кочевало из газеты в газету с многозначительными, в зависимости от позиции владельца газеты, подписями от "Рыцарь справедливости" до "Отец войны".

Все обозреватели, вне зависимости от степени информированности и политического оптимизма сходились на том, что что-то случится.

Напряжение в обществе копилось, и оно должно было найти выход.

Газеты Польши, Эстонии, Румынии, Чехо-Словакии выстрелили набором статей, где громко и пафосно говорилось о долге цивилизованных стран перед русским народом и под сурдинку о скромных территориальных претензиях и восстановлении исторической справедливости.

Потом началось то, что газетчики мгновенно окрестили "войной глоток". Словно спущенные с цепи политики забросали свои парламенты речами. Старт дал Маннергейм, выступивший перед эдускунтом и осудил позицию Финляндии в отношении армии Юденича, назвав все, что случилось в 1918 году "ошибкой, которая вопиет об исправлении".

Потом варианты этой арии зазвучали по всему Санитарному Кордону — от Эстонии до боярской Румынии, а после слов неизбежно последовали дела.

Провокации на границах СССР следовали одна за другой.

Мелкие шавки Империализма задирали Российского медведя под пристальными взглядами охотников из Англии и Франции.

Из-за океана за всем этим наблюдали САСШ.

...— Как же они проскользнули мимо вас, Енох Гершенович? Как вы умудрились не обратить на них свое просвещенное внимание?

Сарказма в голосе первого чекиста хватило с избытком, но его зам находился не в том состоянии, чтоб оценить это.

— Вот это-то и есть самое удивительное! — почти с восторгом отозвался Ягода.— До чего додумались! Они проверяли лояльность новых членов организации под глубоким гипнозом! Есть, есть у них такой специалист, которому чужие мозги прощупать, что чихнуть — один труд!

— Его нашли?

— Ищем... Между прочим этот же гений и создал и загрузил в мозги нашего русского профессора совершенно искусственную личность профессора германского! Вы представляете?!

— Что-то у вас, Генрих Григорьевич, восклицательных знаков уж слишком много.

— Так ведь какая идея! Какие возможности! Это ведь не чемодан — человек с двойным дном! Если врага можно признать гениальным, то это как раз тот самый случай!

— Гипноз, говорите, — задумался первый чекист страны. Занимаясь безопасностью первого пролетарского государства, ОГПУ приходилось сталкиваться с ситуациями, когда традиционные методы работы давали осечку. В таких случаях к работе привлекался спецотдел ОГПУ. Шифры, яды, гипноз, оккультные тайны, масонские организации... В отделе работали специалисты, способные разобраться с такими загадками.

— Где они сейчас?

— В Париже, по моим сведениям.

— А "Пролетарий"?

— Там же.

— Французы не догадываются?

— Скорее всего, делают вид, что им ничего не известно.

— Так. Это существенно меняет дело и нашу тактику... — наконец сказал Менжинский. Если тем, что сейчас назревало в Париже не управлять, то события могли пойти так, как нужно кому-то, а не Советским людям. — Да... Профессора нужно вернуть в Москву. Если мы не сделаем этого, то его просто заставят делать свои аппараты во Франции или в Британии.

Несколько секунд он стоял у окна, проверяя правильность умозаключений.

— Жду вас через два часа вместе с товарищем Бокием. Эта работа для его специалистов. Да! И узнайте где нынче наши герои околоземных орбит.

— Они в Москве. На Лубянке. Ждут распоряжений...

... Разница между последним посещением Федосеем здания на Лубянке состояла только в том, что признав в них героев космоса, дежурный отдал честь, а так, все как и было — и сверлящий спину взгляд, и обтянутая клеенкой двойная дверь, и часы и стол и нарукавники на Артузове.

Положительно он хотел, что они приняли его за счетовода!

Они подошли и также, как и в прошлый раз, не отрывая взгляда от бумаг на столе, он сказал.

— Есть работа для двоих старичков по ту сторону границы...

Они подтянулись, расправив плечи.

— Нужно поехать во Францию и привезти оттуда одного человека...

— Выкрасть? — задал вопрос Федосей. Дёготь только глазом дернул. Отложивший перо в сторону Менжинский заметил это и усмехнулся.

— Нет. Всего лишь помочь вернуться...

Задание получено. Можно подняться и уйти, но Федосей остался на месте. Артузов вопросительно посмотрел на него.

— Не знаю, товарищ Артузов, — решился Федосей. -Может мой вопрос и не по чину, но мне это обязательно нужно знать.

— Что?

— Профессор. Кто он? Что? Зачем?

Малюков смешался.

— Я состоял в группе... Мы расследовали... Такие же аппараты...

Под взглядом Атрузова он замолчал. А Артузов думал, что ему ответить. Конечно, он мог вообще промолчать, просто сказать, что действительно не почину товарищу Малюкову такие вопросы задавать, но видел, что не просто так, не из любопытства задаётся вопрос. Болит душа у человека— с кем он все это время работал? С другом? С замаскировавшимся врагом?

Пауза затягивалась. Артузов увидел как изменилось лицо у Федосея, сообразившего наконец, как он нарушил субординацию. Чекист замер. Вытянулся.

— Гипноз, — сказал наконец Артузов.— Враги загипнотизировали нашего профессора. Он не ведал, что творил...

Французская республика. Париж.

Июль 1930 года.

... Плюшевые занавеси темно-багрового цвета закрывали окно Парижского отеля не полностью, и из его середины лился ласковый солнечный свет. В номере, вокруг стола, в добротных креслах, возможно неживших в себе тела графов и баронов, сидело трое советских людей, и решали одну очень важную проблему.

— Какие условия вам необходимы для работы? — деловито спросил Дёготь.

— Объект, как я понимаю, уже подвергался гипнотическому воздействию?

— Да.

— Тогда все просто. Мне нужно остаться с ним наедине хотя бы на 2-3 минуты. Ну и естественно, чтоб никто не мешал и чтоб объект оставался спокоен...

У Федосея брови поползли вверх, он уж хотел было спросить на счет того не нужно ли при этом присутствие Британской королевы или американского Президента, но Деготь спросил.

— По-другому нельзя?

Товарищ Орландо развел руками с искренним сожалением.

— В другом случае я не могу гарантировать...

Деготь посмотрел, как сдувается Федосей и пожал плечами — делать нечего, придется обеспечивать... Конечно, легко сказать.

— То есть необходимо помещение, — загнул палец Федосей.

— И ничего не подозревающий клиент, — добавил Дёготь.

— То есть помещение, куда он пойдет добровольно, — сформулировал Федосей.

— И несколько минут наедине, — подытожил сотрудник Спецотдела ОГПУ.

Пару минут они смотрели на друг на друга. Дёготь выстукивал что-то по подлокотнику кресла, а Федосей ногой выписывал эллипсы. Трудно предположить, что в головах троих мужчин сейчас происходила одна и та же работа.

— Столик в ресторане? — предположил Федосей — Знаете, бывают такие выгородки.

— В принципе возможно, — согласился третий товарищ. — Если отдельный кабинет...

Дёготь тряхнул головой.

— Ха! Как ты его туда затащишь? Письмом от таинственной незнакомки?

— Хотя бы, — не сдался Федосей. — Сам знаешь, что в юбке иногда проще запутаться, чем в сети...

Сберегая время, Дёготь не стал спорить. Просто записал это на листочке за номером один.

— Ладно. Что ещё?

— Туалет — понизив голос, не то предложил, не то спросил Малюков. Дёготь совершенно серьёзно сказал:

— Две минуты спокойствия — пожалуй. Но вдвоем...

— Общественный туалет, — пояснил Федосей. — Там кабинки.

Их третий товарищ достал папиросу и разминал её пальцами.