6. Вольная Русь (Азовская альтернатива-6)

"Как ни крути, как ни верти, а выжить мне там не судьба. Хорошо, если втихую удавят, а то и затеют что-то особенно торжественное и длительное. К ишаку под хвост такие приключения!"

Отбросив все варианты-страны, находящиеся слишком далеко — бог его знает, какие там обычаи, да за дружбу с колдунами, говорят, на костёр попасть можно, засомневался только в отношении мавританских пиратов.

"Опять солёный ветер, погоня за добычей, храбрые сотоварищи вокруг... лепота. Обитать-то там будет привычно, исламские законы выпускнику медресе хорошо знакомы, на разные слухи братва, скорее всего, наплюёт с самой высокой мачты. Живи и радуйся! Только вот... боюсь, как раз пить мне не позволят, а переходить на гашиш не хочу. Пробовал ведь эту гадость, никакого удовольствия. Тогда зачем туда бежать? На перебежчиков везде с подозрением смотрят. Одно дело — принявший ислам гяур, совсем другое — вернувшийся к истинной вере бывший мусульманин.

Да и если позволят втихую употреблять — за ракеты — на кол и там можно присесть. Как их делать-то я знаю, но вот как смайстрячить чёртовы капсюли... Доверия-то наверняка не будет, скажут, что скрываю секрет и пожалуйте на площадь, в лапы палачей, где будете главным развлечением. А радовать людей видом изымаемых из моего брюха кишок или ещё каким похожим способом не тянет.

Добраться, опять-таки, до них нелегко, говорят в нынешнем году их здорово папёжники прошерстили, с нашей помощью, сам ведь гишпанцев запускам ракет, правилам их хранения обучал. Мысли никто не подслушивает, так можно признаться — боязно туда ехать. Да и Хмель, чтоб его вместе с потомками собаки в клочья порвали, а свиньи эти кусочки подобрали и слопали, вполне может устроить провокацию, подставить".

Оставались Польша, Швеция и Москва.

Речь Посполиту Юхим исключил сразу. После прошлогоднего инцидента с членами польского посольства в Чигирине, его отношения с влиятельнейшей группировкой Любомирских приобрели откровенно враждебный характер. Хмельницкий тогда, пожелав иметь при себе побольше характерников, сдёрнул Васюринский курень из похода на один из шапсугских родов, вызвал прямо в столицу Малой Руси. Прибывшие, ещё не успев снять походные вонючие тряпки, натолкнулись на группу шлявшихся по улицам шляхтичей. Разодетые в пух и прах "благородные" идиоты вздумали громко обсуждать, с крайним презрением, встреченных сечевиков.

Польский язык, в той или иной степени, понимали практически все запорожцы, делегаты сейма об этом не знать не могли, выходка получилась из разряда: "Назло маме сниму в мороз штаны и всё там поморожу". На Срачкороба, пребывавшего в отвратительном настроении, снизошло вдохновение, и он минут пять, без повторов, характеризовал встреченных шляхтичей. А также их предков до седьмого колена (обнаружив среди них множество животных, родством с которыми вряд ли кто стал гордиться), их половые пристрастия (весьма причудливые и оригинальные)... Описать всю глубину морального падения оппонентов ему помешал Васюринский, с некоторым опозданием подошедший к месту происшествия. Искреннее, очень сильное желание обеих сторон перевести диалог из словесной формы в сабельный поединок пресекли Любомирский и Хмельницкий. Обе стороны нуждались в союзе против шведов, особенно поляки, панам пришлось проглотить оскорбления. Самое досадное, пресекли намеченную перед отъездом дуэль. Теперь в польском войске существовала большая группа шляхтичей, страстно желающая добраться до шеи Юхима, предоставлять им такую возможность он не собирался.

Москва с первого взгляда выглядела привлекательно. Но именно, что с первого, при втором уже возникали некоторые сомнения. Срачкороб попытался представить себя в боярских шапке и шубе. Однако воображение выдало картинку именно что шапки и шубы, поддерживаемой за рукава дюжими стрельцами. О наличии в шубе человека можно было только догадаться, а головной убор, перекособочившись, прикрыл почти всё лицо. Юхиму пришлось напрячься, чтоб не сплюнуть и не хохотнуть.

"И как они всё это летом на себе таскают, да по много часов подряд? Я бы одного дня не выдержал, сдох от перегрева".

Да, знатного мурзу, специалиста военного дела и оружейного строительства там гарантированно встретят ласково и приветят. Наградят имениями немалыми, назначат на важную должность при пушечном дворе, деньгами и соболями оделят, может быть, даже к уху царя допустят. Разумеется, боярская должность ему не светила ни в коем разе, так что опасаться смерти от перегрева в боярском одеянии не приходилось. Вот только подводных камней в подобном благолепном течении — разве что чудом мимо проплыть можно.

Не раз и не два ему доводилось слышать о порядках Московии. От друзей казаков, ездивших со станицами к царю, от запорожцев, бывавших там с посольствами от Хмельницкого, от ногаев, удостоенных приёма у бояр, наконец, от русских дворян, ныне нередко встречающихся на Дону и Сечи. И московские обычаи, чем дальше, тем менее привлекательными казались.

Должность дадут, несомненно, немаловажную, но далеко не главную, выше не один человек будет. А, если верить рассказывавшим, каждому начальнику поклонись, да шапку не забудь снять, ошибёшься — плетьми могут угостить. Что претило ему, привыкшему к свободному, панибратскому общению на Сечи, необходимость унижаться заранее казалась нестерпимой тяжестью. Здесь он с всесильным гетманом накоротке общался, приспичит всерьёз — в любое время дня и ночи мог к нему заявиться. Называть себя холопом, даже царским... нет, такое не по нему. Да и в церквях придётся стоять не пару раз в год, а еженедельно, врать попам про свою веру...

К тому же, кто-кто, а Срачкороб знал прекрасно, как много подсылов Хмельницкого в Москве, ещё больше донских, их всех могут натравить на перебежчика. Смешно даже надеяться выжить там после этого.

А шведов Юхим просто не любил. Сталкивался с этими светловолосыми зазнайками и проникся к ним откровенной антипатией. Какой-то из послов королевы, не пытаясь скрывать презрения, посмотрел на него — на тот момент одетого в походное драньё — будто на сующегося под ноги приблудного шелудивого пса. Естественно, он немедленно преисполнился к скандинавам ответных чувств, даже более насыщенных. Очень хотелось тогда устроить сволочам какую-нибудь пакость, но уловив это, гетман категорически запретил шутить над членами посольства и, от греха подальше, услал его с поручением на Дон. Вследствие этой антипатии откинул и этот вариант без больших сомнений.

Перебрав страны и народы, начал обдумывать возможность организации своего отряда для похода в Германию, против шведов и их союзников. Кликнув хлопцев на поход, ни на миг не усомнился, легко сможет собрать несколько сот всадников, а может, и больше куреня, в котором уже свыше полутора тысяч числилось. Вот дальше начинались сплошные но. Во-первых, большой вопрос, отпустит ли Хмель будущего святого так далеко? Беспокоило ощущение, что вряд ли. Во-вторых, если частью значительного отряда Срачкороб руководил достаточно уверенно — дело нехитрое. Однако, совершенно самостоятельно командовать сотнями людей длительное время, да её в отрыве от своих, ему не приходилось. Это же не только повелевать, ещё и заботиться о пропитании и снабжении своих подчинённых необходимо, разбирать их склоки... почему-то все его попытки примирить спорщиков приводили к тому, что они забывали о своих разногласиях, охваченные горячим желанием набить морду миротворцу

Залезь кто неглупый в мысли страдальца, он легко мог бы указать ему на многочисленные логические неувязки. Но никто рядом в этот момент телепатией не баловался и не подсказал Юхиму, что никуда он бежать с Сечи не собирается и весь этот перебор вариантов ухода — мысленное надувание щёк. Слишком многое уже неразрывно связывало Срачкороба с этим местом и этими людьми.

* * *

Из-за опасения спровоцировать в Гданьске тревогу чайки подтянулись к месту ожидания товарищей, пошедших на обстрел уже в сумерках. Казаки сноровисто вытянули носы судёнышек на узкую полоску не затопленного половодьем берега и начали готовить ужин. Точнее, разогревать походную тюрю. Поужинав этой непривлекательной на вид и вкус пищей, поснимали с голов, из-под шапок, платки, препятствовавшие заливанию глаз потом, водрузили обратно бараньи шапки и принялись ждать. Ждать и догонять, может быть, для кого-то и неприятно, но эти два действия, наряду с третьим — драпать, составляли основу существования сечевиков и донцов. Без умения сидеть в засаде, оставаясь незаметным, выжить на фронтире невозможно.

Сидели на лавках — сиденьях для гребли на чайках — курили, запахи сгоравших в трубках табака или конопли стали пробиваться даже сквозь вонь пропитки одежды, болтали с рядом сидящими, дремали. Естественно, выставили на берегу и в чайках стражу, наблюдать за окружающей местностью — не к тёще на блины явились, совсем расслабляться никому в голову не приходило.

С большим вниманием выслушали радовавшие сердце звуки обстрела Хлебного острова — просто наслаждались этим жутким воем, как любители классической музыки выдающейся симфонией в исполнении большого оркестра. Хотя любители классики во время концерта мнениями не обмениваются, а казаки это делали.

— О, як загуло!

— Да не загуло, а завыло!

— Ни, загуло!

— Не спорьте, там и гул, и вой и свист со скрежетом зубовным. Добра штука.

— Добра. От як бы поточниш литала...

— Тоби мед, та й ще ложкою.

— А шо, я б этого мёду...

— З салом!

— А хоть бы и с салом!

— А не пронесе?

— Та чого вид доброи еды несты буде?..

Опознали лучше всех слышащие и гул пожара на Хлебном острове, после завершения обстрела — по воде звуки далеко распространяются.

— От гуде...

— Де?!

— Та де ж ще може вогонь гудиты? Там, куды ракеты полетилы.

— А я не слышу.

— Гуде, гуде, горыть польский хлиб.

— И я слышу, горит. А жаль, шо не смогли его забрать. Это скоко ж горилки из него можно выгнать...

— Да...

— Тихо! Пушки палят.

Все замолчали, вслушиваясь в звуки боя у Гданьска. Большинство легко смогло определить, что бьют не лёгкие пукалки, а орудия солидного калибра. После трёх залпов, поддержанных кратковременной стрельбой из чего-то мелкокалиберного, на реке опять наступила тишина, нарушаемая только гулом пожаров складов на Хлебном острове. Непонятно было, то ли огонь вели корабельные пушки, хотя вражеского военного флота вроде бы возле берегов Польши быть не должно, то ли бахали крепостные орудия. Перед сечевиками встал вопрос — попали ли враги или промахнулись? Бой — дело опасное, никогда не знаешь, чем закончится.

Сразу несколько казаков пристали к оставшемуся старшим на эскадре Васюринскому с предложением пойти всеми силами и проверить, что там произошло и не нужна ли помощь товарищам?

Иван, немного поколебавшись, от такого риска отказался. По договорённости с Сирком, участвовавших в обстреле — во избежание риска превращения удачного предприятия в разгром флота — ждать предстояло в условленном месте.

Часть сечевиков, имевших холерический темперамент, пыталась настаивать, не желая мучиться ожиданием, однако характерник быстро их окоротил.

— Сказав, що никуды не пидемо, так воно и буде! А як що кому язык мешае, так можу и вкоротыты, с дурною головою, — пресёк попытку спорить наказной атаман.

Прецеденты укорочения языка вместе с головой в войске имелись, так что к нему приставать перестали. Чорную раду на смещение неугодного атамана объявлять в такой момент никто не решился, споры и обсуждения перекинулись на другие чайки.

Разговоры, впрочем, длились недолго. Участники похода знали, что завтра в любом случае придётся потрудиться не жалея сил, как минимум, а то и повоевать. Поэтому вскоре все кроме часовых спали сладким сном, несмотря на свежий ветерок и начавший покрапывать дождик. Разве что кое-кого беспокоили старая рана, радикулит, ревматизм или другие заработанные в морских и речных круизах болячки. Однако ж что это за казак, если боль терпеть не умеет? Товарищей такие страдальцы не беспокоили, отдыхать им не мешали. Для того многие и коноплю курили — снижала она страдания, а то, пусть ненадолго, совсем снимала.

В отличие от предыдущих ночей, легко заснул и Юхим. Он, зная Васюринского как облупленного, поверил, что с возвращающимися товарищами действительно всё в порядке, значит, лучше перед завтрашним днём отдохнуть. Наказной атаман куреня собственного имени беспокойства — сколь угодно хорошо спрятанного — не выказывал. Мысли об обиде на Хмельницкого и уходе из Сечи ушли. Перегорела обида.

Сирко со товарищи пришли под утро. Точнее, сначала явился один из них и попросил помощи для переноски раненых, которых оказалось больше, чем здоровых. Поначалу многие посчитали свои раны лёгкими — даже лежачих помогали сгоряча нести — только вот судьба-злодейка внесла свои коррективы. Часть из вроде бы ходячих — когда сошёл на нет адреналиновый выброс — стала, один за одним, переходить в число требующих помощи при передвижении. Хотя бы поддержки с одной стороны, лучше — с двух. Да где их взять, помогающих — сменить тащивших безусловно неходячих некому было. С трудом продравшись сквозь какие-то кусты, сечевики вскоре уткнулись в глубокую промоину, почти полноценный овраг, и надолго застряли около него. Обходить — слишком далеко, так и шведских рейтаров можно утром встретить, пришлось перелазить через него, спускаться вниз и подниматься вверх.

Одного из боевых товарищей, Семёна Нагнибеду, пришлось там, внизу, и прикопать — не вынес тяжелораненый сечевик тряски и невольных ударов при транспортировке в темноте по неровной поверхности, спуск в овражек вниз головой его доконал. Очень тяжело далось форсирование не такой уж глубокой и широкой канавы почти всем остальным. На здоровых легла огромная нагрузка по спуску друзей вниз и вытаскиванию их вверх. Раненые измучились из-за непосильных для них усилий и сильных болей от растревоженных ран. Не имей характерник Сирко маковых шариков для снятия боли, значительная часть дошедших до промоины возле неё бы и полегла, навсегда расставшись с белым светом.

Добрый приятель колдуна Семён погиб не столько от тяжести раны, сколько от того, что её разбередили — совершенно невозможно протащить носилки с человеком, в темноте, по буеракам, не имея возможности сменить носильщиков, и не причинить переносимому вред. Иван это прекрасно понимал и дал себе слово жестоко отомстить проклятым шведам за мучения товарищей. Он единственный не глотал болеутоляющего и, несмотря на собственную рану, всю дорогу помогал боевым побратимам. Стальная воля характерника, уверенность его в себе и вера в него товарищей и совершили это чудо — спасение почти всех казаков, сумевших выбраться на берег Вислы под выстрелами врагов. Дошли. Кто-то скажет, что скорее не дошли, а доползли, но главное ведь, что добрались до своих! А на скольких конечностях или на чьих руках кое-кто преодолевал последние сажени пути... какое это имеет значение?

С помощью проснувшихся товарищей герои обстрела — Хмельницкий потом пожалует каждому из особую награду* — спустились к чайкам, погрузились в них, смогли, наконец, отдохнуть и заснуть. Ещё двое не проснулись — не выдержали сердца сечевиков, хотя пожилых людей среди них не было. А отдохнувшие в ожидании казаки стащили чайки на воду и рванули на юг.