— Твои воины, воевода, наверняка решили, что забрали у меня все мое оружие, — улыбаясь, сказал Акун. — Так оно и есть; мой боевой шест и мои орионы сейчас у тебя. А теперь посмотри-ка сюда, воевода, — старый милд, продолжая улыбаться, вытянул из рукава своей туники стальную иглу дюймов в десять длиной. — Я мог бы тебя убить уже раз десять, но не сделал этого. Как ты думаешь, почему?
— Почему? — Радим закашлялся, сделал Якову, уже выхватившему меч, знак не трогать старого милда. — Почему же?
— Потому что я не враг ни тебе, ни народу твоему. Ты бросил нас в поруб и сам сидишь с нами тут, в сырости и холоде, хотя легкие у тебя застужены. А мы ведь в твой город не со злом пришли.
— Чего вы хотите?
— Мы ищем одного человека. Затем и приехали в твои земли.
— Кто этот человек?
— Мальчик. Двоюродный брат этой девушки.
— Он правду говорит? — спросил Радим Руменику. Акун перевел.
— Правду, — ответила Руменика. — Скажи ему, Акун, пусть одежду мне вернет. Холодно тут, в этом погребе.
— Сначала вы нам кое-что объясните, — Радим снова закашлялся. — Придется вам у меня в гостях немного задержаться.
— Что он говорит? — шепнула Руменика.
— Так, объяснений требует... Хорошо, воевода,— Акун посмотрел сначала на Радима, потом на Якова Млына, державшего факел. — Я дам все необходимые объяснения. Но сначала верни девушке все ее вещи. Иначе я слова не скажу, а пытать меня бесполезно.
— Это почему же?
— Начнешь пытать — посмотришь.
— Храбришься, дед? — подал голос Яков Млын. — Пытка — это ведь дело крайнее. Мы же чай не звери какие, народ хрестьянский.
— А я воин, — ответил Акун. — Ты сам воин, должен понимать.
— Хватит пустые лясы точить! — Радим шагнул к двери. — Вот мое решение; судить я вас буду. Оправдаетесь, уедете с честью и миром, со всей своей рухлядью и лошадьми. Не оправдаетесь, накажу по законам новгородским. Поняли ли?
— Поняли, — Акун перевел девушке слова воеводы. Руменика почувствовала, как слепой ужас опять растекается ледяным холодом по всему ее телу. Но Акун выглядел уверенным и крепко сжал ее руку в жесте поддержки. — Ты обещал вернуть девушке одежду.
— Обещал и верну. Яков, уведи старика.
— Сволочи! — Сообразив, что Акуна от нее уводят, Руменика бросилась на Радима, вцепилась ему пальцами в волосы. — Выблядки безродные! Псы шелудивые! Сучий помет! Чтоб вы сдохли! Чтоб из ваших костей наделали гребенок для шлюх! Чтоб вас проказа изглодала! Сами псы, и мать ваша потаскуха!
Яков схватил ее сзади, попытался оттащить от воеводы. Руменика успела левой рукой ударить Радима по щеке, да так, что на коже остались кровавые царапины от ногтей. В поруб ворвались воины, помогли Млыну.
— Крысы! — вопила Руменика. — Мерзавцы!
Ее швырнули на лежак, и один из воинов приставил к ее груди копье, пока остальные уводили Акуна. Сквозь слезы Руменика увидела, что старик ей улыбается и подмигивает. Она не могла понять, что сказал Радим, а между тем воевода велел перевести девушку из поруба наверх, в светелку. Ей вообще было все равно. От нее уводили Акуна, и это сейчас было единственное, что ее волновало. И она продолжала выкрикивать самые грязные и витиеватые ругательства, которые когда-то слышала от Хорлы, от пьяных моряков, от тех, кто окружал ее в детстве. Она продолжала ругаться, когда Акуна увели, когда за ним закрыли дверь поруба, когда лязгнул засов, и стало тихо. Она ругалась, когда осталась одна. Ругалась и плакала от горя и собственного бессилия.
Народ для суда над чужеземцами собрали в посаде и привели к полудню на площадь к избе воеводы. Снег перед домом плотно утоптали, подсудимых вывели и посадили под охраной под навес для лошадей — так, чтобы их могли видеть все. Сам Радим сел в кресло на крыльце дома. Записывать показания свидетелей позвали местного дьяка.
Руменика поклялась себе, что будет сильной. Она с ненавистью и презрением смотрела на Радима, на свидетелей, на всех собравшихся. Ее лицо так ясно отражало ее чувства, что в толпе шептались; "Ты погляди, какая девка-то злая! Чисто чертовка!" Акун сохранял полную невозмутимость. Он запретил Руменике говорить, хотя перстень девушке вернули вместе с одеждой и прочими вещами. Чтобы случайно не выдать себя, Руменика после недолгих колебаний сняла перстень с пальца и спрятала на груди.
День выдался солнечный, ясный, хоть и морозный. Руменика куталась в свою шубу, а старый милд, казалось совсем не замечал холода. Акун внимательно следил за происходящим, прислушивался к тому, что говорят свидетели и судья — воевода Радим.
Допрос свидетелей прошел быстро. Первым допросили Халзана, молодого ратника из корчмы. Парень заявил, что старик метал ножи так лихо, что все заподозрили колдовство.
— Ничего у него в руке не было, — заявил Халзан, — ан глядим, а звезда-то уже в столбе торчит! Ничего в руке нет — а другая уже в столе!
— Акун усмехнулся.
— Чему улыбаешься, старик? — спросил Радим.
— Вспоминаю, в чем нас обвиняют.
— А ты забыл? Обвиняют вас в чародействе и в шпионстве тайном. Верно ли Халзан показывает?
— Верно, — ответил Акун. — Я действительно метнул вчера в корчме два ориона. Делал это не затем, чтобы убить, а затем, чтобы попугать. Если бы я бросал орионы в цель, двумя воинами бы у тебя стало меньше. Одного я не пойму — причем тут колдовство и шпионство? Хорошее владение оружием у всех народов почитается доблестью, а не колдовством.
Толпа зашумела. Радим жестом отпустил свидетеля, и на место Халзана вышел второй свидетель — корчмарь. Несмотря на холод, он обливался потом, несмотря на теплую шубу — дрожал. Из слов корчмаря выходило, что Акун заплатил ему за постой колдовским золотом, которое утром бесследно исчезло.
— Этот свидетель и вовсе негодный — громко сказал Акун.
— Почему это? — осведомился Радим, недовольный смешками в толпе.
— Брешет бессовестно и нагло под присягой, — ответил Акун. — Я заплатил ему золотом столько, сколько он запросил. А запросил он много, клянусь пропастью Ахмана — целую гривну, если считать серебром. Он как увидел золото, так сразу в рот его и засунул. Никуда это золото не делось, просто боится, червь, что узнает кто-нибудь про это золото и заберет у него.
— Не верь, воевода! — завопил корчмарь, брызгая слюной. — Ей-бо, исчезло золото! Морок это был черный. Колдун это, нехристь! Гляньте на него, люди, весь в черном, и по нашему говорит без запинки. Истинно, сатана!
Толпа угрожающе зашумела, кто-то крикнул: "Смерть колдуну!" Радим ударил кулаком по столу, прикрикнул, чтобы замолчали.
— Если золото исчезло у корчмаря, — медленно сказал Акун, — то почему, воевода, оно не исчезло у тебя, когда ты забрал мою мошну?
— А то ли это золото? — спросил Радим.
— Оно самое. Я расплатился с корчмарем, отрубив кусок от слитка, который лежит в моей мошне. Можешь проверить.
Радиму не надо было проверять; кошелек Акуна вместе с бандольерой и посохом сейчас лежал перед ним на столе, и золотой прут был на месте, как впрочем и серебряные галарны.
— Следующего свидетеля! — велел воевода.
Новых свидетелей было трое: двое мужчин — один постарше, другой помоложе, — и старуха, скрюченная годами и ревматизмом, с единственным зубом в нижней челюсти, одетая в какие-то лохмотья. Это были торжанские травники-знахари, которым Радим велел осмотреть найденные у Акуна пузырек с мазью для лошадей и мешочек с лекарственным травяным сбором. Их представили, как доказательства чародейства чужаков. Травники долго осматривали и пузырек и мешочек, понюхали и попробовали на вкус снадобья, даже попытались поджечь травяное крошево из мешочка Акуна. При этом все трое многозначительно качали головами, словно им открывалось что-то необычайно важное.
— Ну, посмотрели? — с явным нетерпением спросил Радим. — Что скажете?
— Дело ясное, боярин, — сказал старший из травников, — отвар в пузырьке нам не ведом, но запах у него подозрительный. Похоже на зелье чародейское. Травы из кисы мы и вовсе не знаем. Хрестьянские лекари их не используют.
— Что скажешь, старик? — спросил Радим.
— Жидкость в пузырьке — эликсир для лечения ссадин и царапин у лошадей, — ответил Акун. — Ты не хуже меня знаешь, воевода, что если пустяковая рана у лошади нагноится, можно потерять эту лошадь. Эта мазь не допустит нагноения. Она же хорошо помогает от личинок оводов. А то, что травяной сбор из моего кисета твои травники не знают, так в том нет ничего удивительного. Не могут твои травники все знать.
— Мы хорошие травники! — возразил старший знахарь. — А это, чаю, снадобье какое для колдобы, не для исцеления.
— Да колдуны они! — заорал из толпы корчмарь. — Вчера сам слышал, как девка энта нечестивый заговор шептала: " Них-них, кумара, запалам бада!"
Акун спокойно ожидал, когда чернь утихомирится и перестанет кричать. Спокойствие старика нравилось Радиму, который умел ценить в людях мужество. Поэтому, когда толпу удалось успокоить, воевода спросил:
— Истинно ли говоришь, что не для колдовства черного носил эти снадобья с собой?
— Клянусь, — ответил Акун, подняв руку. — Травяной сбор этот лечит горячку и острое воспаление. Если смешать его с хлебной плесенью, толченой ивовой корой и бальзамином, получится хорошая мазь для лечения раневой горячки.
— Ты травы назови-то! — прошамкала старуха. — Чего тут намешано-то у тебя?
— Рвотник, листья краснолиста и палеи, тычинки цветущей лесной лилии, порошок из сушеных корневищ ацеи и пятнистого пылецвета.
— Мы не знаем таких растений! — воскликнул травник.
— Я назвал эти растения так, как они называются в моей стране, — заметил Акун. — Возможно, они есть и в этих краях, но зовутся по-другому.
— А пусть он сам заварит эти травы да и выпьет! — предложил кто-то. Толпа заволновалась.
— Тихо! — крикнул Радим. — Осталось еще одно обвинение. Вчера ты сказал в корчме моим воинам, что ты посол и едешь к новгородскому князю в Господин Великий Новгород. Однако посольской грамоты у тебя не нашли, только какие-то таблички с непонятными значками. Если ты посол, то какого народа?
— Сознаюсь, я обманул твоих воинов, — Акун подождал, пока стихнет ропот, потом продолжил: — Больше всего мне хотелось избежать потасовки в корчме с твоими людьми. Того ради я и назвался послом. Конечно, никакой я не посол.
— А почему ты так хорошо по-нашему говоришь? — спросил воевода.
— Я говорю на многих языках. Этому меня учили мои учителя.
— Да колдун он!— заорал кто-то, и толпа снова начала кричать и улюлюкать. В подсудимых полетело несколько репок, но они недолетели до цели и упали далеко от навеса. Радим вскочил со своего места, закричал:
— А ну, угомонись! Не то прикажу воинам копьями всех разогнать!
— Колдуна в костер! — закричали несколько голосов, но толпа быстро успокоилась. В наступившей тишине отчетливо прозвучал голос Акуна:
— Позволишь сказать, воевода Радим?
— Говори, старик. Осталось разве тебя выслушать.
— Я не буду много говорить. У моего народа многословие считается пороком. Поэтому скажу так; все, в чем нас обвиняют — нелепый вздор. Мы с дочкой не колдуны, не тати и не шпионы. И чтобы доказать это, я требую поля!
Ответом на слова Акуна стала необычайная тишина. Сам воевода был в замешательстве. Старый милд поступил так, как в разумении Радима и должен был поступить настоящий воин. И оттого невольное уважение новгородца к этому пожилому чужеземцу возросло еще больше.
— Добро, — ответил воевода после недолгого раздумья. — Законы ты, мил человек, знаешь. Поле так поле. И кто твой поединщик?
— Я сам.
В толпе раздались смешки, но едва Акун посмотрел в сторону, откуда они раздались, немедленно стало тихо.
— Ну что же, пусть так, — согласился Радим. — Тогда и я выставлю своего. Или ты желаешь драться со мной?
— Нет, воевода. Ты болен и слаб. Биться с тобой — значит, поступить бесчестно. Выбери сам, кого ты хочешь видеть моим противником.
— Прокоп! — крикнул Радим после некоторого раздумья. — Выйди сюда.
Бритоголовый седобородый муж, которого Акун уже видел в корчме прошлым вечером, вышел из толпы, бросил косой взгляд на старого милда, поклонился воеводе.
— Будешь моим поединщиком, — приказал воевода новоторжский.
Прокоп, теперь уже пристально, посмотрел на Акуна.
— За кем выбор оружия? — спросил он.
— За тобой, — ответил Акун, — мне все равно, каким оружием биться.
Прокопа Псковитянина эти слова заставили задуматься. Вспомнился вчерашний фокус с орионами. Прокоп не был трусом, но внутри него что-то дрогнуло. Старик опытный и умелый боец, и одному Богу известно, каким боевым искусствам он обучен. Наверняка владеет любым оружием, но вот каким хуже, каким лучше — кто знает? В другой раз Прокоп выбрал бы меч. В бою на мечах преимущество у того, кто им лучше владеет. Прокоп неплохо владел мечом, однако никому не известно, как сражается на мечах этот страшный старик...
— Копье, — решился Прокоп. — Выбираю поединок на копьях. Менять оружие нельзя. Тот, кто потеряет оружие, тот проиграл поле.
— Согласен, — тут же ответил Акун. — Только у меня нет копья. Придется одному из твоих дружинников, воевода, дать мне свое копье.
Радим согласно кивнул. По его приказу воины тут же оттеснили толпу, создавая свободное пространство для поединщиков.
Руменика с тревогой наблюдала за происходящим. Когда из толпы вышел бритоголовый воин и о чем-то поговорил с Акуном, она не выдержала.
— Что происходит, Акун? — шепнула она. — Что ты собрался делать?
— Драться. Я предложил им поле, они не могут отказаться.
— Проклятье, ты хочешь драться вот с этим? — Руменика краем глаза взглянула на Прокопа; на нее произвели впечатление размах плеч, стать и рост дружинника. — Ты спятил, клянусь Единым! Он размажет тебя по снегу!
— Не размажет.
— А что будет, если ты проиграешь поединок?
— Нас осудят.
— Проклятье! Веселенькое дело! Акун, ты должен его побить.
— Я его побью.
— Я говорю серьезно.
— И я говорю серьезно.
— Не давайте ему говорить с девкой! — воскликнул Прокоп. — И пусть посмотрят, нет ли на старике каких-нибудь зачуров особенных. Против воина я буду драться, а против колдуна нет.
— "Боится" — с горечью подумал Радим. Тем временем Акун вышел из-под навеса и встал между Руменикой и крыльцом, спокойно скрестив на груди руки. Толпа чуть попятилась назад, когда он шагнул в ее сторону.
Прокоп старательно выбирал копье. Ему подали несколько, но дружинника то заточка лезвия не устроила, то древко показалось хлипким. Наконец, он выбрал. Так же тщательно Прокоп выбирал щит. По знаку Радима один из воинов подал Акуну свое копье, с остро отточенным листовидным наконечником, на отполированном ясеневом древке. Акун попробовал острие, остался доволен.
— А щит? — спросил Радим.
— Щит стесняет движения, — ответил старый милд. — Мне он ни к чему.
— Так не по правилам! — запротестовал Прокоп. — Пусть берет щит!
Толпа зароптала; поступки Акуна казались ей непонятными, потому росла тревога за княжеского поединщика. Акун пожал плечами.
