Иван Оченков Великий герцог Мекленбурга

— Ишь чего творит, басурманин, да где это видано девушек чужим людям целовать! Таковое только замужние женки делают!

В ответ я всем своим видом показывал, что об этой тонкости знать не знал, ничего плохого в виду не имел, и вообще я не я и лошадь не моя!

— Ну, что там с твоей тетушкой, друг мой? — спросил я Аникиту как ни в чем не бывало. — Пойдем, представишь меня, если это удобно.

Мы недолго погостили у Вельяминовых — все-таки болезнь хозяйки не самое лучшее время для гостей — и уже на следующее утро опять двинулись в путь. Когда отъехали на изрядное расстояние, мой друг нарушил молчание:

— Княже, Христом Богом тебя прошу, одна у меня сестренка осталась, больше и нет никого на всем белом свете.

— О чем ты? — не понял я его.

— Да чего тут непонятного, ты, князь, на нее как кот на сметану смотрел, знаю я этот твой взгляд. Как на графиню али княгиню какую так посмотришь — глядь, а у нее пузо выросло.

— Ты что несешь, Аникита, она же дите еще совсем!

— Скажешь тоже, князь, дите! — грустно усмехнулся он в ответ. — Четырнадцатый год уже. Девка справная, не война — так уже бы сватали, поди. Того и гляди улетит из дома, совсем я один останусь.

— Четырнадцатый год, варварство какое! Кстати, я не понял, ты меня отговариваешь или уговариваешь?

— Да ну тебя!

— Слушай, а откуда она немецкий так хорошо знает?

— Немецкий?

— Ну да, и весьма недурно, хотя вряд ли у нее большая практика.

— Вот оно как обернулось. Давненько это было, она еще маленькой совсем была, когда батюшка мой пленного немчина привез. Был он весь поранен, и роду простого, так что корысти в нем никакой не было. Однако батюшка мой все равно его в дом принял и велел, дабы он меня с покойным братцем языку своему обучил. Ну да мы, парни, известное дело, все больше на коне скакать да охотиться, да вон к девкам через заборы лазить... неприлежны, одним словом. А Аленушка завсегда рядом крутилась, как урок шел, ну и запомнила, да. Умница она и книжница у меня.

— Книжница?

— Ну да, княже. Были у нас в прежние времена книги в доме. Батюшка хоть и не больно грамоте разумел, но книжников уважал и, бывало, из походов привозил помимо всякой другой добычи и книги. Эх, грехи наши тяжкие, нет уж ни дома того, ни книг тех! Все прахом пошло в Смуту.

— Аникитушка, — обратился я к нему после недолгого молчания, — а ведь мы с тобой с Кальмара вместе были, и никакой такой графини у меня в ту пору не было. Это какой же враг тебе на меня наклепал, а?

Вельяминов промолчал, а я принялся напряженно думать. В курсе моего романа с графиней Спаре было не так много людей. Хайнц Гротте не знал русского, а Аникита немецкого, так что он отпадал. Братья фон Гершовы или бедняга Мэнни в принципе могли проболтаться, хотя они там сами кобелировали со служанками (кроме малыша Манфреда, конечно). Ну понятно, кто же еще! Клим Патрикеевич Рюмин натрепал, больше некому. Ох, доберусь я до него!

Впрочем, до Клима было далеко и так просто не доберешься, чего нельзя сказать о другом "хранителе военной тайны". Я круто повернул коня и стал искать глазами стрелецкого сотника, в надежде сорвать на нем свое раздражение. А вот и он едет рядом с людьми присоединившегося к нам недавно дворянина и что-то чешет им, пользуясь тем, что нашел свободные уши. Интересно, что этот изверг рода человеческого сейчас вещает очередному простаку? Я, сделав круг, аккуратно пристраиваюсь неподалеку от сотника и изо всех сил прислушиваюсь. Мама родная, роди меня обратно, это он что, про меня?

— ...а ляхи-то дочь дворянскую, как усадьбу захватили, тут же и ссильничали, ироды!

— Вот гады-то!

— И не говори! А девка-то от позору возьми и кинься в воду!

— Знамо дело, куда теперь девке-то? Только в воду или в монастырь, да в монастырь-то еще и не возьмут, поди, с таким-то грехом!

— То-то и оно, что не возьмут! Но девка-то чин-чином утопла, а только князь как узнал, так осерчал. Ругался на холопей, что не удержали девицу, а после чего как сиганет в озеро за ней!

— И чего?

— Как — чего, вытащил!

— Живую?

— Так в том-то и дело, что утоплую! Однако он и тут не отступился — и ну "Отче наш" читать! А как дочитал, так берет и целует ее в уста при всем честном народе!

— Страсти-то какие, и чего?

— Чего-чего, ожила девка!

— Иди ты!

— Да не в том диво, что ожила, а в том, что после поцелуя к ней девство вернулось!

— Брешешь, не может такого быть!

— Как же не может, когда из монастыря стариц блаженных звали освидетельствовать и те никакого урона девству не нашли!

— Да он колдун!

— Это где ты видал, чтобы колдуны "Отче наш" читали?

— Тогда святой?

— Не знаю, может, и не святой, я, чтобы он мироточил, не видел, врать не стану, не такой я человек, однако чудеса рядом с ним случаются, и молитвы его Господу угодны, это уж как водится.

Услышанное настолько поразило меня своей дикостью, что я не нашелся, что сделать или сказать. Потихоньку отстав от говоривших, я опять объехал их по дуге и отправился нагонять Аникиту.

Две недели спустя наш небольшой отряд вступил в старинный русский город Ярославль, где заканчивала свое формирование освободительная армия. Вельяминов, очевидно, оповестил вождей ополчения о моем прибытии, так что удивления мое появление не вызвало. Князь Дмитрий Михайлович принял меня весьма радушно, как дорогого гостя. Чтобы не позориться своим поношенным камзолом, плохо пережившим последние перипетии моей нелегкой жизни, я к тому времени переоделся в более-менее русское платье.

Моя новая одежда заслуживает отдельного описания. Во-первых, это добротный темно-красный кафтан с нашитыми галунами. Кафтан этот, на мой европейский вкус, довольно длинный, а вот по местным меркам скорее короткий — чуть выше колен. Такого же, как и кафтан, цвета шапка с меховой опушкой. Опушка, как особенно подчеркнул Анисим, была соболиною, потому как на Руси начальные люди собачьих не носят. Припомнил, стервец! Только сапоги остались свои, поскольку рейтарские ботфорты вещь крепкая и сшиты по мне, а других быстро не построишь. Вообще, такой покрой не совсем русский, а скорее польский или даже венгерский. Но, по крайней мере, сейчас я не сильно отличаюсь от окружающих. Отсутствие хорошей бритвы привело к тому, что я зарос небольшой бородкой, которую, впрочем, тщательно старался подравнять на испанский манер. Как получалось — бог весть, поскольку хорошего зеркала тоже не было. Столовый прибор, когда-то подаренный мне матерью, остался у пана Мухи-Михальского, так что ел я не чинясь, как и все окружающие, отрезая мясо ножом.

За столом помимо князя сидело немало русских дворян разной степени знатности и родовитости. Многие из них вопросительно поглядывали в мою сторону, иные равнодушно, а некоторые даже враждебно. Я старался вести себя как можно естественнее. То, что подавали, ел, что наливали, пил, все при этом нахваливая, стараясь, впрочем, не переедать. Что, принимая во внимание размеры порций и радушие хозяев, делом было совсем непростым. Когда все насытились, пора было переходить к делам, но начали опять издалека. Вот хоть убей — не могу понять, какое отношение к сложившейся обстановке имеет моя знатность и величина моих земель, но, когда спросили, я, проявив похвальную скромность, перекинул вопрос на Аникиту — дескать, боярин Вельяминов сам все видал. А мне похваляться своим добром вроде как и нескромно.

К моему удивлению, моя показная скромность всем понравилась, хотя некоторые, услышав, что я величаю Аникиту боярином, поморщились. Вельяминов же, не чинясь, стал рассказывать, да так складно, что я сам сидел заслушавшись. Вот не замечал я за ним прежде такого красноречия. Итак, мекленбургские земли, по его словам, хоть и невелики, но весьма обильны. Народ там живет смирный и богобоязненный и только и делает, что благословляет своего правителя, то бишь меня, и исправно платит подати. Городов под моей рукою никак не менее двадцати, и в самом худом больше каменных домов, чем было в Москве до Смуты. А роду я знатного и веду его от ни много ни мало самого князя Никлота, а в родне у меня король свейский, да еще датский и аглицкий тоже родня немалая, при всем при том, что и сам я роду королевского.

— А кто таков этот князь Никлот? — спросил какой-то степенный боярин с густой и длинной бородой.

— Сказывают, князь Рюрик, отправившись в Новгород по зову Гостомысла, оставил на княжении старшего своего сына, которого звали Никлотом, — немедленно ответил, очевидно, готовый к такому вопросу Аникита.

Я едва не поперхнулся от такого генеалогического исследования, но на обращенные на меня взгляды только развел руками — дескать, дело давнее, и бог его ведает, как оно там на самом деле было.

— А отчего род твой королевский? — спросил боярин с другой стороны стола.

Тут я, не дожидаясь Аникиты, который мог наплести еще бог знает чего, отвечал сам:

— Пращур мой герцог Альбрехт был королем Швеции. По матери же я из Грифичей, герцогов померанских, и в том роду также был король шведский Эрик. (Который, к слову сказать, отнял престол как раз у Альбрехта.) Да и сам я нынешнему шведскому королю зять, ибо жена моя Катарина его родная сестра. Но я не о том хотел говорить с вами, бояре. Ведомо ли вам, что гетман Ходкевич, ведущий обоз в Москву, попал в лесной пожар и с великим уроном отступил и теперь, пока провианта снова не соберет, к Москве не пойдет? А если ведомо, то отчего вы в Ярославле сиднем сидите, а не ударите по врагу, пока он слаб? Ведь ляхи держат только Кремль, и внутри этой цитадели ужасный глад.

— А ты про то откуда ведаешь, герцог заморский?

— Про пожар? Так я его сам и учинил! А про глад в Кремле вы и сами не хуже меня знаете.

— А скажи еще, тебе какая корысть в том, что мы Москву у ляхов отобьем?

— Мне никакой, кроме того, что, когда война окончится, я смогу к себе вернуться — к жене да к хозяйству.

— А сказывают, ты за королевича Карла Филипа стоишь, чтобы мы его на московский престол избрали.

— Не отпираюсь, королевич мне родня и я за его дела радею. Только я не московит и в соборе у меня голоса не будет. Кого выберете, тот и будет вашим царем! Выберете королевича — то мне и брату моему названому королю Густаву Адольфу любезно будет. Не выберете — я с голоду не помру.

— А кем ты себя видишь в земской рати, герцог?

— Я здесь случайно, в полон попал да и сбежал из него. Мне до вашей войны интереса не было, но я вижу, что вы бьетесь за правое дело, а потому мне в стороне отсидеться стыдно. Не хочу ни места, не вотчин, ни чести. У меня всего этого в избытке, поболее, чем у вас. Даже во главе отряда Вельяминова не хочу встать, хотя они мне крест целовали и в ополчение я их своей волей отпустил. Я готов простым ратником или пушкарем в строй стать, ибо сказано, что последние станут первыми, а первые последними, если будет на то воля Господня. А вам говорю так: бросайте местничать да о прибытках думать и идите на врага. Если сегодня не помедлите, то завтра вам Господь победу даст. Я сказал!

— А что ты, герцог, думаешь: побьем мы ляхов? — вновь обратился ко мне боярин, прежде спрашивавший о князе Никлоте.

— У меня не слишком большое войско было, но я их бил не раз. И Дерпт, Юрьев по-вашему, брал изгоном, и в поле моя пехота крылатых гусар била.

— Ой ли, княже, виданое ли дело, чтобы пешцы кованую конную рать в чистом поле сокрушили?

— Не веришь мне — спроси у Аникиты, да и про то, как я для шведского короля Эстляндию воевал, поди, наслышаны.

Препирались мы еще долго, но все-таки удалось настоять на скорейшем выступлении. Когда высокое собрание разошлось, я отправился ночевать в отведенную мне горницу. Было довольно душно, и мне не спалось, поворочавшись какое-то время, я решил выйти во двор. Накинув на плечи свой "шикарный" кафтан и по привычке прихватив шпагу с пистолетами, я вышел из терема и, отойдя от него, стал, облокотившись о довольно высокую стену, огораживающую наш двор от остальной улицы. Бездумно глядя на небо, я предался воспоминаниям. Перед моим мысленным взором пролетали как картинки эпизоды из прожитой мною здесь жизни. Вот я пробудился в теле юного принца, вот мы с Мартой и Фрицем едем в Баварию. Вот я уже в Померании встречаю свою будущую "тетю" Агнессу Магдалену. Вот передо мной Швеция, где я сначала подружился, а потом и породнился с юным шведским королем Густавом Адольфом. Вспомнилась принцесса Катарина, и я попытался представить, как она выглядит сейчас, с нашим ребенком на руках. Глаза сами собой затуманились, и я замотал головой, чтобы прогнать наваждение. А это еще что за чертовщина? По крыше терема скользит какая-то темная фигурка и направляется к приделу, где живет Пожарский. А вот еще один, явно страхует первого. Что это еще за ниндзя в Поволжье? И если эти ребята не убийцы, то я няня Пушкина! Арина Родионовна, блин!

Но что он собирается делать? Окошки в теремах довольно узкие, и внутрь ему не пробраться. Ага, понятно, вон у него какой самопал. Сейчас пристроит его к оконцу и жахнет жребием внутрь горницы — вряд ли кто переживет такое. Ну да посмотрим, кто кого. Аккуратно взведя курки у обоих пистолетов, чтобы не выдать себя неосторожным звуком, затаив дыхание целюсь. Расстояние великовато, но другого выхода все равно нет. Выстрел разрывает ночную тишину в клочья. Попал я злоумышленнику, кажется, в ногу, но он от неожиданности потерял равновесие и кулем свалился вниз, крепко приложившись о дощатый настил. Его сообщник недоуменно вертел головой, и это его ошибка: второй выстрел поставил точку в неудавшемся покушении. Двор наполнялся встревоженными вооруженными людьми, ищущими причину тревоги. Я, усмехнувшись, показал им на лежащего во дворе злодея. Тот расшибся, упав, о настил и не подавал признаков жизни, но на крыше был его сообщник, и княжеские слуги, приставив лестницу, полезли на терем. Раненый злоумышленник пытался уйти, но погоня его настигла. Я тем временем осматривал ружье, которое выронил разбившийся тать. Я в этом времени насмотрелся на всякий огнестрел, но этот экземпляр довольно интересен. Ствол короткий, с раструбом, если зарядить такой картечью, снесет все на своем пути. "Лупара" — припомнилось мне название подобного карамультука. Страшное оружие! Опаньки, а это еще что, сколько он туда зарядил и он ли?

Вышедший во двор князь Дмитрий Михайлович осмотрел убитого татя, потом его оружие, поданное мною, и недовольно нахмурился. Тем временем к нему подволокли схваченного. Я, подойдя ближе, тоже внимательно смотрел на злодея. Невысокого роста, но явно крепкий и жилистый человек лет тридцати. Бороды нет, только усы, в ухе серьга. Смотрел с ненавистью, но молчал.

— Кто тебя послал? — спросил Пожарский. — Отвечай, пес!

— Я не пес, я только кутя, а вот придет пес — он тебе горло-то перегрызет, — прохрипел тот в ответ.

Князь приказал тащить его на допрос и, обернувшись, вновь наткнулся взглядом на меня.

— Ты стрелял, — не то спрашивал он, не то утверждал, глядя на меня в свете факелов.

Я в ответ лишь пожал плечами.