В жуткую какофонию звуков, набирающую обороты, вмешались кличи других полков и соединений, состоящие из воинов разных национальностей, они взметнулись в вечернее небо и, казалось, пошатнули предгрозовые недвижные облака. Заревели длинные трубы с утолщениями на концах, загромыхали барабаны, зашлись хриплыми голосами рожки, их прорезали резкими переливами глиняные свирели. Двадцать шаманов в белых одеждах и со шкурами диких животных на плечах встали на карачки и поскакали вокруг башни, кривляясь и лупя кулаками в бубны, украшенные цветными лентами, медными колокольчиками и высушенными головами птиц и мелких степных зверьков. Они начали входить в транс, падая на землю, исходя слюной и дрыгая ногами. Некоторые из всадников спрыгнули с коней и пошли за ними, размахивая шелковыми расписанными платками в правых руках. Напряжение возрастало, оно было готово перейти в состояние, напоминающее припадки, когда всадники соскакивали на землю и бились о деревья головой, ведь среди погибших были друзья, с которыми они отправлялись на войну из одного улуса или аула. На губах воинов запузырились белые клочки пены, глаза начали вылезать из орбит, тела стали подергиваться, а руки и ноги невольно взбрыкивать. Джихангир, дождавшись, когда общее горе достигнет апогея, подал знак факельной группе во главе с китайцем, не сводящим с него глаз, чтобы она приступила к завершающей фазе. К сооружению приблизились с восьми сторон люди в длинных одеждах с зажженными факелами, подожгли паклю, намоченную в горючей жидкости и заложенную между бревнами, поднесли огонь к просмоленной одежде погибших. Языки пламени охватили башню со всех сторон, они взметнулись вверх, рассеивая с черных концов тучи искр. Гортанные кличи из тысяч глоток, рев сотен труб и хрипение сотен рожков, усиленные оглушительным боем барабанов и бубнов, заполнили поляну, превратив ее в громадный медный котел с толстыми стенами, издающий звуки, сравнимые с гудением урусутских вечевых колоколов, когда мощный их гул разносится по окрестностям на огромные пространства, и спасения от него нет. Орда продолжала бесноваться на дне этого котла, середину которого охватило кровавое пламя с языками черного дыма, извивающегося китайскими драконами. Казалось, воины исполнили долг на земле и ждали теперь момента, когда огонь достигнет небес, чтобы броситься в него и превратиться в искры, исчезающие среди туч бесследно. И так давно бы произошло, если бы кто-то увидел, что пламя лизнуло жарким языком Повозку Вечности, начавшую проступать между ветвей. Каждый на поляне ощущал, что если не найдется силы остановить бесовскую круговерть, час расплаты не за горами. И когда искры долетели до Повозки, а глотки и нервы приготовились лопнуть от напряжения, долгожданная сила предстала перед воинами.

Бату-хан ударил коня шпорами и вылетев почти на середину поляны, поднял его на дыбы:

— Бай аралла бастр дзориггей!!! — закричал он заклинание, которым провожали погибших воинов в последний путь.

Воины орды словно опомнились, они перестали кричать, обратив внимание на себя, а потом помчались от костра со всех ног, завопив на разные голоса:

— Байартай! Байартай!!

Они вспомнили, что дьяман кёрмёсы, слуги Эрлика, владыки подземного царства мертвых, уже прилетели за душами воинов, уходивших в мир иной, что вокруг затолпилось множество мангусов, сабдыков, лусутов, иблисов и прочей нечисти, готовой урвать долю и утащить ее в свои владения, откуда возврата не было. Если человек терялся, если его охватывало неизбывное горе или паника, мангусы могли воспользоваться моментом и выкрасть живую душу, чтобы присоединить ее к душам, покинувшим тела. И тогда ее ждали мучения, неведомые ни на земле, ни на небе. К тому же, огонь успел подобраться к Повозке Вечности, сделав ее багровой и грозной, готовой отвезти к Эрлику всех.

Последние почести погибшим батырам были отданы, возле костра, жадно пожирающего дрова вместе с человеческими останками, остались лишь слуги из похоронной команды. Бату-хан потянул на себя повод и выехал на дорогу, ведущую в ставку, он не оглянулся на свиту, как не делал этого никогда, осознавая свою силу, не перемолвился ни с кем словом, словно рядом не было никого. Он не стал ждать на этот раз Непобедимого, без которого не делал ни одного шага, джихангир ощутил, что оба главных противника — Гуюк-хан и Шейбани-хан — признали его власть, они даже не решились к нему приблизиться.

И это был тот самый случай, название которому было известно еще в глубине веков — победа ценой поражения.

Глава седьмая.

Пошел десятый день осады крепости, лед на Жиздре тронулся, сначала едва заметно, потом убыстряя с каждым мгновением свой бег. Широкая река потащила на себе не сплошной ледяной панцирь, сметающий все на пути, подрезающий острыми краями берега, кусты на них и целые под корень деревья, а понесла отдельные льдины размером с городской огород, которые сшибались друг с другом, норовя надвинуться всей массой на тот же берег. Жиздра вскрыла себе главную вену и дала возможность выхода полой воде. Название у реки сохранилось с тех времен, когда вдоль берегов поселилось воинственное племя вятичей, пришедшее сюда с запада, с междуречья между Днестром и Днепром. Это случилось тогда, когда развалился союз славянских племен, объединенных общим названием анты, или венендеры, живших братовщинами и проповедовавших, как в великой Римской Республике, военную демократию. Вятичи построили вдоль Жиздры города, в том числе крепость Козельск, ратники ходили по берегам и перекликались между собой, один спрашивал: Жив? А второй отвечал: Здрав! Таким образом они защищали себя от внезапного нападения степных половецких орд. Оба слова постепенно объединились в одно и река, приток Оки, впадающей в великую реку Ра, что на старославянском означало бог Солнца, стала называться Жиздра. Она успела затопить луга за мелководными Другуской, Клютомой и Березовкой, покрыла водой равнину, раскинувшуюся за ней до дебрянских лесов, конца которым не было. Батыговым ордам пришлось снять осаду с крепости и переместить лагеря на возвышенные места, они не успели покинуть пределы русской земли до начала весеннего половодья и должны были пережидать его там, где оно их застало. Это обстоятельство послужило еще одной причиной тому, кроме решения Батыги не оставлять ни одного непобежденного ордой урусутского города, что они решили взять Козельск во чтобы то ни стало. Деревни вокруг были разорены и сожжены, жители убиты, а тех, кто успел убежать в леса, насчитывались от многих тысяч десятки.

Многочисленные отряды, составленные из оголодавших нехристей, продолжали рыскать по округе, переворачивая с ног на голову перевернутое ими же и убивая любое живое существо, встречавшееся на пути.Лишь одна деревня оставалась целой и невредимой, в ней поставил шатер Гуюк-хан вместе с правой рукой темником Бурундаем, начавшим штурм Козельска неудачно. Деревня называлась Дешовки, окрестные жители именовали ее так потому, что в ней проживали мастера, выплетавшие из липового лыка лапти, лукошки, кошелки и даже покрывала. То есть, для ремесла у них шел подручный материал, самый дешевый. Вятские охочие люди использовали поделки и зимой, они расстилали покрывала на снегу и укладывались спать, укрываясь шубами, что спасало от холода и от болезней, отгоняло от этого места зверей. Липа источала целебный запах, сохранявшийся в ней многие годы, который звери, как и цветочный, переносили с трудом. А еще вещицы, нужные в хозяйстве, стоили дешево, вот почему деревня с мастеровыми в ней стала называться Дешовками.

Козлянам защищать город стало легче, хотя наскоки ордынцев с напольной стороны, где был отрыт только ров с валом, а река Клютома прикрывала одним из изгибов лишь угол стены, не прекращались ни на один день. Это место представляло из себя начавшую подсыхать возвышенность, она первой освободилась от снега и полой воды, устремившейся с нее в реки полноводными ручьями. Волны нехристей как и прежде накатывали друг за другом на стены крепости, они забрасывали истобы с теремами тучами стрел и стаями дротиков. Козляне не переставали поливать крыши водой и мазать их грязью, поэтому пожары были не часты. Зато новых стрел и дротиков для защитников, несущих службу на стенах, они уже не изготовляли, им хватало с избытком ордынских, а вот ножи, мечи и секиры тупились часто, поэтому в кузницах не гас огонь, который кузнецы раздували надыманием мешным. Никто из горожан не сидел без дела, все были заняты одним — помогали кто как мог дружинникам отогнать ворога от родного порога. Вятка с другими ратниками готовил ушкуи, чтобы под покровом ночи вывезти из города детей с матерями и подростков до двенадцати весей, гибнущих от ордынских стрел из-за своей беспечности. Так приказал воевода, убедившийся, что мунгалы с разливом не ушли в степи, а раскинули становище на возвышенных местах, дожидаясь схода полой воды. Он выделил охрану из крепких мужиков и завещал им искать в глухом лесу поляну для постройки истоб, чтобы они начали новую жизнь, если Козельску суждено будет покориться батыевым ордам. А после того, как козляне покинут ушкуи, наказал Вятке плыть в Серёнск за хлебным припасом, который подходил к концу. Сотник не сомневался в том, что они сумеют проскочить мимо ордынских полков, его беспокоило лишь то обстоятельство, что на склад-городок могли уже наткнуться мунгальские разведчики и разграбить его вчистую, не оставив там камня на камне и убив всех, кто его охранял. Вестей оттуда не приходило с тех пор, как мунгалы взяли Козельск в плотное кольцо. Он опустил в глиняный горшок с горячей смолой маклавицу, сплетенную из липового, тонко нарезанного лыка, которой смолил бока ушкуя, и подался к ратникам, тесавшим топорами вместе с плотниками весла и лавки.

— Передых у нас, Вятка? — спросил аргун-плотник из рязанских сбегов, ловко втыкая острый чекан в заготовку для весла, лопоть-одежда была у него справная, видно, он успел приткнуться к местной бабе. — Али пришла пора итить на стену и воевать тугарина?

— Нонче там есть кому воевать поганых, — отмахнулся сотник, направляясь к Бранку. — А передыха не будет, нам надо к заходу Ярилы закончить смолить деренейские-разбойничьи ушкуи, дать им день просохнуть и на другую ночь спустить на воду.

— Возьми с собой и меня, — молодой аргун снова поплевал на ладни. — Я ух какой ярый на нехристей.

— Вот на стену и пойдешь, — на ходу бросил Вятка. — А мне нужны терпеливцы, чтобы пальцем без приказа не пошевелили.

Бранок вместе со своим десятком и десятком Охрима примеривал по ширине ушкуя лавки, обтесанные из вязкого ясеня, которые нужно было приладить в его середине, рассчитанного на тридцать ратников. Лодку давно проконопатили изнутри и залили зазоры между гнутыми досками горячей смолой, заканчивали работу и снаружи, осталось просмолить только корму. Был виден конец в работе и на остальных ушкуйных остовах, числом пять, чернеющих на бревнах — катках, закрытых от тугарских стрел навесами из горбылей, промазанных грязью, чтобы гасла горящая пакля. Вражеские стрелы залетали сюда часто, ушкуи рубили рядом с проездой башней с воротами, закрытыми изнутри на дубовые заворины-засовы, чтобы ночью можно было открыть и столкнуть лодки, минуя подъемный мост, прямо в Жиздру. Так задумал с самого начала Вятка, приданный к аргунам главным. Еще несколько лодок, принадлежащих козельским гражданам, требовали только мелкого ремонта, всех их было числом двенадцать. Когда завелся разговор с набором рати для похода в Серёнск, темник Латына не стал долго мудрить, он указал воеводе Радыне на Вятку и его сотню, и тому осталось только благословить храбрых воев, успевших проявить себя на охоте между ордынских полков, и на строительство ушкуев, и на поход в их тыл. Но Вятка воспротивился уходу из крепости всей сотни, он разделил ее пополам, отобрав как всегда тех, кого успел проверить в деле. Он подошел к двум своим друзьям и облокотился на брус, упертый в деревянные бока лодки, Бранок и Охрим отложили плотницкие инструменты, стряхнули с себя пахучую стружку:

— Успеем закончить? — оглянулся Бранок на остовы лодок, чернеющие за спиной потеками свежей смолы. — Кажись, дело ладится.

— А ни то, на следующую ночь будем спускать на воду. Звяга уже выведывал, когда будем припас загружать, — Охрим уверенно махнул шуйцей, продолжая оглаживать десницей лицо, покрытое серым налетом усталости. Сотня со дня осады крепости ордынцами не знала роздыху, сражаясь с тугарами то на стене, то уходя на охоту в тыл, то помогая аргунам гнуть доски для остовов лодок, забивая между ними распорки и притягивая за концы веревками к носовому комлю чтобы потом зафиксировать эти концы коваными гвоздями.

— Припас мы погрузим в последнюю очередь, вначале надо ушкуи проверить на течь, — Вятка передернул плечами. — Иначе, если какой потонет, воевода Радыня спустит с нас шкуры или посадит на кол, как мунгальских ясыров.

— Вота будя тада бяда, — ухмыльнулся десятский. И тут-же посерьезнел. — А какой струг ты надумал спустить в Жиздру первым?

— А вот его на воду и спустим, эту черную лебедушку, — похлопал Вятка ладонью по еще не просохшим доскам. — Ежели на дно сразу не канет, глядишь, и мы опосля останемся живы.

— Ты выбрал наш-от! — оживленно воскликнули оба друга. — Тогда давай мы его сами и опробуем.

— Как раз вы на нем пойдете, — не стал сотник скрывать своих задумок. — За вами потянутся ушкуи Темрюка и сбега Якуны, а замыкать поезд будет Прокуда.

— А ты с кем пойдешь? — уставился на него Охрим, от волнения он взопрел под фофудьей, подбитой лисьим мехом.

— Я наметился на середину, ежели что не заладится, то подмога будет одинаковая в обе стороны.

Бранок с Охримом переглянулись, на усталых лицах обозначилось подобие одобрительной улыбки, они покивали головами, увенчанными рысьими треухами:

— Это так и есть.

Вятка, сообщив друзьям главное, начал сворачивать разговор:

— Ну тогда пора подносить катки ближе к ушкуям, чтобы в ночь похода, пока нехристи будут видеть поганые сны, они катились по ним без остановок, а мы только их подкладывали, — отслонился он от бруса. — Прокуда нарубил таких катков целую гору.

Сотник направился к поленице, сложенной из равных по размеру бревенчатых кругляшей, чтобы убедиться еще раз в том, что к отплытию лодок все готово, и что оставалось только дождаться, пока черная горячая смола не пропитает паклю насквозь и не затвердеет в пазах между досками как желтые потеки на стволах вековых сосен, которые отодрать можно было только засапожным ножом. Изредка в воздухе свиристели глиняными свистульками залетные мунгальские стрелы с привязанными к ним кусочками горящей бересты или тряпки, но они были на излете, а значит, особого вреда причинить не могли. Разве что нанести небольшую рану, их горожане лечили своей мочей.

Новый день начался с барабанного боя в стане врага, рева длинных деревянных труб и надсадных звуков рожков, выточенных мунгалами из рогов скота. За этим концертом, во время которого шаманы с бубнами и в драных одеждах, обвешанные сушеными птичьими головами и костями животных, исполняли ритуальные танцы, последовал топот множества копыт, и все повторилось сначала. Ордынцы подскакали к стене, выходящей на напольную сторону, тучи стрел и дротиков взметнулись в воздух и понеслись к вежам и заборолам крепости, а через них — к боярским хоромам и простым истобам, стараясь разнюхать цель и поразить ее острыми наконечниками. Так продолжалось до полдня, после которого наступало короткое затишье, и бесконечная карусель кипчакских сотен начиналась заново. И так было со дня начала осады. Но в этот раз после полудня со стороны проездной башни донеслись громкие крики дружинников, скоро с нее скатился по взбегам княжий отрок семнадцати весей и помчался по направлению к детинцу. Аргуны побросали работы и повернули головы к крепостной стене. Ждать известий пришлось недолго, за отроком на взбегах показался ратник из сотни Вятки, несший службу в одном из заборол, и поспешил прямо к нему. Сотник дотачивал острым чеканом новое весло, он машинально пробежался пальцами по кожаному поясу с висящим на нем засапожным ножом в ножнах, но меча не было, он отцепил его как многие дружинники, чтобы тот не мешал работе. Вятка пошел быстрым шагом навстречу вестовому, одновременно подворачивая к бревну с лежащим на нем мечом, рядом был прислонен лук и тул со стрелами. Пока он навешивал на себя оружие, вестовой успел проскочить немалое расстояние и остановиться напротив него.