Выжить

— Угу.

— Морванд, кузнец наш, рассказывал, что был одним из первых учеников знаменитого плавильщика в Валензоне и обучался там всяким премудростям. Здесь он махает молотом с утра до вечера, утверждает, что металл слабый и не может выковать достойного меча, наконечника для копья или лезвия для топора. Всё или хрупкое, или тупится слишком быстро. Говорит, руда не очень. Но, мне кажется, он просто не знает как закалять металл... Хотя. Я тем более не знаю как, — пожал Джон плечами.

— А как он здесь очутился? Да и ты сам как их нашёл? Кто все эти люди?

— Беженцы, мой друг. Все они беженцы. Деревню Морванда, как и почти всех, кого ты видел, разграбили наёмники или работорговцы. Убили тех, кто сопротивлялся и увели на продажу детей. Этот мир катится в тартарары, Иван, — горько произнёс он. Затем опять потянулся рукой к кувшину, но вовремя спохватился. — Они вымирают.

— Ничего не понял, — встряхнул я головой. — Наёмники... Работорговцы... И кто вымирает?

— Они, — Джон кивнул в сторону окна, за которым изредка прохаживались жители. — Этот мир. Он обречён. — Он всё же не выдержал и налил себе ещё на два пальца. Затем выпил и продолжил говорить. — Наш старейшина, бывший первосвященник Валензона, говорит, что Бог их проклял. Проклял за грехи их. Он сам был свидетелем, как несколько зим назад в тёмном небе воспылала звезда. Её свет был столь ярок, что тот, кто долго смотрел на неё и не прикрывал глаза, становился слепцом. Святые отцы, адепты триединого Бога, заявили, что звезда — предвественник Апокалипсиса... Я знаю, что это звучит, как чушь, — продолжил он затем, увидев, как я скептически скривился. — Я знаю, что такими речами любой религиозный деятель любит выражаться, чтобы вызывать у паствы богобоязненность. Но, к сожалению, здесь они не врали. Звезда горела в небе несколько дней и священнослужители утверждают, что именно она сообщила о начале конца...

— Джон, ты меня уже пугаешь, — прошептал я, ощутив, что во рту пересохло. — Давай без вот этой напыщенности. Что произошло?

— Произошло то, что с тех пор, как запылал огонь в небе, эти люди не могут продолжать род. Они перестали плодиться. Женщины больше не могут рожать детей, а мужчины, несмотря на то, что выполняют все те же функции, не могут помочь им зачать. И хоть сам процесс не изменился — если ты понимаешь о чём я? — кроме кратковременного удовольствия, результата он не приносит. Женщины просто перестали беременеть. И так уже длится в течение 12-ти зим. 12-ть зим в этом мире нет рождаемости. Только смертность. И самое ужасное, что подтверждает правильность слов священников и даёт пищу для распространения самых диких идей религиозных фанатиков, это то, что перестали плодиться только люди. Флора и фауна в этом мире процветает. Растения, животные, птицы, рыбы живут как ни в чём не бывало. Живут и размножаются. Для них ничего не изменилось, — Казинс горько усмехнулся и посмотрел на лежавшего на скамейке котёнка. Уилсон прикончил рыбу, валялся у моих ног и, казалось, внимательно прислушивался к нашему разговору. Был готов в любой момент вскочить и прийти на помощь.

— Я не понимаю, — развёл руками я. — Как такое возможно? Это же глупость какая-то! А как они раньше размножались?

— Так же как и мы, между прочим, — ответил он. — Я уже сам проверял это неоднократно... Здесь нет средств контрацепции. Женщины просто не могут рожать детей. Они и рады бы, конечно, да не могут. Даже в нашем лагере были случаи, когда женщины, не имея возможности выполнять естественную функцию, добровольно уходили из жизни. И потеряли они эту возможность после того, как в небе появилась звезда.

— Бред какой-то! Может это в мужиках причина?

— Может. Кто знает. Я не гинеколог, не андролог, не физиолог. Я мало что смыслю в человеческой анатомии и, конечно, ничего не смыслю в их анатомии. Я не знаю, что с ними происходит. Единственное, что я знаю наверняка, — через 100 зим здесь не останется жизни в том виде, которую мы сейчас видим. Люди вымрут, как когда-то вымерли динозавры на Земле.

Он сидел и равнодушно смотрел в пустоту. Хоть мне было тяжело поверить словам Джона, я пытался к нему прислушаться. Его слова отдавали фатализмом и мне это не особо понравилось. Он выглядел как простой обычный человек и даже то, что он посчитал меня квотербэком, подтверждало, что он американец. Самый обычный американец с Земли. Но россказни про "божественное наказание" попахивали безумием. На какое-то мгновение я даже испугался, что за долгие годы, проведённые здесь, он тронулся умом.

— И никто не знает, почему так происходит? — наконец, решился я задать вопрос.

— Они и не хотят узнавать. Духовенство взяло под контроль практически каждый аспект социальной жизни. Смирение теперь главенствует в Астризии...

— Где-где? — удивился я.

— Ой, извини. Я забыл, что ты не знаешь, как выглядит этот мир. Я сам много не знаю, но несколько зим назад у нас недолго жил королевский картограф...

— Королевский???

— Ага. Не удивляйся. В этом государстве — Астризии — форма правления не менялась уже сотни зим. Здесь распространена наследственная монархия. Как рассказывал картограф, которого мы выловили в реке после того, как он чудом спасся от бандитов, разграбивших его караван, сейчас Астризией правит достойный и мудрый правитель — король Анфудан Третий. Несмотря на все невзгоды, свалившиеся на его бедную страну, он пытается сохранять порядок. Но ему мало что удаётся. Когда жители осознали, что смысла жить больше нет, ведь нет будущего, началась вакханалия. Армия разваливалась на глазах, мощёные улицы столицы утонули в крови от повсеместных бесчинств, а крестьянство погрязло в пьянстве и разгуле. Многие же, потеряв волю к жизни, ударились в религию. Апокалиптические культы начали плодиться, как грибы после дождя, и короне стоило огромного труда навести порядок. Спустя какое-то время в Астризии догматом стало смирение. Духовенство контролирует массы и призывает смириться с неизбежным. Отрицает алчность, стяжательство, накопление ценностей, которые в скоро времени уже не будут иметь никакого смысла. Пропагандирует альтруизм, аскетизм и раскаяние.

— Ужас! И это всё тебе рассказал картограф? Какой сюр!

— На самом деле это не сюр и ты не в кино попал. Реальность такая, какая она есть. Просто мы здесь видим лишь часть её.

— А куда потом делся этот ваш картограф? В монахи подстригся?

— Зря иронизируешь. С двумя добровольцами он ушёл в сторону города Равенфир две зимы назад и больше мы про него не слышали. Сказал, что попытается вернуться в Обертон — столицу королевства, — но удалось ли ему осуществить задуманное, думаю, мы никогда не узнаем.

— Кошмар! — неверяще замотал я головой. — Королевство... Анфудан Третий... Куда я попал!

— Этот мир молод, — тихо промолвил Джон. — И он очень похож на наш. Но в наш мир не приходили те, кто должен его спасти. А в этом они есть. Это мы — анираны!

Я устало потёр виски. Похоже, Казинс действительно спятил. Шутка ли, столько лет пробыть вне дома. Мне показалось, что я чуть не спятил за пару недель. И только благодарю Уилсону держался. А этот, кажется, даже при наличии тех, с кем можно общаться, совсем тронулся умом.

— Что за чушь, Джон? Ну что ты несёшь? Ну в самом же деле...

Казинс снисходительно улыбнулся. Так улыбается наставник, когда говорит ученику прописные истины, а ученик сначала сомневается, а потом удивляется, когда принимает эти истины.

— Уже вечереет, но время ещё есть. Пойдём, я тебя представлю бывшему первосвященнику Валензона, отцу Элестину. Моим словам можешь и не верить, ведь я сам тут гость. Но его послушать ты захочешь, я уверен.

— Джон, а ваша коммуна — не религиозный культ? А то я уже начинаю пугаться, — спросил я.

— Нет. Я понимаю, конечно, что после моих слов кажусь тебе ненормальным, но здесь собрались простые обычные жители. Все они когда-то были согнаны с родных земель и здесь обрели пристанище. Я потом тебя познакомлю с каждым и ты сам составишь своё мнение. И поймёшь, почему многие из них, и я в том числе, не ищем лучшей жизни. Не пытаемся выбраться из леса и найти своё место за крепостными стенами большого города, который, по их заявлениям, превратился в клоаку. Поймёшь, что этот лагерь — наш дом и наше спасение. Пойдём, — он встал и указал рукой на дверь.

— А что с малышом делать? — тихо спросил я, заметив, что тот задремал на скамейке. — Не хочется будить беднягу.

— Пусть лежит. Он, судя по всему, к тебе очень привязан, — улыбнулся Джон. — Это самка или самец?

Я растерянно замер с открытым ртом: никогда об этом не думал. Даже не задумывался самка Уилсон или самец.

— Э-э-эм, — протянул я. — Понятия не имею. Не смотрел... Даже не знаю, где смотреть.

— Самцы куда более агрессивны и лезут в схватку с каждым. Самки же агрессивны только тогда, когда защищают потомство. А так — они очень любопытны и даже иногда кружат вокруг лагеря. Наблюдают за нами, но на контакт не идут.

— Тогда Уилсон точно самец! — гордо сказал я, вспомнив, как он был готов сражаться с каждой тварью, приходившей по нашу голову. И как бесстрашно стал впереди, когда мы встретили у берега тех троих.

— Ну вот пусть и поспит твой самец. Ненея! — позвал он всё ту же женщину, которая ошивалась неподалёку.

— Да, элотан? — покорно опустив голову, она быстро оказалась у двери.

— Заканчивай уборку. Только не буди матана. Пусть поспит. Я скоро вернусь.

— Хорошо, элотан, — кивнула она и бочком протиснулась в дверь.

Я озадаченно почесал голову, ещё раз заметив, как она прикрывает кровоподтёк. Подозрительные мысли зашевелились в голове, но я сразу их разогнал, вспомнив, что чужая семья — потёмки. Затем вышел вслед за Джоном, который захватил с собой кувшин с непонятной настойкой и уверенным шагом направился к центральному зданию.

Часть 2. Глава 2.

Лагерь продолжал жить своей жизнью: был слышен стук молота в кузне; раздавался искренний детский смех ребят, гонявшихся друг за другом вокруг дерева под пристальным взглядом мужика в добротной кожанке; три молодые и симпатичные девушки сидели кругом на земле, перебирали какие-то овощи, общались и смеялись; хмурая пухлая женщина сидела на ступеньках избы и что-то толкла в ступке. Она косилась на меня подозрительным взглядом, когда мы прошли мимо, но так ничего и не сказала. Чуть левее раздавался стук топоров: там раздетые по пояс бородатые мужики обрабатывали поваленный ствол. А ещё дальше я рассмотрел, не замеченный раннее, самый натуральный сарай. Его хлипкие стены были подбиты брёвнами, а рядом с открытым входом работали ещё несколько человек. Заготовка сена шла полным ходом. Они загребали деревянными граблями, подхватывали вилами и загружали сеном сарай. Складывали где-то в углу, забрасывали на верхний этаж и, смеясь, отгоняли двух маленьких козлят, которые старались урвать лакомый пучок сена. Картина родной деревни, столь часто виденная мною в детстве, рисовалась вполне себе натурально. Я уже не раз видел подобную картину. И сено сгребать приходилось, и в стогах валяться, и картошку копать.

— Джон, а картофель в этих краях водится? Ну или репа какая?

— Да, я знаю что это такое, — остановил он меня, когда я попытался объяснить на руках. — Ничего подобного ещё не видел. Некоторые овощи, найденные в лесу, мне удалось культивировать, но корнеплодов я ещё не встречал. Питаемся мы, в основном, ячменной кашей, хлеб печём и частенько рыбу едим. С мясом здесь туго. Всего один настоящий охотник, да и тому в одиночку тяжело приходится. Феилин — замечательный следопыт, но накормить всех своей добычей, ему редко удаётся.

— Феилин? Это тот патлатый парень? Который в шалаше живёт?

— Да, это он. Он не особо общительный, но парень хороший. Сын лесника. Его родителей дезертиры убили, когда королевская армия начала разлагаться. Он прибился к нам и с тех пор живёт здесь.

— А ячмень выращиваете где? — я принялся смотреть по сторонам. — А то полей я что-то не вижу.

— Мы расчистили место чуть дальше в лесу, — неопределённо махнул он рукой. — Но поле пока небольшое. Тяжело деревья валить и пни выкорчёвывать. Много сил отбирает. Иногда даже пиво варим из ячменного солода, но только если урожай большой. Нам хватает, в принципе, но без излишек.

— Так ты говоришь, ты уже 7 лет здесь?

— 7 зим. Здесь не говорят "лет" или "годы". Здесь возраст определяется зимами. Они короткие, но лютые. И пережить зиму уже считается достижением. Особенно в таких условиях, — сказал Джон, когда мы уже подошли в большой двустворчатой двери. Она была заперта, но не на замок.

Не постучавшись, он потянул на себя ручки и заставил умолкнуть обитавших там людей, когда дверь отворилась. Не знаю как можно назвать то, что я увидел. Один большой хлев, может быть. Хлев, где живёт человеческий скот. На полу, слегка усеянном сеном, как попало валялись нехитрые пожитки. Грубо сшитые кожаные одежды, шкуры животных, подбитые сеном матрасы были разбросаны в хаотичном порядке по всему полу. В дальнем конце виднелась труба глиняной печи, возле которой хлопотали две женщины, изредка пихая друг друга руками. Один мужик — судя по всему кожевник, — закусив губы работал костяной иглой, зашивая подошву кожаного башмака. Где-то раздавался богатырский храп — несмотря на то, что вечер ещё даже начался, кто-то уже спал. Деревянная лестница вела на второй этаж. Там кто-то хихикал и шуршал, а сверху изредка сыпалось сено.

Я удивлённо вылупился на Казинса, мучаясь от смутных подозрений, а он только плечами пожал, да улыбнулся слегка. Мол, дело молодое, бывает.

— Ты должен понимать, Иван, — всё же сказал он. — После случившегося, моральные принципы рухнули на дно. Здешнее общество не ограничивает себя нравственными рамками. Они считают, что им позволено всё, ведь конец неизбежен. Они не сдерживают себя ни в чём, что касается удовольствий. Считают, что в их жизни и так мало радости, а значит не стоит себя в ней ограничивать.

— Как-то странно это звучит. А если кто-то посчитает, что для него удовольствие убить другого? Не станет ли тогда он себя в этом ограничивать?

— Смерть карается смертью, — жёстко ответил Казинс. — Даже здесь. Любой проступок чем-то карается. Любое нарушение правил ведёт к наказанию. Ведь благодаря правилам, мы выживаем и держимся, что называется, на плаву. Тот, кто не следует правилам общины, волен идти на все четыре стороны. Но все понимают, что идти некуда. Вокруг одна безнадёга, нищета и вырождение. А потому никто не стремится уходить. Тут всех всё устраивает... Идём за мной. Старейшина Элестин вон там, — он кивнул на закуток в дальнем углу, который был огорожен ширмой из широкой шкуры.

Фыркая от затхлого запаха плохо проветренного помещения, я переступал через нехитрые пожитки и индивидуальные лежбища, расположенные как попало. Казинс сказал пару добрых слов мужику в годах, который лежал у стены, закутавшись в шкуры, и ежеминутно кашлял. Подбодрил, заявив, что у него обычная простуда. Затем отодвинул ширму, за которой прятался тот самый старичок, которого я видел ранее. Он сидел за косым писчим столом, макал большое перо в ёмкость с жидкостью похожей на чернила и медленно выводил буквы в распахнутой настежь книге.