Интендант третьего ранга

— Что вы хотите, Эдуард? — ответил на его настойчивую просьбу Клаус. — Где взять столько сукна, шерсти, кожи? Идет война, наши солдаты мерзнут под Вязьмой, а вы просите машину товара. Мы и без того очистили склад в Городе, герр гауптман недоволен и велел русским более не продавать. Я не прочь заработать, сами знаете, но в таком количестве ткань и кожу трудно найти даже в округе. Не представляю, как вам это удастся.

Крайнев тоже не представлял. Он все же выхлопотал пропуск и съездил в округ. Свез на продажу несколько корзин яиц, бадейку масла. На вырученные деньги купил три пары сапог, несколько отрезов, потолкался среди народа, послушал... Ситуация складывалась грустная. Переодеть батальон путем закупок на черном рынке не представлялось возможным. Во-первых, одежды и обуви было немного, во-вторых, цены кусались. За пару не новых, но крепких сапог просили сто марок или тысячу рублей, за новые — все полторы, отрез сукна стоил не дешевле. Всей наличности Крайнева не хватало на закупки, а ведь следовало кормить батальон (хлеб и картошка на складах имелись, но мясо к столу красноармейцев покупали), выдавать зарплату служащим, да и бойцам причиталось денежное содержание. На этом настоял Саломатин. Продуктов в деревнях хватало, а вот деньги были редкостью, поэтому боец с небольшим, но твердым доходом, пользовался на селе уважением. Он мог купить себе курево, пусть самосаду, но все же купить, а не клянчить; мог сделать подарок девушке, и вообще чувствовал себя не голодным окруженцем, а полноправным защитником Родины. Соответственно себя держал. Это помогало крепить дисциплину, но стоило дорого. После продажи зерна поступления в партизанскую кассу сократились. Сливочное масло помогало закрыть баланс, но этот ручек в скором времени грозил усохнуть. Во-первых, двадцать коров с фермы передали еврейским семьям. Во-вторых, почти все коровы из приватизированного Крайневым стада оказались стельными. Через месяц-два они уйдут в "запуск", то есть перестанут доиться, вот тогда понадобится стратегический запас, созданный в сентябре-октябре. Потратить его на сапоги и одежду представлялось безумием.

В округе Крайнев познакомился со спекулянтом Колей. Угостил его фирменной самогоночкой, ветчиной, свежим маслицем. Спекулянт, молодой, но уже тертый хмырь, судимый при советской власти за растрату, угощение принял охотно и долго жаловался Крайневу на тяжелые рыночные обстоятельства. Крайнев сочувственно кивал, едва сдерживая улыбку. В девяностые ему пришлось выслушать немало таких жалоб. Обстоятельства, однако, не помешали плакавшимся в жилетку сколотить состояния, многие достигли степеней известных, но при встречах продолжали сетовать на жизнь. Окружной спекулянт, судя по обстановке квартиры, жил не бедно, но немцев ругал. За скопидомство, тупое соблюдение установленных правил и непомерную алчность в случаях, когда правило предстояло нарушить.

— Барахло можно взять на военном складе, — пояснил Коля в ответ на осторожную просьбу Крайнева. — Армейские склады забиты обмундированием и обувью. Но не подступиться, пробовал. Учет, орднунг, охрана сильнейшая...

— Столковаться с экспедитором? — забросил камешек Крайнев.

— У них система, — вздохнул спекулянт. — За каждой частью, закреплена группа снабжения, она приезжает за амуницией и сопровождает ее до тамошних складов. Ездят колоннами, бывают и по одной машине, но людей в кузове много. Со всеми не поделишься...

Пробыв в окружном городе два дня, Крайнев отправился обратно. На окраине ему пришлось постоять в колонне таких же повозок — немцы тщательно обыскивали выезжающих, видимо, искали кого-то или что-то. Скучая в очереди, Крайнев обратил внимание на пару немцев, державшихся в стороне от суеты. Судя по нашивкам, один из них был унтер-офицером, второй — ефрейтором. На шеях обоих висели стальные бляхи на толстых цепочках. Эти двое останавливали только армейские машины или повозки. Крайнев заметил, как подобострастно вытягиваются перед странной парой не только солдаты, но и офицеры вермахта.

"Военная полиция! — догадался он. — Фельджандармерия. Вроде комендантского патруля у нас. Кто-то шерстит местное население, а эти армию..."

Увиденное пробудило идею, по пути в Город Крайнев выстроил схему будущей операции. Саломатин, когда он изложил план, загорелся. Возразил Семен.

— Опасно, — сказал, сворачивая самокрутку. — Очень опасно, Ефимович! На словах красиво, но жизнь любые планы ломает. Людей положим, а того хуже — ранят кого, в плен возьмут. Выбьют из пленного немцы, кто он и откуда, где база... Они не церемонятся. В соседнем районе солдата на дороге убили, приехали немцы, посмотрели — следы вроде как в деревню ведут. Разбираться не стали. Всех мужчин, кто попался, — к стенке, хаты пожгли. Одно дело, когда людей надо спасать, а тут за барахлом... Сами как-нибудь отряд обуем. Скоро морозы, накатаем валенок. Овец давно постригли, шерсти много. Советская власть шерсть забирала, немцам не надо.

— Валенки требуется подшить, не то развалятся, — со знанием дела возразил Саломатин. — Чем? Кожи-то нет... Ладно, зиму так выдержат, а дальше? Летом в валенках не походишь... Не должны мы по хатам отсиживаться! Идет война, люди на фронте тысячами гибнут! Надо воевать! Родина требует!

— Родине мало толку от нашей смерти! — не согласился Семен. — Говоришь: солдаты тысячами гибнут! Кто их заменит? Погонят наши германца, дойдут до Города, твоих бойцов и парней, что подросли по деревням, в армию призовут. Сотни! Сколько они немцев на фронте положат — когда с винтовками и пулеметами, да при пушках и танках? А мы убьем троих гадов — и конец всем!

— Не факт! — нахмурился Крайнев.

Семен удивленно глянул на него.

— Я скажу тебе, что будет! — сказал Крайнев. — Придут наши и спросят: "Чем вы занимались, пока мы кровь лили? По хатам сидели, да немцам прислуживали?" В армию парней возьмут и винтовки выдадут, но обмундировать не станут, чтоб амуницию зря не переводить. Погонят с одними винтовками в наступление — против пулеметов и пушек. "Черная пехота" называется. Покосят парней, а начальники на картах огневые точки немцев нанесут, чтоб после подавить огнем артиллерии и тех, кто на фронте воевал, уберечь. "Черную пехоту" не жалко... Вот как будет! И это еще не все. Всех старост, всех, кто в полиции служил, повесят, как немецких пособников! В лучшем случае — двадцать пять лет лагерей! Кто заступится? Он? — Крайнев указал на Саломатина. — Он-то, может, не промолчит, но кто он для советской власти, раз сам на печи сидел? Кто слушать станет?

Семен побледнел и опустил голову.

— Операцию проведем! — рубанул ладонью воздух Крайнев. — Как задумали! Но постараемся аккуратно: в соседнем районе и вдали от деревень...

Назавтра из Кривичей выехало десять всадников. Саломатин хотел снарядить взвод, но Крайнев отговорил: лишние люди — только помеха. Да и коней под седло в большом количестве собрать трудно. Ехать на телегах означало тащиться по-черепашьи, хотя одну повозку Крайнев взял. Ее смастерил Семен из двух разбитых артиллерийских передков, использовав оси и колеса. (Семен неоднократно ездил к месту боя подбирать полезные для хозяйства вещи.) Повозка получилась легкой и прочной, с мягким ходом подрессоренных колес. Немецкий жеребец тащил ее как перышко, не отставая от конников. На словах повозка предназначалась для припасов группы, но Крайнев и Саломатин молчаливо понимали: для раненых. Или, того хуже, убитых...

Держались малоезженых дорог. Все бойцы, выехавшие на операцию, помимо белых повязок, имели удостоверения полицейских — Крайнев позаботился. Но это было прикрытием в Городском районе. В другом запросто могли поинтересоваться: с какой радости чужие полицейские шныряют не по своей территории? К шоссе добрались затемно. Переночевали в лесу. Костры Саломатин разводить запретил, спали на еловых лапках, уложенных прямо на мерзлую землю, тесно прижавшись друг к другу. Ночами крепко подмораживало, в лесу лежал снег, к утру все продрогли до синевы. Утренняя зарядка, безжалостно проведенная железным комбатом, согрела людей, но не полностью. Крайнев уговорил Саломатина разжечь костер: день, сухой хворост заметного дыма не даст, а запах не насторожит: в сельской местности по утрам повсеместно топят печи — поди, разберись, откуда тянет. Попили горячего чаю (Крайнев отжалел из своих запасов), позавтракали хлебом с салом. Люди ожили. Теперь предстояло самое главное: найти патруль фельджандармерии.

Планируя операцию, Крайнев исходил из простой мысли. Военная полиция не может дежурить только у круппных городов, наверняка прикрывает и круппные перекрестки. В Городе ему удалось раздобыть карту области, еще советскую. Как водилось в те времена, карта врала — для введения в заблуждение врага: истинные расстояния не соответствовали действительным, перекрестки оказались не там, где были обозначены. Современную ему карту Крайнев использовать не мог: изменилась местность, пролегли другие пути. Теперь, ругаясь, он проклинал большевистскую шпиономанию. Когда началась война, выяснилось, что немцы располагают точнейшими картами СССР, а советские врут даже секретные — одни и те же люди составляли. Из-за карты операция затягивалась. Отряд двигался по лесным дорогам параллельно большаку. Оттуда периодически доносился гул моторов: дорога на восток была оживленной. Время от времени кто-нибудь из бойцов забирался на дерево, выглядывая перекресток. До него, как позже выяснилось, оказалось километров десять, отряд продирался к нему полдня. Когда боец на дереве, наконец, подал долгожданный сигнал, Крайнев в нетерпении побежал к опушке и выглянул из-за кустов.

Перекресток был пуст. Не было ни стационарного поста, ни мобильного — только голая мостовая. Не веря глазам, Крайнев долго обшаривал глазами местность, ища признаки жизни, но так ничего не нашел. Прибежавший следом Саломатин при виде такого облома, только сплюнул.

— Пошли обедать! — сказал сердито. — В животе кишки концерт играют.

Они мрачно перекусили и стали совещаться. Ситуация вырисовывалась грустная. До очередного круппного перекрестка, если верить советской карте, было километров десять, но, учитывая подлость ее составителей, — все двадцать. До темна не дойти. К тому же не факт, что там окажется наряд военной полиции.

— Что мудрим?! — сказал Саломатин. — Устроим засаду на опушке, выберем подходящий грузовик и ударим залпом! Если кто уцелеет, добьем! Груз наш!

— Какой! — возразил Крайнев. — Запчасти к танкам? Или, скажем, немецкие газеты? Оно нам нужно? А если в кузове взвод солдат? За брезентом не видно... Нескольких убьем, остальные крошку из нас сделают! Воевать они умеют.

— Говорил: надо батальоном! — вздохнул Саломатин.

— Есть идея! — успокоил Крайнев. — Зачем нам за ними гоняться? Пусть сами едут!

Идея Саломатину понравилась. Он даже переоделся в немецкий мундир, что собирался сделать в последний момент. Мундир Крайнев выменял в Городе на самогонку у знакомого ефрейтора. Форма оказалась старой, ношенной (потому-то и отдали), к тому же летней. Ефрейтор был высок и широк в плечах, на Саломатине форма сидела, как парашют на корове, но для роли, которую ему предстояло сыграть, так было лучше. Немецкую шинель заменило гражданское пальто, которое в нужный момент требовалось расстегнуть, а форменная пилотка неопровержимо изобличала в Саломатине переодетого немецкого солдата. Недалеко от стоянки бойцы обнаружили выходившую на большак проселочную дорогу, заросшую, но вполне широкую, чтоб пропустить не только повозку, но и грузовик. На высокую осину, росшую поблизости, отрядили бойца с биноклем, который должен был подать условленный сигнал, и стали ждать.

Крайнев с комбатом затаились на опушке, провожая завистливыми взглядами каждый одинокий грузовик. Движение по большаку было интенсивным: через каждые двадцать-тридцать минут следовала машина или колонна грузовиков. На запад катили главным образом порожние грузовики, обратно — груженые. Крайнев невольно подумал, что риск нарваться на случайную колонну в ходе операции велик, им придется действовать очень быстро. Но рискнуть очень хотелось, скитания по лесу надоели. На охоте ему приходилось скрадывать зверя и дольше, но там не было тягостного ощущения опасности. Только азарт.

Ждать пришлось долго. Стоял пасмурный холодный день, и Крайнев, поминутно бросая взгляд на циферблат часов, стал думать о том, что скоро стемнеет. Значит, еще одна ночь в лесу или бесславное возвращение в Кривичи. Умом Крайнев понимал, что далеко не все военные операции проходят так, как планировались, чаще как раз совсем не так. С какой стати надеяться, что повезет? Однако было обидно. Горестные мысли прервал наблюдатель. Скатившись с дерева, он подлетел к засаде.

— Едут!.. Мотоцикл!.. Двое...

— Бляхи на груди есть? — спросил Крайнев.

— Не видел! Далеко...

— Все равно! — отрубил Саломатин, поднимаясь. — Начали! А ты!.. — он зверем глянул на наблюдателя. — Марш на пост! Кто велел спускаться? Вдруг следом машина?..

Наблюдатель ласточкой порхнул к осине, а на большаке спустя минуту появилась повозка. Повозкой управлял дюжий мужик в кожухе (сержант Седых, самый сильный и проворный в батальоне). На соломе, спиной к вознице, развалившись, сидел Саломатин. Пальто его было расстегнуто, открывая военный мундир, в руке "немец" держал початую бутылку самогона. Размахивая бутылкой, "немец" орал песню. Несмотря на серьезность ситуации, Крайнев едва не сложился от смеха. Саломатин долбил детскую рождественскую песенку — другой, видимо, не помнил. Пел он ужасно: фальшивил, запинался, постоянно возвращался к началу. В самом деле, бесшабашный гуляка!

Они успели. За подъемом послышался треск мотора, и на большаке появился мотоцикл с коляской. За рулем сидел немец в длинной шинели, второй занимал коляску. Оба в пилотках, не офицеры. На груди овальные железные бляхи. Дождались!

Немцы заметили необычную сцену на дороге и стали притормаживать. Поравнявшись с повозкой, немец в коляске сделал вознице знак. Тот послушно натянул вожжи. Немец слез на мостовую и направился к Саломатину. Тот, делая вид, что только сию минуту заметил опасность, стал кутаться в пальто. Немец заговорил. С опушки Крайнев не мог разобрать слов. Видел, как Саломатин растерянно шныряет глазами по сторонам, как самый настоящий, застигнутый врасплох дезертир. Немец повысил голос, приказывая слезть на дорогу. Саломатин отчаянно закрутил головой. Немец отступил на шаг.

"Возьмется за автомат — стреляю!" — подумал Крайнев, поднимая карабин. Рядом напряженно смотрел в прорезь прицела Стецюра, лучший стрелок Саломатина — у него на мушке другой немец. "Бить только в голову! — мысленно напомнил себе Крайнев. — Дырки в шинели — провал".

На их счастье стрелять не пришлось. Немец, сдвинув автомат за спину, ухватил Саломатина за шиворот.

— Найн! Найн! — завопил мнимый дезертир, вцепившись в ограждение повозки. Фельджандарм тянул дезертира к себе, но Саломатин не поддавался, изо всех сил вцепившись в телегу.

Привлеченный шумом, второй немец оставил мотоцикл и отправился на помощь. В ту же минуту Седых мягко соскользнул с повозки, в два шага настиг немца, могучим движением вскинул его над головой и швырнул на булыжную мостовую. Раздался глухой удар и ком тряпья, только что бывшего живым человеком, застыл на дороге. Немец, возившийся с Саломатиным, не успел отпрянуть. Комбат метко заехал ему сапогом в подбородок, затем, соскочив, добавил припрятанной в соломе кованной сапожной лапой. Старший лейтенант и сержант, не тратя времени, бросили тела в телегу. Седых потянул за вожжу, разворачивая повозку, Саломатин прыгнул в седло все еще тарахтящего мотоцикла...