Робин Гуд: дорога к престолу

Алианора затряслась мелкой дрожью. Так, ща она мне либо в лоб закатает, либо ее кондратий приобнимет... Не, обошлось: после долгой паузы она встала и жестом показала мне, что наша беседа окончена. Уже на пороге она обернулась:

— Мне вреден сырой климат Англии, — мертвенно проскрипела она. — Завтра я отправляюсь в обратный путь...

Не успела дверь за Алианорой закрыться, как на меня буквально налетела Ингеборга, выбравшаяся из своего тайника. Она вся светилась от радости:

— Это было чудно! — закричала она на весь зал. — Ах, как чудно! Так осадить старую волчицу!

И от избытка чувств она порывисто обняла меня и громко чмокнула в щеку...

— Ох, простите, ваше величество, — краска залила ее до корней волос. — Я не должна была...

— Это я не должен был... Ну, и как я ее?

-Да! Так старухе не доставалось с самой смерти ее мужа великого Генриха, — хихикнула как девчонка наша франко-датская гостья. — А уж когда вы намекнули ей, что она может умереть в тюрьме — я думала, ее удар хватит!

Да? Я ей на это намекал? Ух, я какой!..

— А знаете, моя королева, что-то мне хочется отметить бегство этой старой ведьмы чем-нибудь эдаким. Может, устроим бал?..

— Бал? Охоту ваше величество! — Она чуть не приплясывает от восторга, — Непременно Большую Королевскую Охоту!..

— О'кей! Охота — так охота... Кстати, ваше величество. Вы не в курсе, где обитают уранисты?

Бляха! Кажется, я потихоньку начинаю привыкать к тому, что она все время хохочет в ответ на мои простые вопросы...

Интерлюдия

Рассказывает Алиенора, милостью Божьей герцогиня Аквитании и Гаскони, графиня Пуатье, бывшая королева Франции, вдовствующая королева мать Англии

...Когда б я был царем царей,

владыкой суши и морей,

любой владел бы девой,

я всем бы этим пренебрег,

когда проспать бы ночку мог

с английской королевой.

Ах, только тайная любовь

бодрит и будоражит кровь,

когда мы втихомолку

друг с друга не отводим глаз,

а тот, кто любит напоказ,

в любви не знает толку.

Надо же, чего только ни вспомнится! Проспать ночку он со мной собирался, как же... И переглядывался втихомолку, знаток тайной любви... Нет, удивительная все-таки вещь — мужская самоуверенность. То есть , не смотря на то, что я королева, а он менестрель, и ни разу в жизни меня не видел, ему и в голову не приходило, а нужно ли это мне... Сначала подобная черта в большинстве мужчин — а знала я их немало, что уж теперь скрывать — меня удивляла, потом раздражала, а теперь, когда перед дождем ноют кости, и в зеркало смотреть можно лишь в полумраке, принимаю ее как данность. Пятьдесят лет назад они милостиво разрешали мне выслушивать их ученые диспуты, но вот позволить открыть рот — нет, не могли. Я знала зачастую больше их всех, но сидела и молчала. И это всех устраивало. Кроме меня, естественно. Но им и в голову не приходило этим поинтересоваться.

Много воды утекло с тех пор, и меня уже слишком мало занимает трактовка избранных мест из Блаженного Августина или тому подобных трудов. По правде говоря, меня вообще мало что занимает. Вот только дел столько, что и дух перевести некогда. И кроме меня сделать их тоже некому. Десятерых родила — и почти никого не осталось. И оба мужа — плохи ли, хороши они были — тоже ушли... Одна я на грешной земле — Алиенора, милостью Божьей герцогиня Аквитании и Гаскони, графиня Пуатье, бывшая королева Франции, вдовствующая королева мать Англии, старая орлица, с поблекшими золотыми перьями ...

Ох-ох-ох, старость — не радость. Одна отрада — Ришар , свет очей моих, радость души моей, плоть и кровь моя, сын мой!

Не иначе как в награду за страдания он был мне послан. Чтобы дать мне ту любовь, которую я заслуживала. Которую тогда давно хотел дать мне тот, первый Ришар . И дал бы, если б его не зарубили на моих глазах. Куртуазность у мужчин, она, знаете ли, всегда легко уживается с жестокостью. И легко оправдывается заботой о нашем же благе. А я посмотрела на все это, вытерла подступившие слезы, да и пошла собираться замуж. А что оставалось пятнадцатилетней сироте, без отца и матери, да еще с таким ушлым опекуном — ах, добрый дядюшка Людовик! — кроме этого замужества? Хотя... это, другое ... какая разница? Вот только Париж оказался такой унылой дырой, что у меня аж скулы сводило от скуки. И муж Людовик оказался не лучше. Все свободные минуты этот худой и сутулый молодой король посвящал молитве. Но, согласитесь, молиться и каяться имеет смысл, когда есть за что. А этот — молился и каялся впрок. И я ему нужна была, видать, для совместных покаяний. Иногда, конечно, удавалось увлечь его более интересными занятиями — одну дочурку мы в перерывах между постами и молитвами все же на свет произвели. Но в целом это была тоска. А быть подставкой для короны, даже самой красивой, это не по мне...

И тут по приказу муженька спалили какую-то церквушку. Вместе с прихожанами .

У него впервые появился повод покаяться за дело. Тут уж он развернулся вовсю, да так, что началось с епитимьи, а кончилось крестовым походом. Он, конечно, не хотел меня брать с собой, но тут уж я своего добилась. И вот что я вам скажу — хорошая вещь крестовый поход, если проводить его в нужной компании. А когда муж во искупление грехов к тому же отказывает вам в супружеской близости, в знак скорби бреется наголо и то и дело занимается самобичеванием, как-то само собой появляется много свободного времени. Грех было не воспользоваться. Хотя, уверяю вас, и половины из того, что обо мне говорили, я не делала. У меня просто бы воображения на все это не хватило. Но, конечно, есть, что вспомнить, это да. Веселые были времена, прекрасные люди рядом. Царствие им всем небесное.

Самое главное, что я поняла в Антиохии — не надо бояться. Мужчины привыкли считать, что женщины всегда молчат и только повинуются, и оказались совершенно не готовы к тому, что кто-то из нас пошел им наперекор. И вот этим-то моментом растерянности и надо было уметь воспользоваться. Я сумела, и поэтому поехала не в дурацкой повозке, а верхом, и проскакала весь путь от Парижа до Антиохии, ничего со мной не случилось. И дальше оказалось, что надо просто поступать так, как считаешь нужным, не боясь заранее мужского неодобрения. А если к тому же умеешь правильно распорядиться их мужскими слабостями — дело пойдет куда как проще и быстрей.

Все это было хорошо, только вот муж... Мессы влекли его куда больше, чем мои объятья, да и мне, признаться, уже было с чем сравнить, а потому и обнимать его как-то не очень хотелось. Но вторую дочь я ему успела родить до того, как приехали анжуйцы. И это был мой шанс. И я его не упустила, как вы можете догадаться. Как только этот крепыш Генрих приобнял меня, стало ясно, что из этого может получиться. И я уж постаралась. И получилось все так, что анжуец был всецело уверен, что это он меня покорил. Я не спорила, и только радовалась, как все удачно складывается. А дальше — я опять сделала то, что не приходило в голову моим бедным подругам. Я потребовала развода. И так потребовала, что у всех этих влиятельных мужчин не нашлось повода мне в нем отказать. Все-таки зря они в университетах не дают слово женщинам. Могли бы многому научиться.

Второй муж был моложе, сильнее и забавнее первого. С ним было весело. И дети пошли друг за дружкой, а первый так и вовсе родился через полгода после свадьбы. И посмел бы хоть кто-нибудь рот открыть! Буйный нрав Плантагенетов был слишком хорошо для этого известен. И все бы было хорошо, вот только Генрих — анжуец, ясное дело! — хотел слишком многого. И сразу. И поэтому пытался всюду успеть, и впадал в страшный гнев, когда у него это не получалось. Большое нетерпеливое дитя — и не потому вовсе, что был моложе меня на одиннадцать лет, а потому, что в душе так и не вырос. Помню, как-то раз, не в силах сдержать гнев, он ворвался в конюшню и стал раздирать и грызть солому. А что, для малолетнего ребенка вполне подходяще. Главное — не убил никого второпях на этот раз, и то ладно.

Но как любой ребенок, он был жесток. И скоро я сполна испытала это на себе. У меня создавалось впечатление, что, не успев обрюхатить одну, он уже примеривался, как пристроиться к другой. Столько любовниц, сколько было у него, наберется не в каждом сарацинском гареме... А уж ублюдков он наплодил столько, что и не сосчитать. Не удивлюсь, если пол Англии на него похоже. Вполне может статься. Вот только дети, даже законные, его мало интересовали. Его вообще не интересовало, что происходит после того, как он натягивает штаны. Поэтому ничего удивительного в том, что он так и не сумел с ними поладить, я не вижу. За что и получил сполна.

Ну, что вышло, то вышло. И эта отвратительная история с невестой моего дорогого Ришара — далеко не самая большая его мерзость. Да что там говорить — даже сейчас, когда он обрел покой, он умудрился окружить себя бабами. Да, где ж быть похороненному такому кобелю, как ни в женском монастыре... Вот уж насмешка судьбы.

А Ришар — он не такой. Ни тени похоти Генриха на его лице, что и не удивительно ... Впрочем, об этом лучше умолчать... Война, власть — вот его судьба... Все то, чего хотела бы я, будь я мужчиной. И сейчас, если я что-нибудь могу сделать для него, я делаю. И в первую очередь, отговорю его связываться, а тем паче воевать, с этим самозванцем. Вот уж кто ничем не побрезгует...

...В Англию я ехала с затаенной неприязнью. Все-таки это — бывшие владения моего 'ненаглядного' Генриха, пусть ему земля будет булыжниками! Хотя, с другой стороны, рассказ Ришара о своем внезапно обретенном сыне внушал некоторую надежду: мальчик совсем еще юн и неопытен в делах политики, зато воин — каких поискать! А уж мой сыночек разбирается в воинах...

Я сошла на берег, размышляя о том, что воина так легко запутать и обмануть: ведь он прям, как меч или копье, и свято верит, что и все остальные таковы. Вот внука и запутали. Женили на какой-то сомнительной валлийке, которая, разумеется, тут же потребовала денег. А как же иначе — 'королева'! Подавай ей двор, подавай ей слуг, коней, драгоценности — словом, всего того, что королева пожелать может. Вот мальчик и ухнул собранные с таким трудом деньги для похода в Святую Землю на красоткины прихоти. Ничего, уж я-то поставлю ее на место, будь она хоть дикая ирландка! И не таких обламывали...

Но встреча на Острове меня смутила: Не успела моя свита высадиться, как к нам подскакал молодой человек в сопровождении доброй сотни воинов. Он представился графом Кентским, что навело меня на мрачные раздумья. Последний граф Кентский, отдал Господу душу лет тридцать пять тому назад, но я его помню. Верный пес короля Стефана , отличившийся в войне как капитан наемников... Но детей-то у него, вроде, не было... Пресвятая Дева, это что же — еще один бастард? Они тут что: со всего света собирались?..

Молодой граф Кент сообщил, что он — ближайший сподвижник принца Робера, и его повелитель поручил ему сопровождать нас по пути к Лондону.

— Неужели дороги в Англии столь опасны, что нас должен сопровождать такой конвой? — поинтересовался бывший со мной меня барон дю Валлон — старый вояка, огромный, словно Голиаф. — Желал бы я взглянуть на столь грозных разбойников!

— Сожалею, что не смогу доставить вам такого удовольствия, — холодно ответствовал граф. — Милостью коро... то есть принца Робера, все разбойники были прощены и зачислены в армию или флот, а новые налоги столь легки и необременительны, что простолюдинам больше нет нужды бежать в леса. Конвой же нужен для того, чтобы вы, благородные гости, не нарушили по незнанию законов веселой Англии, да хранит ее Святой Георгий и принц Робер!

После чего он отказался вступать в дальнейшие разговоры, любезно пригласил меня в Дуврский замок на ужин, где я, увидев его супругу, графиню Кентскую, окончательно уверилась в том, что передо мной — человек, лишь волей случая вознесенный на вершину. Графиня оказалась натуральной простолюдинкой, а сам граф Кент, может, и благородных кровей, но либо из самой нищей семьи, либо — незаконный...

...Дорога до Лондона... Лучше о ней и не вспоминать! На нас глазели так, словно мы — бродячие комедианты. А когда на постоялом дворе д'Эпернон попытался было облагодетельствовать приглянувшуюся ему крестьянскую девку... Что с того, что она кричала и упиралась? В конце концов д'Эпернон — благородный рыцарь и был в своем праве, но efreitor графа Кентского ударил его копьем поперек спины, а потом пояснил, что за подобные шалости придется уплатить штраф в двадцать фунтов девице, десять фунтов — общине, и десять — в казну. 'Хотя может быть и хуже... — Зловеще сказал он и вдруг произнес непонятное заклинание, — V disbat zahotel, salaga? Kozel!'

Я поняла, что в сторонники мой внук набрал себе... набрал себе... Да полноте: внук ли он мне?..

...Этот въезд в Лондон я, верно, буду помнить до самого своего смертного часа. Сперва неподалеку в небо взвился шипящий колдовской змей и вспыхнул ослепительным пламенем. А затем...

Робер встретил меня возле Тауэра в окружении своих войск. Кого среди них только не было: и шотландцы, и валлийцы, и ирландцы, и датчане, и швабы, и — что уж совершенно непостижимо для меня! — даже евреи! Казалось бы: сброд сбродом, но сопровождавшие меня рыцари буквально дрожали, глядя на то, как эти воины идут, кричат и бьют точно один человек. Я слышала, как дю Валлон шепнул д'Эпернону:

— Храни Господь встретить эдаких молодцов в поле. Их и тяжелые всадники могут не сломить...

— Не сломят, — тихо ответил д'Эпернон. — Посмотрите, барон: они как раз приучены биться с конными...

Но самое ужасное еще даже не начиналось. Я видела нового примаса — пьяницу и фанатика, сыплющего цитатами из Писания, словно горохом из дырявого мешка. Я видела нового Великого Сенешаля — ловкого проныру, но нужно признать — умелого управителя и, кажется даже, не слишком нечистого на руку. Я видела Морского Лорда — неотесанного мужлана, но решительного и опытного моряка и корабельщика...

И взявшиеся неведомо откуда русичи... Я только и смогла, что проводить их недоуменным взглядом. Да, давненько я их не встречала... Но это совсем другая история, и сейчас мне не до романтических воспоминаний. Моему дорогому Ришару угрожает опасность, вот что важно. Хотя, если предположить, что этот самый Робер действительно воспитан русичами, то большую насмешку судьбы и предположить трудно... И все же откуда он взялся? Наглый, нетерпеливый, самоуверенный, жестокий. Недоумок Солсбери смотрит ему в рот, бароны очарованы, а уж простолюдины... Пока я ехала к Лондону, вилланы и сервы оставляли свои дела и бросались к дороге, приветствовать меня. Но они кланялись не матери их законного короля, а бабушке своего Робера. В одной из деревень, какой-то безумец в рясе кричал: 'Ликуйте, люди! Лев ушел и его сменил агнец!' Хорош агнец, нечего сказать! Да воины готовы порвать за него любого, а богомерзкие евреи купят то, что осталось после воинов. Как это еще сарацины не пришли к самозванцу на поклон? И чем он их взял? Робер — не бастард Ришара, это ясно — для этого ему слишком много лет. Но кого-то он мне напоминает, неуловимое сходство есть, несомненно... Но с кем?