На этом мне нужно было остановиться и делать ноги, однако хмель сильно ударил в голову, что негативно сказалось на моих мыслительных способностях. Я зачем-то, продемонстрировал всем присутствующим нательный крестик и крестик паломника, которые купил в Иерусалиме и собственноручно освятил на 'Камне миропомазания', после чего понес какую-то ахинею. Как рассказали гвардейцы, я залез на стол как Ленин на броневик и призвал русский народ положить жизни на алтарь отечества, чтобы скинуть ненавистное татарское Иго.

Вскоре после этого выступления я вырубился и меня с почестями унесли в опочивальню, а на трибуну залез Расстрига. У парня после моих выкрутасов совсем снесло крышу, и он заявил, что ему было 'видение' и я послан господом на Русь, чтобы освободить ее от татарского Ига и начал запись добровольцев в ополчение.

Как только я понял, во что мы по пьяни вляпались, то сразу приказал гвардейцам по-быстрому собирать манатки и сматываться из Торжка. Однако сбежать нам не удалось, потому что в самый разгар сборов на постоялый двор прибыл сам настоятель Борисоглебского монастыря архимандрит Симеон с прихлебателями и охраной. Не то чтобы я персонально удостоился такой великой чести, просто архимандрит проезжал мимо постоялого двора, а избитый мною монах бросился под копыта лошадей возка Симеона, и обратился к нему с жалобой, чтобы поквитаться с его обидчиками. Охрана вломилась на постоялый двор и меня вывели пред ясны очи архимандрита.

— Это ты богохульник посмел поднять руку на божьего человека? — сразу наехал на меня Симеон.

В это мгновение решалась моя судьба, поэтому страх захвативший душу мгновенно испарился, как это обычно случалось у меня перед боем. Начать каяться, сразу проявить слабость, а значит проиграть, поэтому я мгновенно перешел в атаку:

— Этот приспешник дьявола божий человек? Если бы не одеяние монаха на этом псе смердящем, то я до смерти прибил богохульника и самозванца! В Иерусалиме он был, да он в храме Господнем, наверное, ни разу не появлялся и в грехах не каялся, как подобает рабу божьему! Бог мне свидетель, этот безбожник, словно схизматик, погрязший в скверне, торговал в кабаке на развес гвоздями якобы снятыми с креста Иисуса! Я как истинный христианин не смог стерпеть такого святотатства и вышвырнул его вон!

Услышав мою отповедь, архимандрит аж присел и, зашипев словно 'змей искуситель', спросил у проштрафившегося монаха:

— Это правда?

— Батюшка, прости меня грешного! Я только ради дела богоугодного такое сказал, чтобы пожертвований больше собрать! — завыл монах, бросившись в ноги Симеону.

— В железо его! В темную на хлеб и воду! Надо же чего удумал? — возмущенно закричал архимандрит и пнул посохом провинившегося монашка.

Два охранника шустро скрутили провинившегося и уволокли с глаз долой, после чего Симеон повернулся ко мне и спросил:

— А ты, значит, был на 'святой земле' и в 'Храме Гроба Господня'?

— Был батюшка, — ответил я без промедления, прекрасно понимая, что обратной дороги нет.

— Был, значит? Брат Климентий поспрошай сего раба божьего, сдается мне, что он тоже лжет, как и Евстафий!

От свиты архимандрита отделился седой дедок греческой наружности, и надменно выпятив нижнюю губу начал допрашивать меня о том, что я видел в Иерусалиме и какой храм, где находится. Похоже, дедок в 'святой земле' был очень давно, и сам многое подзабыл, а я от испуга вспомнил даже мельчайшие подробности экскурсии по Иерусалиму. Когда получасовой допрос был закончен, Климентий уверенно доложил Симеону:

— Был батюшка, сей муж в 'святой земле' и посетил все храмы Господа нашего, даже те где мне побывать не довелось.

На этом неприятный инцидент с проворовавшимся монахом был исчерпан и архимандрит степенно удалился с территории постоянного двора в сопровождении своей свиты. Никаких извинений за необоснованный наезд мне, конечно, не принесли, но я и так был рад до безобразия, что все закончилось без мордобития и кровопролития.

Казалось, можно было расслабиться и не пороть горячку, но я решил больше не играть с судьбой в орлянку и приказал гвардейцам продолжить сборы в дорогу. За этим занятием нас застал Еремей, вернувшийся с торга.

Купец сразу спросил, какая муха меня укусила, и почему это мы решили срочно уезжать из города. Я рассказал Еремею о визите архимандрита, и он согласился со мной, что от попов лучше держаться подальше. После разговора, с купцом я немного успокоился и отложил бегство до утра. За совместным обедом мы обсудили с Еремеем, где встретимся в Новгороде, после чего он снова ушел в город по делам, а я занялся разборками, с толпой добровольцев решивших идти со мною на Казань.

Гнуть пальцы по-пьяни просто, но потом разгибать их приходится с болью и скрипом. Полторы сотни человек пришли записываться в мое ополчение, и с каждым добровольцем мне пришлось переговорить с глазу на глаз. Отказывать таким людям было подло, поэтому я сделал вид, что одобряю их душевный порыв. Однако в дальнейшей беседе я разъяснял добровольцам, что такие дела не делают наспех и требуется тщательная подготовка. Мол, Орда враг серьезный и голыми руками татар не взять, а поэтому потребовал от спасителей отечества 'учиться военному делу настоящим образом' и быть готовыми отправиться в поход 'бронно и оружно' по первому зову.

Врал я самозабвенно, не хуже Остапа Бендера, и к вечеру каждый доброволец получил необходимые инструкции по конспирации, а также строгий приказ держать язык за зубами. Господи, если бы я только знал, на что в тот день подписался, то бросил бы все к чертовой матери и драпанул, куда глаза глядят!

После ужина я расплатился за постой и сразу завалился спать, а с первыми петухами наш обоз отправился в сторону Вышневолоцкого яма (будущий Вышний Волочек).

Глава 14.

Проведя двое суток в дороге, десятого марта 1463 года мы без особых приключений добрались до Вышневолоцкого яма. Погода стояла довольно теплая и сугробы под яркими лучами весеннего солнца начали быстро съеживаться, а на льду рек, по руслам которых в основном двигался обоз, появились первые промоины. Нам удалось беспрепятственно покинуть Торжок, но не все прошло так гладко, как я надеялся. Около полудня нас нагнали сани концертной бригады скоморохов, выступавшей в трактире в ту злосчастную ночь, когда я по-пьяни пообещал взять Казань, а Расстрига организовал запись добровольцев в народное ополчение.

Рулил творческим коллективом, гусляр по прозвищу Садко, который даже не подозревал, что это имя переживет века. На самом деле гусляра звали Евлампием, но прозвище Садко давно заменило ему имя, и он даже перестал на него откликаться. Как потом я узнал — Садко герой нескольких былин Обонежской пятины (район по берегам реки Онеги) и довольно популярный персонаж различных сказаний и побасенок, чем-то схожий с поручиком Ржевским из моего времени. На 'Богатого гостя' из фильма, конопатый Садко похож не был, но парень оказался истинным служителем Мельпомены (музы трагедии) и прицепился к нам словно клещ, почему-то решив, что моя ватага это бродячий театр.

Я очень разочаровал Садко, объяснив ему, что он обознался, и мы обычные охранники купеческих караванов, а пение для меня просто хобби. Однако отделаться от настырного парня не было никакой возможности, и его сани влились в наш обоз. Правда, я поставил скоморохам условие, что мы едем вместе только до Вышневолоцкого яма, но судьба распорядилась по-своему.

Помимо гусляра Садко, в ватагу скоморохов входили два 'брата акробата' Тимофей и Лукьян, а также кривой на левый глаз мужичок по прозвищу Шпынь. Появление нежелательных попутчиков довольно серьезно подпортило мне настроение, но на постоялом дворе, где мы заночевали, меня поджидал еще один неприятный сюрприз, который взбесил меня до безобразия.

Когда последние сани обоза въезжали за ограду постоялого двора, я случайно заметил, что из-под сена, лежащего на этих санях, торчит человеческая нога, обутая в стоптанный лапоть. Мои гвардейцы давно уже ходили в унтах или трофейных сапогах, поэтому непонятный лапоть сразу привлек внимание. Я разбросал сено ногой и вытащил из саней спрятавшегося в них зайца. Безбилетным пассажиром оказалась молодая девка в потрепанном зипуне с замотанной в рваный платок головой.

Поверить в то, что девица ехала в санях Акинфия Лесовика без его ведома, мог только полный идиот, поэтому я сразу выписал Акинфию здоровенного пинка за самовольство. Видимо мое панибратство с личным составом окончательно подорвало дисциплину среди гвардейцев, если в обозе стали появляться незарегистрированные пассажиры.

К счастью для провинившегося он оказался шустрее меня, поэтому я не смог его поймать, когда он бросился в бега. Так как Акинфий смылся, мне пришлось отложить расправу над ним и заняться допросом девицы. Во время дознания выяснилось, что нежданной попутчице четырнадцать лет, зовут ее Машкой, а родом она из Твери. Родной отец Марии оказался подлой тварью и горьким пьяницей, который чтобы залить свою глотку брагой, продал родную дочь заезжим купцам из Астрахани.

В Торжке, во время заварушки в трактире, где 'расейские патриоты' навешали по шеям астраханскими купцами, девчонка, воспользовавшись удобным моментом, сбежала от побитых хозяев и спряталась на конюшне. Акинфий Лесовик пожалел сироту и спрятал беглянку в своих санях перед нашим отъездом. По действующим на Руси законам я был обязан вернуть Машку ее хозяевам, но совершить такой поступок у меня рука не поднималась.

В принципе, я и так уже успел наворотить таких дел, что укрывательство беглой рабы весьма незначительный факт в моей преступной биографии, а поэтому я махнул на Машку рукой и отправился договариваться о ночлеге. Увы, но на этот раз нам не повезло с постоем и свободной комнаты в гостиной избе не оказалось. По этой причине моей гвардии пришлось заночевать под навесом для лошадей, что еще больше испортило и без того гнусное настроение.

Сегодняшний день явно не задался, но видимо в моей душе что-то перегорело, и я не стал устраивать разноса своим подчиненным. Посчитав, что утро вечера мудренее я наскоро перекусил всухомятку и завалился спать, закутавшись в тулуп, а гвардейцы о чем-то долго шушукались у коновязи. Видимо народ с тревогой ожидал заслуженного нагоняя, но когда его не последовало, перепугался не на шутку. Вслушивался в разговор подчиненных, я не стал, потому что в тот момент мне было все по барабану, и вскоре заснул.

Утром меня разбудил запах горячей каши с мясом и чье-то тихое покашливание. Открыв глаза, я увидел своих бойцов выстроившихся в ряд перед санями.

— Что за митинг спозаранку? — спросил я собравшихся.

'Заграничное' слово митинг мои гвардейцы уже знали, а поэтому Дмитрий Молчун не стал задавать вопросов и, теребя в руках шапку, ответил:

— Командир, виноваты мы перед тобой. Прости нас дураков за самовольство и за то, что сразу не доложили тебе про Машку. Богом клянусь, не хотели мы этого, бес попутал. Акинфия мы уже сами поучили за дурость, и общество просит не выгонять его из дружины. Больше такого не повториться. Что с Машкой делать мы теперь и сами не знаем, но бросать ее в дороге тоже негоже, сгинет девка. Может, довезем ее до Новгорода, а там Акинфий пускай с ней сам разбирается или идет вместе с ней, куда глаза гладят?

— Где Акинфий? Машку тоже сюда ведите, — ответил я, садясь на санях.

После этих слов из-за спин гвардейцев, понурив головы, вышли вперед виновники вчерашнего происшествия. Если судить по заплывшим от синяков глазам и распухшей щеке, то 'общество' с Лесовиком побеседовало весьма строго, и парень наверняка раскаивался в содеянном. Зареванная Машка вообще производила впечатление самого несчастного на Земле существа, которому оставалось жить на белом свете только до разговора со мной.

— Акинфий ты осознал свою вину? — спросил я Лесовика.

— Осознал, — потерянным голосом ответил парень.

— Казнить тебя я не буду, выгонять тоже. Да и куда ты пойдешь? Только Машка теперь на тебе. За все ее бабские выкрутасы головой ответишь! Будем считать, что сестра она тебе единокровная, или ты на ней жениться надумал?

— Нет!!! — испугано ответил боец.

— Что нет?

— Пусть сестра будет! Рано мне жениться, да и не знаю я ее толком.

— Ну вот, приехали! Когда ты ее в санях своих прятал и наши головы под топор подводил, не думал, а как жениться на девке, так уже и не знаешь ее! Теперь понял, чего ты учудил?

— Понял, — просипел Акинфий.

— С тобой все понятно, а теперь с тобой Машка разберемся, — заявил я, грозно взглянув на перепуганную до смерти девчонку.

— У тебя есть куда податься?

— Нет у меня никого. Мать в прошлом годе померла. Братец Димитрий летом ушел из дома, куда глаза глядят и сгинул. Отец родный хотел меня на позор продавать, а когда я отказалась, побил и купцам продал. Некуда мне идти, не выгоняйте меня Христом Богом молю! — заскулила Машка побитой собачонкой, размазывая по грязным щекам текущие из глаз слезы.

Александр Томилин много чего в жизни повидал и сам горя нахлебался, мама не горюй, но вид стоящего на последней грани забитого существа рвал душу на куски, поэтому я обреченно вздохнул и ответил:

— Оставайся, но только с одним условием. Подол перед моими воями не задирать, а если кто полезет, то сразу докладывать мне! Промолчишь, все одно узнаю и вышвырну на улицу как сучку шелудивую! Я лично любителя бабских прелестей оскоплю, чтобы другим неповадно было! У нас все равны и если я тебя взял в дружину, то ты такая же, как и они. Поняла?

— Поняла, Александр Данилович! Все исполню, как вы прикажете! — бросилась ко мне в ноги уже постившаяся с жизнью Машка.

— Расстрига, договорись с хозяевами о бане. Лично проследи, чтобы Акинфий Машку переодел за свой счет и отмыл, смотреть на эту оборванку не могу. Пусть братец сестру в порядок приводит! Ее вшивое рванье сжечь, чтобы заразу не разносила. На все про все даю полтора часа времени и по коням. Время пошло! — приказал я своему заместителю и отправился завтракать.

Мой приказ был выполнен в точности и досрочно. Конечно, Акинфий в одиночку бы не справился, а поэтому ему помогала вся дружина. Уже через час Машка стала похожа на человека. Конечно, Золушка не стала принцессой, но теперь она была одета пусть и в поношенные, но добротные вещи. После бани и переодевания, девушка резко преобразилась, и в моей голове сразу всплыл образ Аленушки с картины Васнецова, где убитая горем сирота сидит у пруда на камне, в котором утоп ее братец Иванушка. Нервы у меня не железные, а поэтому я не стал ничего говорить, а просто отдал приказ отправляться в путь.

До Новгорода оставалось всего два дневных перехода, которые неожиданно растянулись на четверо суток, потому что резко потеплело, и началась весенняя распутица. Несмотря на прилагаемые титанические усилия, нам так и не удалось добраться до нашей конечной цели, и мы окончательно выбившись из сил, вынуждены были остановиться в деревеньке Лужки, от которой до Новгорода всего-то верст десять. Оттепель, затянулась почти на неделю и дороги стали совсем непролазными, поэтому нам волей-неволей пришлось дожидаться, когда подсохнет грязь.