Однако жить без подземных коммуникаций современный город не может при любом градусе местных фобий и табу. И вот, в упомянутый выше мартовский день, при прокладке оптоволоконных кабелей по пустотам культурного слоя XVI века в районе Арбатской площади, инженер связи Сергей Зинченко заметил и извлек из полускрытой натеками трещины в древней кирпичной кладке обрывок странной на вид и на ощупь бумаги: угловая часть (правая-верхняя) более обширного листа, размером чуть побольше бумажной салфетки, обгорелая с внутреннего края. Разглядев на ее замызганной поверхности "церковно-славянские буквы", причем явно рукописные, а не печатные, инженер призадумался. С одной стороны, штука, похоже, древняя и интерес для историков наверняка представляет; с другой — совать эту бумагу, грязную и волглую от подземной сырости, в карман не хотелось: хрен его знает, какая там зараза на нее налипла за те века? Посему он нашел компромиссное решение (от которого кондрашка хватила бы две трети палеографов): сфоткав на телефон и текст, и стену с той трещиной (ибо был человеком аккуратным и грамотным), он положил бумагу "подсушиться" на рефлектор лампы-переноски (не светодиодной, а обычной, накаливания) и занялся дальше своим штатными подземными делами.
Проведав же минут через десять свою находку, инженер вытаращил глаза от изумления: между четырьмя строками исходных, черных, "глаголей и ятей" проступили еще три — с буквами ярко-синего цвета! Отчетливо запахло зачином "мистического триллера", или по крайней мере "исторического детектива". Человек более робкий и нервный либо засунул бы — от греха! — странную бумагу обратно в ту же трещину, либо кинулся бы со всех ног сбагрить ее, с рук долой, Властям — выбирая на ходу между Государственной Библиотекой и Государственной Безопасностью (в чьих необозримых неразобранных архивах она оказалась бы погребена столь же надежно, как и в предыдущем своем нечаянном кирпичном саркофаге). Зинченко же, оправившись от первого шока, сфоткал документ по второму разу (удостоверившись при этом: нет, ничего ему не примерещилось!), засунул его, аккуратно сложив, во внутренний карман, поближе к телу (на этом месте кондрашка прибрала бы уже и остатнюю, уцелевшую в прошлый раз, треть палеографов) и, спокойно завершив рабочие дела, отправился прямиком на день рождения своего школьного кореша Мишки Шифмана.
И опять — перст судьбы! Это же надо было такому случиться, чтоб Шифман — пока у него не повисла жерновом на шее унаследованная от отца строительная фирма — отучился на истфаке Московского университета, а диплом писал... ну, вы уже догадались: по переписке Грозного с Курбским! Так что правый-верхний угол ответа Грозного на второе письмо Курбского он опознал в той обгорелой бумаге на раз. После чего поинтересовался у Зинченко — как такой аутентичненький прикол изготовили, и почём это встало? Мягко попеняв тому, что до 1 апреля-то — еще два дня!
Инженер, однако, сам пребывал в полной ошарашенности, ибо проявившиеся тогда, при просушке, синие буквы между строк — исчезли опять; мистика! "Какие такие "буквы между строк"? — Ну вот, глянь фотки, на телефоне".
— "Невидимые чернила"! — вымолвил страшным шепотом несостоявшийся историк.
Засим был срочно вызван в скайп их третий приятель — химик Витька Ходасевич, груп-лидерствующий нынче в Беркли. Тот укоризненно осведомился, соображают ли они, который час ночи сейчас у него, на Западном побережье, пошутил про "диагностику по юзерпику", внимательно выслушал рассказ Зинченко, уточнил, какого цвета были проявившиеся, а затем исчезнувшие буквы — уж не синие ли? — и поставил четкий диагноз:
— Ваша надпись наверняка сделана водным раствором дихлорида кобальта. Это темно-синие кристаллы, с водой образующие кристаллогидрат — шестиводный хлорид кобальта. Он бледно-бледно розового цвета, и визуально совершенно сливается с белым листом, так что после высыхания раствора надпись невооруженным глазом не видна. Если бумагу нагреть, проявятся ярко-синие буквы. А вот если лист потом увлажнить — например, подержав над паром — буквы вновь исчезнут, поскольку образуется кристаллогидрат. Ну, или если долго держать бумагу под одеждой, где высокая влажность — как в Серёгином случае... Вообще-то, этот химикат используют, например, метеорологи в индикаторной бумаге для определения атмосферной влажности, или, вот, в силикагеле — тоже как индикатор.
— А давно этот самый дихлорид кобальта открыли?
— Ой, да в незапамятные времена — еще алхимики. Ладно, Мишка — с днюхой тебя, а я досыпать пошел. И — флакон "Лафройга" с вас, за ночную консультацию!
— Ящик!!
На следующий день, с утра пораньше, листок попал в руки "официальной науки" в лице кафедрального руководителя Шифманова диплома профессора Воскресенского — одного из ведущих мировых специалистов по эпохе. Осмотрев листок и фото исчезнувшей надписи (нагревать по новой, разумеется, не стали), старый зубр вынес вердикт:
— Всё совпадает, даже как-то подозрительно хорошо. Бумага, насколько я могу судить без специальной экспертизы, — та самая, что и у копий в Ивангородском архиве. В "невидимом тексте" фигурирует слово "Псков" и окончание слова "благодарность" — а ведь ответ на второе письмо Курбского был написан как раз после того, как новгородцы успешно отбили Третье псковское наступление московитов. Ну и место обнаружения — Знаменка близ Арбатской площади: как раз там и располагался Особый трибунал, судивший Курбского — вполне логично, что бумаги князя попали в тамошний архив... ну а потом сгорели вместе с ним. ...Ну что же, коллеги — поздравляю! Это реальное, без дураков, открытие. Конспирологи с их "теорией шпионского триллера" будут в восторге, — мрачно подытожил он.
Да, впереди маячило еще множество экспертиз, но уже тогда стало ясно: научному сообществу придется смириться с тем шокирующим фактом, что Грозный и вправду сносился с ренегатом Курбским посредством записей невидимыми чернилами (хлоридом кобальта) между строк их переписки. Правда, поборники "теории шпионского триллера" быстро сообразили, что они рано обрадовались: ведь в оригинальных письмах Курбского-то (их, конечно, тоже сразу проверили на следы того хлорида кобальта) никаких тайных записей как не было, так и нет!
Ясно было, впрочем, что даже и художественное освещение тех событий уверенно перекочевало из департамента Байрона в департамент Переса-Реверте...
3
Как учат нас классики детективного жанра: "Чем нелепее и грубее кажется вам какая-нибудь деталь, тем больше внимания она заслуживает. Те обстоятельства, которые, на первый взгляд, лишь усложняют дело, чаще всего приводят вас к разгадке". Поначалу казалось, что открытие тайнописи Грозного окончательно запутало всю историю с Курбским. И тут нам следует, в качестве вводной, обратить внимание читателя на ряд обстоятельств, странность каковых неспециалисту, как правило, просто не приходит в голову.
Во-первых, сами невидимые чернила. У большинства читателей тот факт, что в распоряжении Грозного они были, не вызовет удивления. Мы все привыкли думать, что уж в чем в чем, а в области химии (и хоккея...) Россия всегда была впереди планеты всей (столь же традиционно отставая, например, в теоретической физике и футболе). Нам есть тут и чем гордиться, и чего стыдиться (русские химики создали не только противогаз, но и сам хлорциан — о чем стараются вспоминать пореже), но в уровне достижений сомневаться как-то не приходится. И любопытно, кстати, насколько глубоко химия пустила корни в нашей национальной культуре. Даже филолог, и тот вспомнит, что именно в русском языке возник глагол "химичить" в значении "делать что-то сложное, опасное и при этом выгодное", а специалист по истории живописи непременно расскажет, как Менделеев создавал для Куинджи невероятные "светящиеся" краски и читал специальные научные лекции для Передвижников.
Однако историк напомнит, что так было вовсе не всегда. Как ни странно, до начала XVII века Русь вообще не блистала никакими научными или инженерными достижениями. Пожалуй, единственное, что умели тогда делать "на мировом уровне" московиты — бронзовое и чугунное литьё (откуда и взялась на Руси весьма приличная для своей эпохи артиллерия). Что же касается химии, то она пребывала в самом зачаточном состоянии.
Хлорид кобальта — химикат не бог весть насколько сложный в изготовлении, однако из "смеси забродившего сока морошки с толченой болотной рудой" его всё же подручными средствами не добудешь. Он был известен западноевропейским алхимикам (еще Парацельс, например, экспериментировал с изменяющими свой цвет соединениями кобальта, и с этим в том числе) — но не в Ливонии (которая в плане науки была дальними задворками цивилизованного мира), и тем более не в Новгороде. Так что вопрос, откуда взялся у Грозного тот хлорид кобальта — и само вещество, и инструкция по его применению — отнюдь не праздный.
Во-вторых: а что из себя представлял "Особый трибунал", судивший Курбского? У современной публики сложился образ этого годуновского детища как чего-то инфернального, вроде Севильской Святой инквизиции. Что ничуть не удивительно: в изображении хоть Байрона, хоть нынешних "исторических" телесериалов сей общественный институт неизменно предстает обширным пыточным подвалом, над входом в который начертано "Оставь надежду, всяк сюда входящий", и где все признания добывались чудовищными истязаниями, а оправдаться было невозможно в принципе. А и правда — чего еще ждать-то от московских злодеев?
Историки же рисуют совершенно иную картину. Именно потому, что тогдашние московские власти и в самом деле представляли собою шайку злодеев, они были крайне озабочены личной безопасностью. В том числе — и от облыжных обвинений. И вот, посреди тамошнего "Большого Террора", когда любой московит мог в любой момент стать жертвой казни или бессудной расправы по сколь угодно вздорному политическому или религиозному обвинению, "элита" сформировала — исключительно для собственного потребления! — отдельную от всей прочей страны судебно-следственную систему, в которой право обвиняемого на защиту было гарантировано "по лучшим мировым стандартам".
Если уж подыскивать заграничные аналоги, на ум приходит британская Звездная палата: специальная инстанция для рассмотрения дел об особо важных государственных преступлениях. При этом, скажем, Венецианский прецедент с необъятными полномочиями "Чрезвычайной тройки" Государственных инквизиторов Москву не устраивал категорически. Напомним, что инквизиторы те могли арестовать и приговорить к публичной или тайной казни любого гражданина Республики, даже члена Совета десяти — если его деятельность, по их "экспертной оценке", представлялась "угрозой для государства". При этом они не были связаны никакими юридическими формальностями при производстве следствия и вынесении приговора. "Московским злодеям" не надо было особо напрягать воображение, чтобы предугадать собственную судьбу в случае, если такой замечательный механизм окажется в руках соперников...
Как мог возникнуть сей феномен "честного суда для своих" при царящем вокруг тотальном беззаконии — в общем понятно. Московией тогда правила, как уже сказано, натуральнейшая разбойничья шайка, для которой всё прочее население — это терпилы, то есть бараны, которых можно и дОлжно стричь и резать. Перед терпилой у вора, по воровским понятиям, обязательств нет и быть не может в принципе (именно что — как у человека перед бараном), а вот перед другими ворами — как раз очень даже есть. И для того, чтобы обвинить члена шайки в настоящем, то есть воровском, преступлении — в стукачестве или там в крысятничестве с заныкиванием толики награбленного — доказательства должны быть предъявлены совершенно железобетонные: "Вынул — стреляй, не выстрелил — лох".
Так вот, Особый трибунал как раз и исполнял роль такого воровского толковища, где шайка выкатывает предъявы своим членам — при соответствующем уровне ответственности за базар. Чтобы осудить человека, там требовались реальные доказательства вины — проверяемые перекрестно свидетельства, вещдоки и тэ пэ, — а не анонимные доносы и вырванные под пыткой "признания". И если для Курбского не сделали какого-то уникального исключения из правил (а с чего бы это вдруг?..), то означенные доказательства наверняка и были предъявлены. Включая сюда и расшифровку схемы шпионской связи с использованием невидимых чернил. Вопрос: как они до этого докопались?
На всякий случай — об уровне работы Особого трибунала (раз уж к слову пришлось). Напомним, что будущий Угличский процесс над "главарями Московского режима и их ближними приспешниками" подготовят и проведут, по сути дела, те же самые сотрудники Трибунала — хотя, конечно, и под присмотром новгородских эмиссаров (а оперативно-разыскное сопровождение, кстати, там вели особисты — вот когда им по-настоящему пригодились идентификационные жетоны из перечеканенных серебряных рублей!). Это обстоятельство обычно или игнорируется публикой ("Да ладно, всем известно: приехали новгородские танки и навели там Порядок!"), или трактуется как политическая уступка Грозного "здоровым силам среди московитов" — но это значит, что такая уступка имела смысл.
Тот факт, что приговор "главным преступникам" был вынесен на основании безупречной доказательной базы и при строжайшем соблюдении процедуры, отметили все независимые иностранные наблюдатели (среди которых хватало недоброжелателей и даже прямых врагов московитов). И это при том, что народ-то тогда дружно и громко требовал "рассадить на осиновые колья всех этих упырей, поголовно" — по одному лишь факту "принадлежности к преступным организациям", и всё это "крючкотворство" с доказыванием индивидуальной вины в тот момент совершенно не встречало общественного понимания... Впрочем, мы отвлеклись от темы.
Итак, третье: last but not least — последнее по счету, но не по важности. Как уже сказано, картину процесса над Курбским историки нарисовали, суммировав целый ряд разрозненных свидетельств весьма различной надежности. Их источники — донесения и мемуары дипломатов и иных иностранцев, находившихся тогда в Московии, Новгороде и Ливонии; кое-что известно и от самих московитов (например, от дьяка посольского приказа Кураева, бежавшего в Ватикан). Но в этом списке — внимание! — нет ни одного новгородского источника; вот реально — ни единого!
Это, конечно, вовсе не означает, что имя полководца-перебежчика было в Новгороде под запретом: кости ему и до того перемывали постоянно, а реакция публики на его гибель варьировала от откровенно злорадной ("Собаке собачья смерть!" — с непременным цитированием оказавшегося пророческим Иоаннова указа о том перебежчике: "Собакой потек, собацки и пропадет") до скорее иронической (типа: "Предательство — хреновый бизнес", "Что, сЫнку, помогли тебе твои москали?"); но всё это — без никакой конкретики. Грозный же ограничился на сей предмет сухим замечанием, что Курбский "пал жертвой грызни внутри Московской клики" (против чего не возразишь, и что может трактоваться как угодно), а переписку свою завершил кратким некрологом: он-де, "оставляя в стороне предметы политические и моральные", сожалеет об утраченном корреспонденте, "чьи мысли, как к ним ни относись, были яркими и нетривиальными".
