Хеллсинг: Моя земля

Принимай решение.

Решение принято.

— Капитан, оставь два-три человека здесь, для контроля упырей, их уже совсем мало. Фергюсон, тоже оставайся, будешь резервом и нашим средством эвакуации. А мы с Пипом и остальными сейчас прогуляемся по направлению движения... объекта.

А не проявит ли капитан Бернадотте снова свой сволочной характер, не откажется ли подчиняться? Если у него остались какие-то претензии ко мне, сейчас самое время.

Но капитан молодец. Умеет отделять важное от второстепенного — коротко кивает, ныряет в кузов и буквально через несколько секунд возвращается, уже весь обвешанный оружием, раздав необходимые указания. Шумно выдыхает перебитым в неведомой драке носом.

— Ну что, веди... куколка.

Улицы Белгравии словно бы вымерли. Мы прибыли сюда еще засветло, когда свет в окнах еще не горел. А потом, то ли из страха, то ли по более очевидной причине, зажигать его почти никто не стал. Мы идем по пустынным, узким улочкам, словно петляем по декорациям фильма о Темных Веках. Фонари тоже не горят, это уже, наверное, 'Хеллсинг' постарался — нечего облегчать всяким ненужным гражданам возможность наблюдения за происходящим с воздуха.

В воздухе холодным липким ожиданием разлит страх.

А на каменных плитах тротуаров разлита кровь. Много крови. Пить Владе, видимо, уже не хотелось. Некуда было.

'Смотрите: кровь течет по мостовым'.

Смазанные потеки и брызги на припаркованных машинах, обрывки ткани на металлической ограде, могильная тишина, окутавшая крепкие особняки из красного, серого, желтого кирпича и белого камня. Голые деревья в нарядных кадках, похожие на случайных свидетелей убийства, замерли без движения.

И сваленные в кучи на перекрестках черные пакеты с мусором. И застывшие в плохих, изломанных позах тела людей на мостовой. В палисадниках, у домов, в канавах, в разбитых окнах, у фонарей. Оторванные руки, распахнутые рты, лужи черной в наваливающейся темноте крови. На улице звучат только наши шаги, да прерывистое дыхание 'диких гусей'. В остальном вокруг стоит полная тишина. Ни ветерка. Ни звука.

Ни шороха.

Где-то далеко, за шесть кварталов, со скрипом открывается дверь. В нормальной ситуации я ее вообще бы не услышала, но тут все было, как вы уже наверняка догадались, напрочь ненормальным. Это было похоже на насмешливое приглашение. Или на четкое указание своего присутствия. Эх, Владка, что же ты с собой сделала...

А вот и она. Моя подруга. Мой враг.

Половина лица испачкана, одежда кое-где порвана, с рук капает черное, жидкое, но правая, изуродованная, сторона все так же кривится в довольной усмешке.

— Триста четырнадцать. Число 'пи'. Люблю свою работу! — громко говорит Влада. Голос у нее изменился — стал глубже и грубее. А может, это мне кажется. Мир вокруг оплывает и течет. Темные тени вырастают из дверных проемов пустых и черных домов. На улице ни одного упыря. Легкий снежок продолжает кружиться в воздухе, тихо и невесомо опускаясь на грязную мостовую. Где-то за спиной все еще потрескивает угасающий, бесполезный огонь.

— Мне придется тебя остановить, как нарушившую принципы работы организации 'Хеллсинг', — говорю в ответ я. Меня трясет. Это все Виктория, слабачка. Впечатлительная натура, и тело мне в наследство оставила никуда не годное.

— Что, серьезно? — удивляется Влада. Глаза у нее мерцают. По крайней мере, мне так кажется, да и Пип как-то странно моргает и трясет головой. — Это по какому такому приказу?

— Это по велению сердца, — отрезаю я. Алукард бы одобрил.

Влада гротескно хмурится. Левая половина ее лица, белая и неподвижная, неожиданно сморщивается.

— Как же так можно, дорогая? — мягко упрекает она меня. — Ты же знаешь, мы люди военные, живем по уставу. А там ничего про сердце нет.

Она опускает руку, в ней что-то поблескивает. Нож. Армейский британский штык-нож для штурмовой винтовки L85. Влада перехватывает мой взгляд.

— Не бойся, подруга, — говорит она, все с той же застывшей улыбкой. Еще немного, и та начнет трескаться и отваливаться с ее лица как штукатурка. — Я не собираюсь тебя убивать. Честное слово. Подранить, разве что... И то по обстоятельствам. Если вынудишь. Но никакой смерти. С кем мне тогда мотаться на задания, и учить уму-разуму? С этими идиотами, что ли? Как будто они мне ровня.

А вот это она зря сказала. Это можно использовать.

— Понимаешь, — говорю я, и подхожу еще чуть ближе. — Здесь ты крупно неправа.

— Да? — Влада крутит нож в руке, со скошенного лезвия срываются медленные, тягучие капли. — Это в чем, интересно? Просвети меня.

— Дело в том, — еще крошечный шажок, — что для тебя сейчас все люди делятся на тех, с которыми тебе приятно, и всех остальных. В первую группу вхожу только я. Поэтому ты мне ничего особенно страшного и не сможешь сделать. Как Джокер Бэтмену — 'я не могу тебя убить, потому что это будет не весело'. Понимаешь?

— Конечно, — соглашается Влада. — Джокер вообще мой любимый персонаж.

Ну еще бы, особенно сейчас. 'Хочешь узнать, откуда у меня эти шрамы?'

Еще шаг.

— А у меня таких групп нет, — поясняю я. Мои руки на виду, пустые и открытые. — Я ко всем отношусь одинаково. Кроме, конечно, тех, кто съезжает с катушек и начинает убивать десятками и сотнями ни в чем не повинных людей. Этих приходится останавливать — любыми путями. Видишь? У тебя в отношении меня будет стопор, а у меня — наоборот. Поэтому ты проиграешь. Ферштейн?

Влада задумывается на несколько секунд.

— Может, ты и права, — решает она. — Но такая ситуация меня не устраивает, а рисковать я не могу. Поэтому придется все-таки нарушить слово, свернуть тебе голову, да и дело с концом. Извини, подруга.

В какую-то долю секунды она оказывается рядом, совсем близко, так, что я снова успеваю увидеть мертвый зеленый огонь внутри ее пустой глазницы, и еще торжествующую улыбку на красных губах, и какие-то брызги на обожженной щеке.

А в следующий момент с противным скрипучим звуком моя шея ломается.

И я умираю.

* * *

Многим кажется, что их жизнь течет как-то сама собой, а они — просто послушные полешки, плывущие по течению широкой и неторопливой реки. Другие считают, что в их жизни был некий резкий поворот, после которого все стало иначе. 'Мир изменился. Я чувствую это в земле, в воде и во всех прочих субстанциях тоже чувствую', ну, вы помните.

Как ни странно, я не отношу себя ко второй группе. У меня жизнь шла по намеченному маршруту, как по хорошей асфальтовой дороге, никуда не сворачивая и не разветвляясь.

Проблема в том, что маршрут, похоже, был намечен кем-то другим.

После школы в поле зрения как-то сам собой вполз университет. Исторический факультет не обещал особых перспектив в жизни, но там было интересно. Историки, должна вам сказать, пьют как мало кто другой, особенно на выездах, приходилось соответствовать. Именно тогда я узнала, что 'Ржавая подводная лодка' — это не только про наши Военно-морские силы. Полезный опыт. После выпуска собиралась сперва эмигрировать, но вместо этого ушла в аспирантуру — кушать очень хотелось, а в универе хотя бы платили стипендию.

А потом началась война.

Самое гадостное на войне — там убивают. Причем, как правило, непричастных. И вот в один не особенно прекрасный день я зашла после работы к родителям в гости, и увидела вместо дома большую воронку и много-много глиняной крошки. После чего посидела немножко на обломках калитки, вернулась домой, собрала вещи, да и записалась в один из батальонов ополчения.

Высокая сопротивляемость стрессу, как вы помните.

И еще упрямство. Не позволить себе сдохнуть до победы. И тем более не позволить себе сойти с ума. А до победы было далеко.

После этого еще многие умирали на моих глазах и в пределах прямой видимости. Умирали, залив все вокруг яркой артериальной кровью, потому что не было бинтов, зажимов, и даже хирургического клея, на операционном столе. Погибали в окопах, на постах, в обороняемых помещениях, в колоннах, в конвоях, на марше, в укрытии. Мужчины, женщины, дети и старики. Одному бойцу из нашей роты, седоватому дядьке со сломанным носом и плохими зубами у меня на глазах снесло осколком половину головы. Другой девчонке, вообще гражданской, оторвало ноги, когда она несла своего ребенка в больницу.

Смерть, как оказалось, была потрясающе всеядной.

Было трудно с обмундированием, оружием, боеприпасами. Было трудно с едой. Было трудно с людьми. Я, например, понятия не имела ни о нормативах метания гранаты, ни снаряжении магазина к АК-74, ни тем более о порядке боевого дежурства. И тем более о строительстве блокпостов и ротных оборонительных пунктов. И таких было большинство.

Но нас очень хорошо учили. В основном, конечно, противник — по прогрессивной методике 'знания в обмен на жизнь и здоровье'. Кто не научился, отправлялся в лучшем случае в госпиталь. Наиболее бестолковые заезжали сразу в морг.

И мы учились. И уроды отступали, черепашьими шагами, но неотвратимо. А в тайном месте лежали и ждали своего часа давно купленные списки личного состава артиллерийской бригады, отработавшей в тот солнечный летний день по жилому кварталу одного маленького, совсем в военном смысле неважного городка.

Наверное, можно сказать, что как раз тогда у меня пропал смысл и цель жизни. Скатился по пологому склону на дно воронки, оставшейся на месте родительского дома.

Что мы такое без наших родных? Бесполезные биты информации внутри болтающегося на скелете мяса.

— Задумалась? — ко мне подсаживается Сашка Кричевский, лохматый, рослый и нескладный наш снайпер. — А ты знаешь, что по нормам РККА боец не должен сидеть без дела дольше семи минут? Иначе он начинает думать всякие мысли и вообще дисциплинарно разлагаться. Мудры были предки!

— Откуда знаешь? — интересуюсь. — Сам-то не служил, небось, в непобедимой и легендарной?

Сашка шмыгает носом.

— Батя был, рассказывал. А до него дед. Трудовая династия, типа. 'Служи, сынок, как дед служил...' А дед сама знаешь что на службу ложил.

Я не знаю, но благоразумно молчу.

Костерок наш, около которого мы расселись, горит неярко, но ровно. Там свалены в кучу какие-то щепки, осколки ДСП-плит, обрубки мебели, куски железнодорожных шпал. Креозот, содержащийся в них, способен со временем вызывать рак, но нам это не грозит. На камеру можно говорить разное, но статистику мы все знаем — из первого состава батальона в живых осталось не более пятой части.

Пора бы нам уже одевать белое, по японской традиции — как воинам, сражающимся и готовых погибнуть за безнадежное дело.

Сашка подкидывает веточку в костер.

— И сколько мы уже здесь воюем? — интересуюсь риторически. Сашка сплевывает в сторону.

— Примерно на 'охренеть как много больше, чем следовало бы', на мой вкус, — он все еще улыбается. — Но уже виден берег, завтра, говорят, ожидают наступления уродов. А после него — наша контратака. Так что сейчас нам бы лучше выспаться. И позвонить родителям.

Я пытаюсь вспомнить, говорила ли Сашке насчет своих. Не то, чтобы у меня была привычка делиться таким с каждым встречным, но ведь Сашка не чужой, он ведь... да и вообще, мы же его...

— Потому что, как говорится, семья — это наше все, согласись, — снайпер улыбается, но глаза его остаются серьезными, словно он только имитирует веселье, словно он вынужден носить на лице эту пока еще нужную, но глупую маску.

Стоп.

'Ты никогда не можешь вспомнить начало своего сна, он всегда начинается откуда-то с середины, не так ли?'

Именно так.

Когда я успела вернуться к ребятам? Что было перед тем, как я оказалась у наших 'казарм', а на самом деле здания бывшего Театра юного зрителя? И самое главное...

Самое главное — мне вдруг приходит в голову не сразу, слишком быстро все случается — это то, что Сашка действительно за мной слегонца приударял. Ненавязчиво, не переходя черту, так что все было в норме. То есть было до тех пор, пока он не попал со своей группой прикрытия под минометный обстрел уродов. Осколок перебил шейную артерию, мгновенная смерть.

Тот, кто сидел сейчас рядом со мной, был фальшивкой.

— Думаю, ты прав, — поднимаюсь. — Обязательно позвоню. Только к командиру зайду сначала. Михалыч наверху, не знаешь?

— Не знаю, — он остается сидеть, глядя в огонь. — Наверное, как обычно.

Не вынимая револьвер из кармана, тихо взвожу курок. Трофейный 'Смит и Вессон' Chiefs Special — хорошая штука. Богатое у уродов снабжение.

— А только не было у нас во взводе никакого Михалыча, — тихо говорю я у него за спиной. 'Сашка' пытается подняться, но не успевает.

Бах!

Он валится в костер лицом вниз. Перевожу дух. Снег продолжает медленно кружиться в стылом воздухе.

Снег? А что случилось с летом?

— Догадлива ты, подруга, — 'Сашка' не спеша становится на колени, потом поднимается и оборачивается. Вместо правого глаза у него здоровенное черное выходное отверстие, а лицо сморщилось и обгорело. — Люблю я это в тебе. Правда, не только это.

— Убери всех их, — прошу я. — Не надо... не трогай моих мертвых.

Некто с чужим лицом фыркает.

— Какие мы нежные...

И вдруг все заканчивается. Мы снова на пустой, едва освещенной улочке северного Лондона. Все так же мелкими искорками падает снег, и сквозь облака светит луна, я по-прежнему стою на перекрестке, а в отдалении изобретательно чертыхается Пип и пара его безымянных головорезов, да еще сокрушенно качает рядом головой Влада.

И мертвые тела с улиц тоже никуда не делись.

— Ну не шмогла я, не шмогла, — шепелявит бывшая подруга. Ей весело. — Не хочу я тебя убивать, понимаешь? Но и себя убить тоже тебе не позволю. Так что будем танцевать от такой вот печки. По-моему, это честно, как ты считаешь?

Пускай она еще поболтает. Потому что пока она это делает, у меня есть время просчитать варианты.

— Думаю, достаточно честно, — отвечаю, чтобы не делать слишком уж подозрительных пауз. — Но надеюсь, что ты меня не осудишь, если я хотя бы попытаюсь.

Никогда бы не подумала, что в реальной жизни буду вести себя так, будто я и правда посреди какого-то пафосного сериала. Но тут ключевое слово 'вести себя'. Иными словами — притворяться.

Влада посылает мне воздушный поцелуй.

— Нравишься ты мне, Вика, вот честное слово нравишься! Незамутненностью своей этой, наивностью. Я к тебе, видишь, со всей душой, а ты такую буку из себя строишь. А ведь нас с тобой так много связывает... не хочешь вспомнить былые чувства?

— Я их отлично помню, — отказываюсь. — Просто не испытываю, но помню — у меня хорошая память.

Влада как-то смущенно улыбается и на секунду становится похожа на ту спокойную, немногословную девчонку, которую я впервые увидела в нашей столовке. Черт, как же это недавно было. И как уже ничего никогда не вернется. Хеллсинг есть Хеллсинг, маньяк есть маньяк, и вместе им не сойтись.

Да где же Пип с остальными, в конце концов? Я уже из кожи вон лезу, отвлекая внимание, а они, видимо, думают, что на меня напал приступ романтики.

Влада задумчиво глядит на меня. Черт, не надо было об этом думать, не надо было...