Конечно, желает. И, конечно, демонстрирует безразличие, скрывая интерес за подколками. Что за бритва у него вместо языка, право слово...
— Хвастаться будешь? — дразнит он меня и тут же улыбается моему нарочитому возмущению. — Я не в обидном смысле. Все равно, как... как в десять лет можно показывать свои сельские угодья сыну соседей, хвастаясь даже особо крупной жабой в лопухах у забора. Или у вас такое не принято, вы люди утонченные?
— Нам явно нужен какой-нибудь переводчик с автоматическими предупреждениями вроде "я не имел в виду ничего обидного", — решаю. — Желаешь обзорную экскурсию по окрестностям? Помимо визита к лисьей семейке?
— Я пока ограничусь лисами, — отмахивается наглец. — Они у тебя дикие или ручные?
— У нас вооруженный нейтралитет, — прихватывая еще теплый подарок, отвечаю. Как с тобой, мой барраярец, но этого я тебе не скажу. Впрочем, не точно такой: лисы пока не дают себя погладить, и потому приходится предупредить: — Не пытайся лезть к ним в нору, если не хочешь быть укушенным.
Барраярец смотрит на меня так, словно пытается спросить, действительно ли я считаю его идиотом.
— Мой старший сын когда-то пытался, — объясняю, надеясь на понимание. Увы. Сравнением Эрик явно не польщен.
— Сколько твоему мальчишке тогда было — семь, восемь? — интересуется он без особенного восторга.
— Десять, — отвечаю. Сейчас Лерою шестнадцать, и он вдесятеро лучше приспособлен к этой жизни, чем Эрик. И все же он еще ребенок, а мой новый родич — взрослый человек, способный доставить мне столько проблем, сколько ни один мальчишка не придумает.
— А живут у вас сколько? И когда делаются совершеннолетними? — любопытствует, не забывая при разговоре зорко поглядывать по сторонам и, если я правильно понимаю смысл этих взглядов, привычно запоминая дорогу. Автоматизм действий; вряд ли он подозревает, что я заведу его в лес и брошу.
— Сто, сто двадцать лет, — пожав плечами, сообщаю. Совершеннолетие наступает в двадцать четыре. Кажется, парень занят сравнительным подсчетом — незаметно загибает пальцы и вполне очевидно думает.
— Если пересчитать, — подытоживает, — мне ближе к сорока. Может, я и не знаю, какого цвета накидка сочетается у вас с парадными палочками за обедом, но в остальном я довольно... умственно полноценен. Хищников не дразню. Ты — исключение.
Я едва не сбиваюсь с шага, приятно пораженный неожиданным комплиментом. Радость просто неприлично велика.
— Я польщен, — признаюсь, стараясь говорить спокойно, и едва удерживаюсь, чтобы не подхватить спутника под локоть. — Осторожно, тут что-то вроде рва.
Неглубокая низина, служащая условной границей между обжитой территорией и начинающимся пролеском, сплошь заросла кустарником. Я иду первым, не торопясь и невольно подстраховываясь на тот случай, если спутника придется ловить, но Эрик, хоть и придерживается за ветки, по тропинке спускается легким и мягким шагом.
— Странно, — нарушает он молчание. — Я не знал, что в ваших садах бывают нетронутые места.
Упорядоченность природы, достойная взыскательного взгляда, предназначена для моего городского сада. Здесь, в загородном поместье, кусочек дикости смотрится неопасно. Или для партизана-барраярца мой здешний дикий лес — ухоженный парк? Много лет назад было принято устраивать в загородных поместьях большие участки максимально естественного ландшафта — симуляцию нашей прародины, напоминание о том, что встретит нас за пределами родной планеты. Мода давно прошла, но первозданная дикость неровных почв, биологически примитивных зверей и сухого кустарника пережила столетия, не требуя, в отличие от цивилизованного сада, помощи и ухода.
— Стоило бы все это привести в порядок, — подтверждаю, — но я не хочу. Здесь налево.
Цель близка, но незаметна: лисы — признанные мастера маскировки, найти их логово тяжело; впрочем, у входа в нору на земле белеют мелкие косточки. Я подхожу и оставляю подношение под ближайшим кустом.
— Игрушки для лисят, — кивком указав на мелкие остатки добычи. — Кажется, в семействе пополнение.
Осторожность у лис в крови, и дожидаться, пока хозяин норы выглянет наружу и оприходует тушку, мы можем очень и очень долго. О чем я и сообщаю вполголоса. Эрик молча поворачивается, готовый идти обратно, и вежливым жестом пропускает меня вперед, и есть в этой тихой вежливости что-то настораживающее.
Уж очень он мрачно разглядывает лисий дом, и я, кажется, понимаю. Уж не воспринимает ли он себя как дикое создание, прирученное высшим существом и вынужденное, несмотря на свою показную независимость, терпеть снисходительные подарки? Живущее милостью того, кто соглашается не объявлять ему войну и не сживать со света, хотя мог бы? Или просто завидует лисьей свободе?
Барраярец упрямо поджимает губы. — Ты знаешь, — говорит он, наконец, — мне не стоит так вестись на подарки.
Следовательно, с догадкой я прав. Но неужели теперь любое внешнее обстоятельство Эрик будет воспринимать, как занозу, как крючок, впивающийся в мягкое? Болезненными рывками вынуждающий покидать родную стихию? Параллели неверны: от лис я не завишу, их настроение мне безразлично, и подарок им случился ненамеренно. И еще одно заставляет меня облегченно вздохнуть и резонно ответить, не сбавляя шага: — Но ведь я тебе ничего и не дарил.
— Лисам тоже, — возражает он упрямо, прямо подтверждая предполагаемый ход мыслей, — только они сами могут выбирать, поиграть с твоим подношением или оставить, где лежит.
— И ты пользуешься этим правом, — пожав плечами, констатирую, — чем же ты недоволен? Ну ладно, допустим на минутку, что я пытаюсь тебя привязать, используя проверенный метод дрессуры. Но ведь ты мне не поддаешься.
— Я уже ем у тебя из рук и нахожу это занятие интересным, — угрюмо сообщает он. — Ты водишь меня гулять, поишь чаем, развлекаешь физическими упражнениями, собственноручно делаешь массаж, и даже пообещал накормить сладостями. Честное слово, будь я юной леди, ты просто обязан был бы на мне жениться.
Неловкий и почти злой смешок ясно показывает мне, как сильно Эриково недовольство своим поведением. Дико: он ведь действительно ведет себя безукоризненно.
— Юная леди в твоем исполнении была бы устрашающе грозна.
Судя по невольной улыбке, Эрик представляет себя... как это у них, барраярцев, принято? — в кринолине и с зонтиком.
— И все же, — настаивает он, — я не хочу принимать от тебя денег, но охотно беру подарки. Некрасиво. Не дело для мужчины.
— А, вот ты о чем. — И что ужасного в том, что я проявляю любезность к собственному гостю? Как сейчас — отвожу в сторону ветку и придерживаю, чтобы она не хлестнула идущего сзади. — У нас мужчины, как и женщины, имеют право получать подарки. Признаться, я не вижу в этом ничего непристойного.
— Право имеют и у нас, — отмахивается Эрик. — Но на этот счет есть приличия. Подарок должен быть невысокой ценности безделушкой; если его преподносит не близкий человек, он обязан быть отдарен равным; и... его нельзя слишком сильно ждать. Мне не хочется быть лисой, которая сидит в норе, прислушивается к твоим шагам, облизывается — и почему-то считает одолжением, что унесет к себе птичку поиграть...
Он снова смеется, несколько искусственно. Что за невозможный тип.— Правильно считает, кстати, — старательно объясняю. — Я ведь тоже считаю одолжением... ну хотя бы то, что не охочусь именно на эту семейку. Хотя охоту люблю. Не здесь, разумеется, в охотничьих угодьях. — Вот там грубая естественность пестуется с тщанием. — Кстати, не хочешь съездить? Правда, это уже зимой...
Кажется, я только что сказал непростительно прямую глупость. Эрик, что удивительно, не мрачнеет, только задумывается.
— Вот ты и сам произнес, в чем разница и почему мне так неуютно, — склонив голову, медленно произносит. — Думаешь, я доживу здесь до зимы?
— Думаю, да, — честно отвечаю. Черт бы побрал эти денежные вопросы — в сочетании с моралью от них масса проблем. — Надеюсь, что да.
— Твое желание мне потакать — оно ведь не только странно, оно еще и не вечно, — вздохнув, сообщает, обрывает с дерева прутик и идет дальше, счищая с него по листочку. — Ненавижу неуверенность. И слабость тоже.
Как и я. К сожалению, сейчас слабы мы оба: он решимостью, я возможностью действий.
— На самом деле, все это легко решить, — чуть замедляя шаг, предлагаю. — Если у тебя будет свой источник дохода, не зависящий от меня, это улучшит ситуацию?
— Не знаю, — отвечает он задумчиво. — Наверное. Хлещет концом прутика по голенищам. Идет, размышляя вслух.
— Источник дохода, источник занятия... источник эмоций и новостей, в конце концов. Я на тебя непозволительно сильно завязан. А что, это можно заказать по почте наложенным платежом? "Смысл жизни, одна штука, и близких людей, три штуки согласно списку"? И еще наследство от почившего дядюшки, чтобы уж наверняка? Хуже всего, что мне проще сейчас плыть по течению...
И будь спокоен, думаю я, утонуть у тебя не получится, я не позволю, насколько хватит сил. Не из-за клятвы, что удивительно; потому лишь, что ты лишь кажешься себе сломанным, а на деле — как упруго согнувшаяся под снегом ветка.
— Так и плыви, — мягко предлагаю. Увлекшись разговором, едва не украшаю прическу сухим образчиком флоры с ближайшей ветки, вытряхиваю лист из волос и продолжаю. — Просто знай, что однажды это плаванье закончится. Ты проснешься и почувствуешь, что способен переделать эту жизнь под себя. Я этого побаиваюсь, но так мне же будет лучше: знать, что ты общаешься со мною не потому, что от меня зависишь, а потому, что тебе самому этого хочется.
Пауза. — Чем собираешься заняться сегодня? — утомившись от долгой речи, спрашиваю наконец.
Отбрасывает в сторону замученную веточку, разводит руками. — Не знаю еще. Нет у меня особых планов, а прелесть сельской глуши хороша в дозах не более суточной.
Невольно усмехаюсь. Эрик ничуть не похож на лощеного столичного жителя, десять лет войны в лесах — не шутка, но если он здесь заскучает, то грош мне цена как гостеприимному хозяину. Чем же он привык развлекаться на войне? Спиртное из списка следует исключить сразу; грубые игры простонародья, привычные всякому военному, остались в прошлом; кататься верхом ему сейчас еще нельзя, а вот... Да, это, пожалуй, вариант.
— Можем пофехтовать немного, не особенно не увлекаясь, — предлагаю небрежно. Эрик уже достаточно оправился, по-моему, для дозированной физической нагрузки. Вон как бодро вышагивает.
Глаза у Эрика непроизвольно вспыхивают, и, значит, я угадал. Впрочем, плечами он пожимает с показным равнодушием: — Можно. Заодно выясню, что у вас принят за стиль. — Он незаметно для себя прибавляет шаг и договаривает с искренним удивлением. — Дома я был уверен, что цетагандийцы не знают, за какой конец меч держать.
Я думал то же самое про барраярцев, если вместо меча в эту фразу подставить вилку. Простительное заблуждение для обоих. Поэтому объясняю, точнее, отделываюсь общей фразой:
— Кто умеет, кто не очень... зависит от человека, от воспитания...
Гемы — военная каста, это накладывает свой отпечаток на предпочтения в оружии: интерес к архаике былых войн и традициям, почтение к холодной стали и чести поединка один на один. В этом смысле личные пристрастия давно превратились в общественную гордость. Конечно, нам нет необходимости браться за клинок в настоящем бою, но умение им владеть дисциплинирует и тело, и душу, приучает следить за своим языком, как показал пример злополучного Бонэ.
— Дуэль у вас на двух клинках? Или на одном? — интересуется Эрик деловито, войдя в дом и сбрасывая теплую куртку. Я все никак не могу представить его в том, что привык считать приличной одеждой, но военизированный стиль, не слишком эстетичный, странным образом ему идет.
— Я покажу тебе дуэльные саи, — обещаю. — Но в зале ими я не ограничиваюсь. К чему ты привык?
Хмыкает, на мгновение оценив все варианты.
— Зависит от случая. Два клинка — это, в основном, традиция; в обычной жизни к ним прибегают редко.
— Выберешь в оружейной, что тебе придется по душе, — легко обещаю. Здесь у меня коллекция, конечно, поменьше, чем в городском доме, но все же достаточно обширна. — Пойдем, раз тебе так не терпится.
В тренировочном зале, осмотрев и чуть не обнюхав стойку с оружием, Эрик выбирает обычный прямой меч: прямой плоский клинок не обладает тонкостью и гибкостью рапиры, и весит, не в пример легким саям, изрядно, но Эрика, прикинувшего на руке длину и балансировку, он устраивает.
Я вынимаю из стойки тренировочный клинок, делаю пару взмахов, разгоняя кровь. Эрик меряет меня внимательным взглядом — если я в нем не ошибаюсь, то в его голове сейчас так и должны мелькать цифры: длина клинка, расположение режущей кромки, рост. Он оглядывается — что еще? — останавливается взглядом на сброшенной куртке, подбирает ее с пола и прикрывает левую руку, намотав на локоть, совершенно автоматическим жестом. У меня есть нормальные защитки, безусловно, но пусть пробует так, как ему удобнее.
— Давай не спеша? — приглашаю, усмехаясь демонстративно, и начинаю неспешно кружить, сужая радиус и делая пробные, медленные — как раз чтоб отбил — выпады.
Эрик сперва почти замирает — движется только кисть и кончик клинка, — потом совершенно внезапно ... прыгает? делает шаг? просто подается мне навстречу, сокращая дистанцию до минимума резким рубящим ударом, неожиданно сильным, но по всем правилам остановленным при касании. Отлично.
— Хочешь побыстрей? — интересуюсь для проформы. Конечно, хочет. Провоцируя, отвожу клинок, чуть открываясь, и приглашаю: — Прошу.
Честное слово, происходящее любопытно и удивительно. Агрессивная манера атаки, резкие выпады, взвинченный темп уколов. Я собирался всего лишь увидеть его стиль — а вместо этого увлекся. Эрик даже ухитрился поначалу сбить меня с толку внезапными и незнакомыми изворотами, но ритм, ему присущий, оказался почти таким же, как и у меня, так что изучение быстро превратилось в удовольствие. И посмотреть на него приятно: увлечен, глаза горят, лицо раскраснелось, зубы азартно стиснуты и оскалены — эстетического очарования немного, но азарт компенсирует гримасу.
К сожалению, все хорошее рано или поздно кончается. В своем увлечении я в первую секунду только удивляюсь простой, почти детской ошибке, которую он допускает; одну, потом другую, потом вовсе неловкий шаг назад, так что он чуть не подворачивает ногу... словно внезапно иссякла батарея. И я, наконец, догадываюсь среагировать, опустив клинок.
— Достаточно на сегодня, — констатирую. Парень в состоянии продержаться еще несколько минут, понукаемый упрямством, но кому нужны бессмысленные жертвы? Будет еще случай попробовать свои силы.
— Что, уже надоело? — с раздраженной обидой интересуется он, неловко переступая по гладкому полу. Опирается рукой на стену, и я первым замечаю, что пальцы у него подрагивают, как от предельной усталости. Не требуется слов, достаточно лишь подождать, пока до него самого дойдет, что он исчерпал свои, невеликие сейчас, силы.
