Оленьи тропы

— И Вам, девушка, не надо, — серьёзно, но добродушно произносит старик, обращаясь уже к девочке-подростку. Та, краснея, тоже убирает остатки мелочи. — Не портите Елисея, он хороший кот. Не надо его беспокоить... Знаете хоть, почему он тут стоит?

Маленькие светлые глазки под кустистыми бровями обращаются сначала к тебе, потом к девочке, и в последнюю очередь — ко мне. Вы оба качаете головами, зачарованные диковатостью ситуации, и смотрите на старика заинтересованно, будто ученики, готовые внимать учителю. Он подбоченивается — довольный, явно привыкший пользоваться таким вниманием. Откуда он вообще тут взялся — из-под земли вылез?.. Подошёл, кажется, со стороны Манежной — но ещё минуту назад его не было в поле зрения. Стиснув зубы, вооружившись натянутой вежливой улыбкой, я снова пытаюсь увести тебя прочь.

— Говорят, что кошки спасли город от пожара. В начале девятнадцатого века, когда... — загадочно-размеренным тоном сказителя начинает старик, указывая на фигурку Елисея узловатыми пальцами, — и я с первых же слов понимаю, что он несёт полную чушь. Кот здесь появился поздно, уже в двухтысячных, и его историю если с чем-то и связывают, то гораздо чаще с блокадой Ленинграда в Великой Отечественной; да и назвали его не в честь какого-то там народного героя, а просто по магазину купцов Елисеевых, что поблизости, — но вы с полной девочкой, не реагируя на мои скептические взгляды в стиле Гермионы, слушаете домыслы старика, разве что рты не открывая от любопытства и изумления.

Через пару минут старик, приобняв девочку за плечи, уже показывает ей другую статую кошки, на доме напротив — Василису. Светло-золотистая, она стоит на четырёх лапках, игриво и кокетливо подняв хвост. На долю секунды мне тоже становится интересно — потому что Василису я не замечала, хоть и проходила здесь сотни раз.

Получается, твой приезд откроет что-то новое в центре Питера мне — мне, уже знающей его наизусть, до чёрточки?.. Глядя, как ты внимательно слушаешь старика — задумчиво покачиваясь с пятки на носок, засунув руки в карманы, — я чувствую что-то вроде весёлой злости в смеси с нежностью. Ты любишь такие литературные ситуации с отливом сюра; да и я — что уж скрывать — тоже. Если бы этот старикан сейчас представился Воландом, мы оба, наверное, поверили бы ему — просто чтобы продлить игру.

— ...А вообще здесь целых шесть кошек. Вон там, в нише под крышей, есть ещё одна, видите? Да как не видите?! Вон, где мой палец!..

В каком-то смысле старик, конечно, делает доброе дело, — растерянно думаю я, отходя к фонтану с шаром; в воде плещутся взъерошенные голуби. Защищает статуи кошек от вандализма. Но с другой — если он сейчас начнёт клянчить деньги, сможешь ли ты устоять? Любого туриста Питер затягивает своими влажными чарами, дурманит голову — особенно в первые дни после приезда; тут легко не заметить, как выложил тысячу, две или пять. И на Невском много мошенников, главная находка для которых — такие жадные до впечатлений и спонтанно-порывистые люди, как ты. Но...

— ...А вот вам не скажу, а ей скажу! — доносится с хриплым хмыканьем где-то совсем рядом со мной; опомнившись, вздрагиваю. Гипнотически чёрный глянец шара, оказывается, утопил меня в мыслях, погрузив чуть глубже обычного.

— Почему?! — со смехом вскрикиваешь ты, возмущённо всплеснув руками, — и тоже подбегаешь к фонтану. Девочка-подросток мнётся поодаль, разрываясь между подзывающей её мамой и желанием ещё послушать истории про кошек. — Мы же слушали, а она нет! Так нечестно!

— Что?.. — бормочу я, отводя глаза. — Простите, но мы, наверное, уже...

— Он сказал, что точно-преточно желание исполнится, только если найти здесь скважину! Замочную! — скрестив руки на груди и с забавным гневом поджав губы, объявляешь ты. — И показать её теперь хочет почему-то именно тебе! Вот скажи, Юля, это всё твои очки, да? Очки и умное лицо?! Вот что за несправедливость!..

— А... Но...

Раньше, чем я успеваю понять, что происходит, старик подходит ко мне совсем близко (по моим меркам — близко до неприличия) — и еле слышно выдыхает в серебристую бороду:

— Шар. Смотри на шар.

— Что?..

Смотрю на шар — прямо на выпуклое, искажённое отражение серого неба; и тут до меня доходит. Дома обступают шар с трёх сторон — и изгибающиеся абрисы их фасадов в мокрой глянцевитости образуют именно скважину. Классическую скважину для ключа — будто с рисунка из детской книжки: полукруг сверху, внизу — трапеция, разделённая на две части выпуклым "язычком".

— Ого... — бормочу я, не замечая, как улыбаюсь, и почему-то смотрю на тебя. Ты, уже отвлёкшись от своего праведного гнева, болтаешь с девочкой и высматриваешь оставшихся кошек на верхних окнах и крышах.

Выходит, я — хоть и с подсказкой — нашла заветную скважину. Теперь нужно желание.

Старик в сером смотрит на меня выжидающе, до странности проницательно; пересыхает в горле. Нет уж. Есть желания, которые я уже никогда не буду загадывать.

— Ну? — тихо хрипит старик. Невысокий, сутулый, морщинистый; откуда же он взялся? Может, это дух Питера, пришедший пошутить над нами?.. Хотя в ночь встречи со своим неприкаянным, бледным, как луна, Ноэлем я считала духом Питера именно его. Устало провожу рукой по лицу.

Хочу, чтобы...

Чего же? Чтобы ты ещё вернулся? Но ты, если мы оба будем живы и здоровы, вернёшься и так. Издать роман? Но роман о боге бабочек уже издали — и даже два других вдобавок; теперь их вяло, изредка покупают в онлайн-магазинах — но покупают. Жить в Питере? Я уже сюда переехала. И работаю я там, где хотела — вещаю о Present Simple и economic environment в колледже, разбираю завитушки писем девятнадцатого века в архивах. И в личной жизни у меня всё именно так, как я хотела — трагично-весёлый абсурдный сюр. Завоевать очередного бога бабочек или очередного Ноэля я не загадаю уже никогда, а завоёвывать кого-то из более мелких моих персонажей нет смысла: либо они и так завоёваны, либо это можно сделать в два счёта, поэтому мне скучно и не хочется.

Что же загадать? Не терять никого из близких? Но их — по-настоящему близких — и так почти не осталось: мама да ты. Чего я хочу?

Хочу ли вообще чего-то?..

...чтобы было интересно. Чтобы всё сложилось как можно интереснее.

Крайне двусмысленное, даже опасное желание — но это всё, что мне удаётся сформулировать, глядя на отражение замочной скважины в небесах.

— Загадали? — спрашивает старик, всё с той же странной пытливостью поглядывая на меня. Киваю. — Ну, хорошо. Скажу Вам одно... Хотите?

— Что? — теряюсь я — и, увидев знакомые лукавые искорки в его глазах, разочарованно догадываюсь. — Предсказание?

— Да. Вам нужно подтянуть английский.

Он произносит это назидательно, подняв красный узловатый палец, — но я, не выдержав, громко и невежливо хихикаю.

— Английский? Ох... Простите, но я...

— Она преподаватель английского! — прелестно перекатывая картавое "р", вмешиваешься ты. Девочка-подросток и её мама наконец скрываются в глубине улицы. — И переводчик.

— Ну и что? Подтягивать всегда есть куда, — невозмутимо отмечает старик — и вдруг добавляет: — Йо тэлл из кул. Йо тэлл из вэри бьютифул. Что я сказал?

— Эм... Ну... Tell?

— "Ваш рассказ хороший"? "Ваша история хорошая"? — набрасываешь ты. Старик раздражённо морщится, отмахивается и повторяет — сурово, почти осуждающе:

— Ну? Вы ж говорите, переводчик? Йо тэлл из кул! Йо тэлл из вэри бьютифул. А?

— Вы, наверное, имели в виду your tail? — беспомощно спрашиваю я, глядя на свои волосы — они лежат на плече, стянутые в золотисто-русый хвост не самого опрятного вида. Старик торжествующе кивает. Забавно; лучше бы он сказал hair. Tail звучит так, будто речь о хвосте животного.

Например, кошки Василисы.

— Понятно, "Ваш хвост классный, Ваш хвост очень красивый", — вымучивая очередную улыбку, подытоживаю я. — Благодарю. Извините, но можно мы уже...

— Погодите, это я Вам предсказание дал. А ему пока нет! — (Старик переводит взгляд на тебя. Смотрит серьёзно, тяжело и пристально, несколько секунд — не моргая. Ты усмехаешься, в по-детски любопытном вопрошании вскидывая брови. Твоё живое узкое лицо с чуть асимметричными чувственными чертами почему-то впечатывается мне в память — над чёрным шаром с замочной скважиной). — С переездом в Питер у тебя всё сложится. Не переживай.

Он произносит это по-прежнему серьёзно, убедительно, с расстановкой — и вдруг как-то покровительственно хлопает тебя по плечу; в сморщенных складках у старческих губ прячется лукавство.

Ты отстраняешься от похлопывания, сразу меняясь в лице. На секунду мне кажется, что ты даже бледнеешь — герой античной трагедии, узнавший страшную тайну.

— Я и не планировал, вообще-то, — бормочешь ты. Сухо, но с неловким нервным смешком — в него в конце срывается твой голос.

— Да, он просто в гости приехал, — вклиниваюсь я, будто защищая тебя, не глядя тебе в лицо. Нам обоим до странности неловко. — На пару дней.

Скомканно попрощавшись со стариком, мы поспешно возвращаемся на Невский. Я болтаю о чём-то незначительном, стараясь не замечать тяжёлую жаркую дрожь, в которую меня швырнула эта глупая, бестактно брошенная наугад фраза.

"...С переездом в Питер у тебя всё сложится. Не переживай".

Почему я это не загадала?.. Потому что это слишком смелое желание? Потому что оно почти наверняка подразумевало бы твоё расставание с Отто — а значит, было бы тебе во вред? Потому что мне нужно, чтобы ты был далеко — нужна подпитка страданиями и разлукой? Но разве вблизи их меньше, этих страданий?

Или наоборот — вблизи слишком невыносимо? Как тогда, в вишнёвом дыму — будто подглядывая в замочную скважину?

Подглядывая за небом.

— Ты всегда так злишься, когда нас принимают за парочку, — не выдержав, насмешливо отмечаю я. Мы уже стоим в толпе у перехода напротив Екатерининского сквера. — Аж обидно. Неужели я такая страшная?

— Эм, чушь какая. Дура ты, что ли? И вообще я не злюсь, — уязвлённо бурчишь ты, хмурясь. И, разумеется, лезешь за сигаретами. — Просто, блэт... Когда вот так наугад ляпают, у меня подгорает. Не кричать же ему на всю улицу, что я гей, да?

— Ну, а почему сразу гей... Я сказала просто "мой друг".

Мой лепет, однако, совсем не кажется убедительным. Пока ты закуриваешь, между нами повисает немое и очевидное: "просто друзей" крайне редко выдирают за собственный счёт из другого города — лишь бы увидеться на два дня.

— Вон там памятник Екатерине, — нерешительно произношу я, кивнув вперёд. Гордая царица со скипетром попирает туфельками постамент, на котором по кругу расселись её фавориты — или просто деятели эпохи: Суворов, Чичагов, Державин, кто-то ещё; её платье и горностаевая мантия льются на них складками грозного матриархата. — Подойдём посмотрим?

— О да! — оторвав сигарету от губ, в страстно-восторженном вожделении стонешь ты. Вздыхаю. Не хватало ещё начать ревновать к Екатерине Второй. — Катенька, моя прекрасная Катенька!.. Конечно, пойдём поближе.

* * *

Ещё год спустя. Санкт-Петербург

— ...И, понимаешь, самое жуткое — я не хочу подвергать тебя чему-то подобному, но не могу гарантировать, что это не повторится. Мне от самой себя мерзко, но не могу. Точнее, не хочу быть как тот твой жирный первый, который тебя... Ну, ты понимаешь. А получается, что я мало чем отличаюсь от него в такие моменты. Или от кого-то вроде него. И понимаю, насколько это противоречит всем моим высоким словам о высоких чувствах. Потому что ты тут, в конечном счёте, в тупике — ты даже грубо оттолкнуть меня не можешь, и...

— Погоди, — спокойно перебиваешь ты, закурив. — А что произошло-то, собственно? Ты говоришь так, будто ночью ко мне приставала.

На пару секунд из меня вышибает дыхание. (Хотя с чего бы? К твоей телепатической проницательности давно пора привыкнуть). Смотреть в сторону, строго в сторону — на теряющиеся во мраке липки, скамейки, маленькие ажурные фасады Фурштатской улицы. Мне всегда нравилось здесь, в окрестностях метро Чернышевская. Значительно тише, чем в сердцевине центра, меньше туристов и машин, чище, а архитектура такая же красивая, хоть и не столь монументальная. Дома жмутся к бульварам, как кружевные шкатулочки, таящиеся в их тени бары, ресторанчики, бутики, кофейни и барбершопы смутно напоминают о какой-то стабильно-представительной, ленивой роскоши годов семидесятых-восьмидесятых девятнадцатого века — о Париже или Баден-Бадене: шуршащие платья дам, ставки в казино, джентльмены с моноклями...

Не смотреть на тебя.

— Ну... Практически, — убито бормочу я.

— Не припомню. — (Глубоко затягиваешься). — С моей точки зрения, незачем тут загоняться, Юля. Ничего такого ты не сделала. Вот если бы ты, пардон, начала лапать мой член — это да, это я понимаю, тут бы я тебя остановил...

— Так разница только в степени, — подавляя нервный смешок, хрипло выдыхаю я. Плотнее запахиваю пальто. Холодает. — Суть-то одна.

До чего всё-таки спокойный, отстранённый у тебя голос; да и у меня тоже. Раньше мы не могли так невозмутимо, почти вальяжно обсуждать такие вещи. Без смущённого хихиканья и неуклюже-циничных шуток, без недосказанностей. Так... по-взрослому.

Даже не знаю, радует ли это меня.

— Нет, не одна, — твёрдо возражаешь ты. Дым вихрится вокруг твоего смуглого профиля и капюшона куртки. — В том, что там было, я не вижу подтекста домогательств. Или — господи прости — насилия. В чём насилие? В том, что ночью ты целовала моё плечо?

— Я... Что?! Н-нет, я же не...

— Ты целовала моё плечо.

— Нет.

— Да.

— Нет!..

— Да.

Чёрт бы побрал это всё. Чёрт, чёрт, чёрт.

Ещё плотнее запахиваю пальто. В потемневшем небе беснуется осенний питерский ветер — задевает провода, жёлтую листву липок, волосы прохожих, гулко запрыгивает в большие вазы, прячущиеся в нишах на фасаде узенького приземистого здания, мимо которого мы проходим. Здание очаровательно, как белая ручная горлица — высокие полукруглые окна, кокетливый выступ — чуть левее центра, это создаёт игривую асимметрию, — хрупко-тонкие, словно девичьи пальцы, гладкие колонны. Когда я впервые забрела на Фурштатскую, именно эта горлица меня покорила; но чары продлились недолго. Примерно до момента, когда я прочла на онлайн-карте: "Дворец бракосочетания N 2".

Надо было надеть другой шарф — теплее. Впервые понимаю, что колотит меня, пожалуй, не только от холода.

— Я... Не знаю, возмож... Я этого не помню.

— Да?

Затягиваешься снова. В твоём тихом мягком голосе по-прежнему нет ни насмешки, ни обличения, ни злости, ни растерянности. Ничего, кроме всё того же усталого спокойствия.

Отступить на звено назад. Да, лучше так.

— Так или иначе, я не хочу ставить тебя в такое положение. Опять и опять ставить. Не могу назвать это виной, и не хочу просить прощения, потому что объективно-то вроде правда не за что, но...

— Я к этому намного проще отношусь. — (Выбрасываешь окурок, тускло тлеющий в ночи). — Ну, тип... А что я могу с этим сделать? Ничего.