Барон в юбке.

С величайшим трудом отпросившись у щедрого и гостеприимного хакана, Лимнуар Ле Кьемно стал готовиться к долгому и опасному путешествию домой — в степях с каждым днем становилось все неспокойней.

Практически перед самым отправлением, все его планы нарушило нападение на становище клана Киплык нукеров новоизбранного Каган-Башки — Хази-бея.

Вдвоем с младшим сыном Хакана Киплыка — Кароки, Ле Кьемно ускользает от преследования, но только для того, чтобы проделав труднейший путь, быть захваченным по подозрению в шпионаже уже буквально на пороге собственного дома.

Гулльская одежда и юный гулль-спутник в нетрезвых глазах халдейского мытаря-кордонника, оказались достаточно веским поводом для того, чтобы схватить и заточить подозрительного преворийца в наспех оборудованную тюрьму.

Так магистр преворийского университета превратился в простого заключенного — первого из многих десятков узников холодного подземелья, наспех переоборудованного из обычного хлева. Днем наиболее крепких пленников гоняли на каторгу — валить лес, копать рвы и ловушки на обходных тропах вдоль Тракта, устанавливать дорожные вилки и засеки — не сразу проедешь, — на самом тракте. Кримлия готовилась к нашествию гуллей, не брезгуя заодно и нажиться на горе соседа.

С приближением осени условия содержания плененных фронтирцев стали вовсе невыносимы — невиданный ажиотаж спроса на продукты, которые, в преддверии грядущей войны, вовсю припрятывались прижимистым крестьянством, повлек за собой сильное урезание и так мизерных паек заключенных. В конце концов, дошло до того, что всех рабов просто загнали, как скотину, в хлев и буквально оставили там умирать от голода и холода.

Ватага блотян, неожиданно возникшая невесть откуда, из самой гущи дебрей Чертолясья, состоящая сплошь из представителей вымершего, по всеобщему мнению, еще двадцать лет назад до ноги от чумы народа, была словно ниспослана волей благих богов, дабы даровать им волю.

Проведшие, некоторые уже более полугода, в темнице, и отчаявшиеся было увидеть когда-нибудь солнце, страдальцы были освобождены дружинниками новоявленного блотского лана — Ассила Ле Грымма.

Сам Ле Грымм — личность еще более загадочная, чем его дружина.

По гуляющим среди самих кметей слухам, лан Ассил Ле Грымм Чернолясский и вовсе являлся невесть откуда взявшимся наследником и последним представителем населявшего когда-то Фронтиру народа — рушики, что, впрочем, сам володарь как не отрицал, так и не опровергал, но от его появления в тех местах явно попахивало мистикой, если не дьявольщиной.

Объявившийся прямо из глубины непроходимой чащи в сопровождении пятерых детей из знатных фронтирских родов, этот безвестный авантюрист каким-то путем покорил сердца тамошних жителей. Узнав, что в затерявшейся среди лесов колонии блотянских беженцев нет покровителя — рурихма, он, ссылаясь на свое якобы благородное происхождение, взял их под свою опеку. Теперь, приняв присягу от жителей того края, этот человек является, по сути, единственным законным владельцем всего Чернолесья — бароном Чернолясским.

Энергичный сверх меры, он быстро сколотил довольно сильную дружину из молодых парней и теперь планомерно громит разбойные логова кримлийских стражников вдоль Фронтирского Тракта.

Больше недели после прибытия первого каравана беженцев, по Тракту каждый день прибывали ободранные, искалеченные, смертельно уставшие существа, здорово смахивающие на оживших навей. Этих несчастных вызволили из цепких лап 'сборщиков податей', кмети неуловимого барона.

Едва оправившийся от сильнейшего истощения, Лимнуар Ле Кьемно, собрав среди обитателей форта и окружавшего его лагеря всех, мало-мальски знакомых с медициной или знахарством, организовал, с молчаливого одобрения коменданта, в одной из башен настоящий госпиталь. Собрав в нем сильную команду лекарей и знахарок, он поставил там главной боевую бабищу со звучным, аки иерихонская труба, голосом и истинно ланскими габаритами крепко сбитого и рыхлого, не смотря на длительное недоедание, тела. Сия дородная дама являлась Посвященной жрицей Дажьмати, и, следовательно, отличной повитухой, акушеркой, и педиатром.

Сам же двужильный доктор занялся организацией жизни в палаточном лагере — приближалась поздняя осень.

Надо сказать, что вопрос санитарии в этом скоплении более, чем четырех тысяч людей стоял не просто очень остро, а чудовищно злободневно.

По одному, группами, а иногда и целыми толпами, жертвы харисейского произвола все приходили и приходили в маленькую имперскую крепость в поисках защиты. Среди пришедших многие обитатели временного полевого лагеря с ужасом узнавали своих прежних знакомцев, с которыми делили долгий путь из Фронтиры. Эти люди, считая, что имеют при себе средства, достаточные для уплаты подорожных сборов, ушли на запад, надеясь добраться до дружественного единоверного Мокролясья. Вместо этого, путешественников сначала обдирали, как липку, а затем, когда платить уже было нечем, забирали их самих в рабство 'за неуплату дорожного сбора'.

Наслушавшись жутких рассказов, обитатели лагеря от отчаянья и безысходности стали впадать в панику — раскинувшийся более, чем на лигу, у стен крепости табор из возов и палаток гудел, словно потревоженный улей.

Приходящие несли все более и более дурные вести о сотрясающих развалившуюся Империю событиях.

Великая Преворийская Империя, словно колосс на глиняных ногах, рухнула, грозя забрать с собою и своих создателей.

В Превории — бывшей столице императоров, бешеной свистопляской кипела грызня за царский венец между сенаторскими родами. Истрепав в войне остатки своих войск, лидеры развязавших гражданскую войну партий теперь, не считаясь с разрухой, нанимали в свои армии тысячи наемников-иностранцев.

Флот — бывшая гордость преворийских императоров и опора имперской колониальной политики, оставленный без дотаций и провианта, гнил у причалов — офицеры ушли на войну, а команды — кто присоединился к своим капитанам, но большинство просто разбежались по домам. Цвет же легионов, во главе с командирами, способными железной рукой навести порядок, застрял в никому теперь не нужных колониях за морем.

Сама же метрополия, после шести или восьми переходов из рук в руки, представляла собою скорее живописные груды руин, чем столицу некогда прославленной на весь свет страны.

В отдаленных провинциях, наконец, вырвалась на волю веками копившаяся злоба и ненависть к имперцам. Коренные жители не так давно покорённых окраинных провинций, ощутив послабление жесткой хватки прежде стальных, а нынче старчески-истершихся, местами же и вовсе повыпавших, клыков Империи на своем горле, то тут, то там устраивали малочисленным здесь преворийцам кровавые погромы.

В местностях, где квартировали достаточно крупные силы в виде одного-двух легионов под командованием достаточно твердого легата, что сумел удержать своих солдат от разброда и дезертирства, имперцы с не меньшей жестокостью отвечали — кровь с обеих сторон лилась реками.

Воспользовавшись тем, что кримлийский Легион еще прошлой зимой почти в полном составе был направлен на усмирение восстания горцев в Лемцульи Горы, Кримлийский Сейм — собрание наиболее влиятельных купцов, землевладельцев и священников Кримлии — объявил независимость. Бывшую провинцию провозгласили республикой, а город Беербаль стал столицей новоявленной Халдеи.

Церковная милиция харисеев свирепствовала вовсю: по провинции, как круги по воде от брошенного камня, катились одна за одной волны зачисток и арестов. Всех, кто по тем или иным причинам оказался неугоден Сейму, ждали конфискация имущества и изгнание, если не рабство.

Комендант главной пограничной крепости — легат Хирамону, не способный в виду ожидаемого со дня на день нашествия степняков с Востока, снять с пограничных фортов Тракта ни центурии, рвал и метал — большинство его старых боевых товарищей, с которыми он простым декурионом начинал свою карьеру, уйдя на ветеранский пансион, осели именно в Кримлии. Многие из них основали там латифундии или открыли свое дело.

Именно преворийцы, бывшие Полными гражданами от рождения, и ветераны Легионов, как лица, автоматически получавшие Полное Имперское Гражданство, были первой мишенью тайной полиции новоявленной республики.

Сразу же, неделю спустя после Кримлии, обьявило свою независимость и герцогство Мокролясское . Тамошний герцог, не смотря на давление своей преворийской родни, что усиленно толкала его погреть руки на разгорающемся пожаре в метрополии, трезво рассудил, что ему лично от имперского пирога точно ничего не перепадет, и, закрыв свои границы перед потоком заполонивших дороги беженцев, занял выжидательную позицию.

Легат, на старости лет переживший крушение всего, чему служил всю свою осознанную жизнь, впервые ощутил себя потерянным, чудовищно одиноким стариком, который не знает, что делать дальше. Сильно озабоченный безопасностью своего форта и доверившихся 'Лану Легату' фронтирских беженцев, старый служака принимает решение стянуть в окрестности Зеелгура всех имперцев, способных держать в руках скутум и гладиус.

В виду последних сведений о ситуации в бывшей Империи, его высокоблагородие теперь больше опасался удара в спину от кримлийцев, чем гипотетического нашествия Гуллей.

Гулли же, словно вняв молитвам старого легионера, похоже, надолго застряли во Фронтире, обломав себе зубы о первый попавшийся на пути замок — некий Калле Варош — вотчину некогда опальных мокролясских баронов, не пожелавших после смерти Вайтеха Славного принести оммаж Герцогу и бежавших во Фронтиру.

Как утверждали данные последней депеши, поступившей по гелиографу с последнего в цепи застав форта на границе с Фронтирой, вот уже четвертый месяц гулли осаждали фронтирскую цитадель, оставив под стенами уже больше тысячи трупов.

В запасе у зеелгурского коменданта было еще пять-шесть декад — вот-вот должно было наступить осеннее распутье, во время которого даже наторенный Тракт становился практически непроходимым. За это время Легат должен был принять план, что делать дальше, и успеть привести его в исполнение.

Как заместитель наместника провинции, (старый наместник ушел в карательную экспедицию вместе с о Вторым Легионом) легат наконец принимает решение. Он отдает приказ по цепи гелиографов снимать все гарнизоны с блокпостов по Мокролясскому Тракту, поток беженцев по которому в последние дни практически сошел на нет.

Пять центурий дорожной стражи, что квартировали на заставах, прикрывающих путь из Фронтиры, бросив все, должны были ускоренным маршем выдвигаться в Зеелгур, оставив лишь пару-тройку наблюдателей на каждой станции связи. Все, что могло пригодиться наступающим войскам противника, должно быть разрушено или сожжено.

Наступило тяжелое, давящее затишье.

* * *

Неделю спустя после появления в Зеелгуре первых узников халдейских лагерей, поток вызволенных блотянами пленников сначала уменьшился до тонкого ручейка, а потом и вовсе прекратился.

Вместе с каторжанами, которые отказались выпустить из рук врученное им блотянским рурихмом оружие, именуя себя теперь его кметями, легионеры форта организовали постоянное патрулирование всех троп и тракта, ведущего вглубь халдейских территорий, но новые беглецы не появлялись.

Вывод напрашивался сам собой: либо шальной барон нарвался наконец на превосходящие силы противника, либо ушел слишком далеко в тылы харисеев, а всех освобожденных ведет с собой, или же отправляемых в форт людей вновь перехватывают по дороге.

Не смотря на явную очевидность первого, и основательную притянутость за уши второго, никто из обитателей разросшегося палаточно-фургонного городка не хотел поверить в то, что с Ле Грыммом и его отрядом могло приключиться что-нибудь плохое.

Ситуацию разрядило появление самого барона Ле Грымма.

* * *

Встречать отряд блотян, уже успевших стать легендарными, собрался весь гарнизон форта.

Легат Хирамону, заранее предупрежденный о знаменательном событии, для такого случая обрядившийся в парадные доспехи. Он лично вышел приветствовать храбреца-барона с дружиной, сумевших в безумно храбром рейде по халдейским тылам освободить без малого тысячу человек.

Практически все жители палаточного городка сгрудились у стен форта, ожидая появления людей, уже ставших в среде беженцев живой легендой.

По периметру плаца, оттесняя толпу зевак, выстроились в парадном облачении легионеры. У входа в форт, стоя на подъемном мосту, застыл, в окружении лучших офицеров, сам Легат.

— Идут! Идут! — пронесся над людским морем говорок.

Толпа замерла в ожидании, даже видавшие виды легионеры подтянулись и приосанились.

Сначала, из-за поворота тракта, скрытого невысоким ивняком, появились патрульные кмети, ведомые выделенным им в начало декурионом, следом за ними, до боли слепя глаза отблесками надраенных медных пластин доспеха, появились и сами блотяне.

Во главе пешей колонны двигались два всадника — один — ширококостный, на крупном, породистом камале, снаряженный в древние, образца прошлого века, мокролясские латы — типичный мелкопоместный лан, другой же, в ниспадавшем с плеч бесценном плаще из шкуры бьорха, закованный в нечто и вовсе нигде невиданное, гарцевал верхом на злобно скалящей зубы гулльской верховой твари.

Позади этих рыцарей, в двуколке, ехали две молоденьких девушки с детьми, а сразу за повозкой печатали шаг, забросив на плечо ужасающие гибриды топора с пикой, пешцы.

Под разбитную песню на каком-то варварском наречии, сильно похожем на исковерканный мокролясский, на плац форта выходили идеально ровным строем, чеканя шаг, словно элитные гвардейцы на императорском смотре, полтора десятка безусых юнцов в куртках из толстой кожи, наскоро оклепанных медными бляхами.

Следом за ними, старательно пытаясь тянуть в унисон малопонятные слова, топали вразнобой еще пять или шесть дюжин заросших, сильно изможденных, в большинстве своем, одетых в какую-то рвань, но с горящим взором и крайне гордых собой, мужиков, вооруженных кто и чем попало. Еще далее пылили телеги обоза с бабами и ребятишками.

В песне, насколько смог разобрать знающий полтора десятка наречий легат, говорилось о какой-то Марусе, что проливает громко капающие слезы о своем любимом, уходящем на войну. Не смотря на глупый на первый взгляд, малопонятный текст, необычный мотив явно способствовал слаженности движения строя, заменяя, по видимости, используемые в имперских войсках для той же цели легионные литавры.

Когда арьегард колонны приблизился настолько, чтобы подслеповатый старческий взгляд легата смог их нормально рассмотреть, лицо Его Благородия удивленно вытянулось, а у многих офицеров, так и вовсе поотвисали челюсти: отчаянные сорвиголовы и умелые воины, о которых так много, взахлеб, рассказывали прибывающие, на превый взгляд казались просто ватагой зеленых сопляков, у многих из которых даже борода на лице не росла, а легендарный рурихм — тот и вовсе: хоть и очень рослым, стройным, но — безусым юнцом, гораздо моложе большинства своих вассалов.

* * *