Цветы корицы, аромат сливы

— Один дом?

— Да. Ну, и плюс монастырь, естественно. С Тихвином вообще все интересно. Во всех энциклопедиях про войну, если ты посмотришь, в качестве даты его оккупации немцами значится 8 ноября 1941 года. Но это неправда. На самом деле немцы прорвались туда вечером седьмого. Потому что у наших, прикинь, был праздник с банкетом. Партхоз-верхушка и приглашенные командиры частей, которые город защищали, собрались в Горклубе на торжественный вечер. Обсуждали перспективы обороны прифронтового города. Надо сказать, его перед этим довольно успешно обороняли где-то с неделю. И в этот момент немцев в обход наших позиций провел предатель из местных. Прямо к городу. Когда после банкета наше начальство стало расползаться из Горклуба, прямо на площадь перед ним выехали немецкие БТРы с мотопехотой... Партхоз-актив удирал по склонам Фишовой Горы в одних подштанниках. А потом уже город штурмовали месяц и взяли его только девятого декабря. Вот такие вот дела.

— Я тоже люблю свой город. Гуанчжоу. В 1938-м году в него вошли японцы. Я хорошо это помню. В том смысле, что мы вообще про это не забываем. Поскольку было сильное сопротивление, весь центр города лег в руины, а промышленность уничтожили при отступлении китайские части. И потом японцы находились там до сорок пятого года, 16 сентября. Это очень долго, да? Но это не потому, что мы такие покорные судьбе люди. Просто так сложилось, — сказал Сюэли и внезапно продолжил: — А если мы действительно найдем отчет о задержании моего дедушки — как мы поймем, что это он?

— Ну, как? Там имя будет. С фото сложнее... Тогда и в красноармейских-то книжках фотографий не было. Но должен быть словесный портрет и биографические данные со слов задержанного.

— Но ведь в документах разведки было фото лейтенанта Итимуры, из "Курама Тэнгу"! — возразил Сюэли.

— Ну, так, блин, одно дело — фото заведомого японского спеца, оно точно должно быть. И другое дело — отсутствие фото у какого-то мутного китайца.

— Это не важно, — вздохнул Сюэли. — Фото не спасет. Дело в том, что я никогда его не видел. Я не знаю, как он выглядит. Кажется, у бабушки не было ни одного его снимка.

— Ну, чего тут скажешь? — плохо.

— Ну, она говорила, что носит его образ в сердце. Это очень надежно. Но... Я боюсь, имя может быть другое. Имя может быть любое, — сказал Сюэли.

— Тут ты прав. Я полагаю, у китайца, в сорок четвертом году решившего делать ноги в Союз, документов могла быть целая колода — хоть тридцать шесть штук на разные имена.

Дома у Сереги обнаружился завал всяких бумаг, разложенных по папкам, горы альбомов с газетными вырезками и бабушка, которая принесла им поднос с кулебякой и круто заваренный черный чай и все говорила Сюэли, что он худенький и бледненький, а Сереге — что он здоровый бугай.

— Ну вот, посмотри пока газетные вырезки про разные нормальные задержания, а я пока поищу про то, с выносом мозга. Не, ну правда — на границе, конечно, всякое случается — то сигналы идут с заброшенной вышки, где давно уже нет никого, она посреди пустошей стоит — но сигналы все правильные, все шифры, пароли новые, а вышка там уже... мхом поросла, то росомаха за почтовой машиной гналась три километра, то вроде трезвые все были, но видели подземный ход до Китая...

— Выложенный драгоценными камнями...

— Во-во... Но это, понимаешь, все специфика повседневной службы. А вот это пенка. Нашел. "Отчет о задержании лица, назвавшегося китайским перебежчиком Ли Сяо-яо".

— Значит, капитан Хорошевский. Могу себе представить его лицо... когда ему все это докладывали. "...Трудности с задержанием объясняются тем, что нарушитель принимал форму лисы и пытался скрыться в норе в трех километрах к северу... до лощины, где преследуемый ушел в кусты...", — Серега не выдержал и всхрюкнул, но тут же смутился. — Cлушай, извини, — он сунул Сюэли истрепанные листки. — Ты сам это почитай, меня сейчас просто порвет. КСП — это контрольно-следовая полоса. Ну, дальше тут вроде все ясно. Слушай, это просто "Вечера на хуторе". Близ Диканьки.

— "...с помощью поисковой собаки были задержаны две лисицы, не проявившие при допросе человеческих качеств..."

Серега, сдержанно всхлипывая, медленно сполз с дивана на пол.

— "...и замечен был в конечном счете по хвосту..."

— Слушай, я... пойду водички попью, — пробормотал Серега и выскочил за дверь. Когда он вернулся, Сюэли уже дочитывал бумаги.

— "...следы на КСП, оставленные задержанным, совпадают... а также настойчиво указывал на большую ценность предметов искусства, которые имел при себе, в ящике размером... по распоряжению капитана Хорошевского И.Т. запакованы и приготовлены к отправке в Москву в ГМИИ с сопроводительным письмом...".

— Кстати, это большая удача, — сказал Серега уже спокойно, — что на заставе случился настолько культурный и грамотный офицер, что он решил в те времена, там вообще-то, мягко говоря, не до того было, — а он вник во всю эту бодягу, оформил ящик, проследил за отправкой... он, может, на гражданке вообще искусствоведом был каким-нибудь? Хрен знает... в общем, повезло. Повезло однозначно.

— Но если дедушка сдал советскому государству ценные предметы искусства... добровольно, то... как это могло повлиять на его дальнейшую судьбу?

— Да как повлияет, если в лагерь он отправился все равно с тощим зековским сидором? А театр уехал другим маршрутом.

— А... Ну да, верно. Значит, в лагерь? В какой лагерь?

— Скорее всего — где-то там же, на Дальнем Востоке, для начала. А потом — как фишка легла. Где угодно он мог потом работать.

— "...при задержанном обнаружено 12 различных документов на разные имена, причем отсутствовали бумаги на имя, которым он первоначально назвался при задержании... было предложено оставить одно из имен на выбор..."

— Но ведь имя Ли Сяо-яо — настоящее, — растерялся Сюэли.

— Не смеши меня. А как наши органы поймут, какое из имен настоящее? Под любым именем он в Союзе мог натурализоваться, под любым! Просто — какое благозвучнее показалось, то и оставил.

— Он хотел сменить имя, — подумав, сказал Сюэли. — Чтобы японцы полностью потеряли след. Какая большая предусмотрительность!.. — и тут его вдруг бросило в жар. — "...Для занесения в новые документы было выбрано имя Ли Дапэн..."

Он еще думал, что ошибся, что это просто совпадение, но дальше, в скобках, имя Ли Дапэн было нацарапано иероглифами (李大鹏) — видимо, задержанного заставили там расписаться.

И тут Сюэли, который давно уже сделался нормальным, своим в доску парнем, совершил ряд странных поступков. Он рухнул на колени и принялся кланяться, стуча лбом об пол и восклицая: "Я благодарен тебе по гроб жизни! Благодарность моя не имеет границ на земле и в небесах!" — после чего в мгновенье подхватил свои вещи и готов был выскочить за дверь.

— Постой, ты чего? Что случилось-то?

— Мне нужно в Москву.

— Подожди, через два дня машина будет до Москвы, у меня приятель поедет...

— Спасибо, я на перекладных.

И Сюэли в самом деле, удивительно четко перепрыгивая из электрички в электричку, добрался до Ленинградского вокзала в Москве, на "Комсомольской" спустился в метро, сел до "Охотного ряда", там вышел, поднялся в город и вбежал в Иверские ворота. Этот путь остался в его памяти навсегда. Обувной ларек стоял примерно возле памятника Минину и Пожарскому. Сюэли перебежал площадь, кинулся в ноги Ли Дапэну и стал биться головой о брусчатку Красной площади, восклицая:

— Простите, дедушка! Ведь я недостойный ваш внук! Как я мог не узнать вас! Как же велика моя вина! Поистине, я заслуживаю смерти!

— Это в каком же мы с вами родстве? — с интересом спросил Ли Дапэн.

— Ваша дочь вышла замуж за лиса по фамилии Вэй из Гуандуна, — отвечал Сюэли. — Она-то и есть моя мать. Вы навещали нас в самом начале династии Цин, но я тогда был совсем малыш и, конечно, никак не мог помнить вас.

— Так ты теперь, выходит, научился принимать мужской облик! В то время ты был совсем молоденьким лисом и не умел принимать ни мужской облик, ни женский... А какой вырос красавец!

— Как же я мог, читая Чжуан-цзы, не догадаться, что Ли Сяо-яо и Ли Дапэн — это имя одного и того же человека? — Сюэли собрался снова приложиться лбом о пыльную мостовую.

— А что Цю-юэ? — перебил дедушка. — Здорова?

— Ах, да что ж это я!.., — Сюэли поспешно вытащил из кармана мобильник и стал набирать бабушкин номер в Гуанчжоу. — Конечно, бабушка в добром здравии! Ах, какая радость, какая радость!.. А ведь как я искал вас! — продолжал он, от волнения не зная, как и приступить к рассказу. — Я... я нашел здесь, в Москве, фрагмент театра..., — в этот момент на том конце, в Гуанчжоу, бабушка сняла трубку. Нельзя и передать той радости, с которой Сюэли смотрел, как дедушка после стольких лет разлуки сказал бабушке несколько слов, как будто они никогда и не расставались.

— Я немного задержался, милая Цю-Юэ, — сказал дедушка, — но скоро буду.

— Тридцать лет у меня ушло на то, чтобы добраться из Сибири до Москвы и при этом не привлечь к себе ненужного вниманья, и еще тридцать лет — на то, чтобы совершенно точно выяснить, в котором из музеев хранится театр, да при этом не привлечь к себе ровным счетом никакого внимания, — рассказывал дедушка. — В то время я с вещичками расположился здесь, на Красной площади, — ведь это место удобно стратегически необычайно, если глаз стараться не спускать с ГМИИ и ГИМ, не забывая и Музей народов Востока.

— Театр точно в Пушкинском музее. Мне посчастливилось наткнуться на обломок украшения от театра, — Сюэли завозился в кармане и вытащил на свет бережно хранимую вещь. — Я не знаю, от какого места откололся этот кусок, но он подсказал мне, как можно проследить судьбу театра. Эта яшма в оправе досталась мне случайно, ею играли дети. По этой ниточке дошел я до ГМИИ, но, конечно, внутрь мне был заказан путь. Куда уж там! Но что же это за фрагмент — насколько важен он или неважен? Наверно, всего лишь часть обивки сундука?

Дедушка взял из рук Сюэли яшмовое украшение.

— Это навершие, — сказал он, беспокойно оглядывая круглую пластину. — Каких только сюрпризов не преподносит нам судьба!

— Андрей мне так и говорил..., — Сюэли еще раз удивился профессионализму российских историков.

— Едва ли мог тебе сказать он суть: ведь эта вещь крепилась в центре ширмы, наверху. И, верно, выпала оттуда. Ее отсутствие никак не помешает использовать театр как театр, на сцене разыграть любую драму, вот только он не будет излучать. Событья проецировать не будет.

Сюэли недоверчиво тронул кругляшок пальцем.

— Выходит, ты, и сам не зная как, здесь выцепил из грязи и из пыли ту самую деталь, что всех нужнее. И как тут не принять за перст судьбы...

— Не-а. Это одна из нормальных случайностей войны, — сказал Сюэли.

— Что ж, есть и в этом доля правды. Покуда наш театр все еще там, для нас не кончилась война. Давай и в самом деле мы не будем размазывать по поднебесью клейстер — расклеивать по небу облака, а перейдем к насущному самому делу.

— Еще немного погодите, дедушка, — спохватился Сюэли, снова кидаясь ничком на землю в выражении отчаянной скорби. — Чуть я не забыл: ведь я, ничтожный, подозревал вас поначалу, что вы запродались японцам, что настоящий вы им отдали театр. Да-да, предателем считал вас, не зная ровно ничего. А ведь чем меньше знаешь, тем лучше думать бы о людях надо. С каким же после этого лицом на вас смотреть, дышать и жить я стану?

— О"кей, формальности соблюдены, — сказал Ли Сяо-яо, хлопнул Сюэли по плечу, подхватил его под локоть и поставил на ноги.

— А что произошло там, в Ляньхуа? — сейчас же с любопытством спросил Сюэли. — Как вы так обвели их вокруг пальца?

— Ну, чудно бабушка твоя мне помогла. Она нагромоздила лисьи чары на дом до самой крыши, с трудами не посчиталась. Казалось, что в доме человек шесть, а то и восемь, какие-то дети, стоны, скрипы... И все это держала одна лишь твоя хрупкая бабушка усилием воли четыре дня. На деле не было там никого — взяла немного соли от соседей, какое-то тряпье и лоскуты — и дом соорудила то что надо!

— В записках лейтенанта Итимуры я читал, как жалко выглядело жилище — обветшалое, полное нужды и горя...

— Кто сам полез в логово лис, пусть не жалуется на то, что он там увидел, — вздохнул Ли Сяо-яо.

— Вот чего я никак не сумел понять, дедушка, — выспрашивал Сюэли, — показывая силу театра на копии, как сумели вы сделать так, что все исполнилось как по-писаному?

— Ну, сказать, что легко это было, не могу. Сначала я встретил в бамбуковой роще Фань Юй-си. Бегал по лесу, искал пропитание — и наткнулся на Фань Юй-си, который, весь израненный, возвращался домой и часто отдыхал. Меня он не узнал, конечно, ведь я был в обличье лиса. Я рассчитал примерно, что со скоростью такой он добредет домой дня через три. И этот навязал сюжет японцам, но неприметно, так что показалось ученому Чжунвэю, как будто сам он мной распорядился. Что же до почтенного Цао — я, каюсь, показал ему виденье: золотой мост уходит в небеса, виденье это в воздухе соткалось минут на пять, и этого хватило.

— Но как старое хлопковое дерево возле дома Цао превратилось в клен? Ведь тут не хватит никаких усилий!

— Вот это я и сам, признаться, не понимаю хорошенько. Могу лишь только предположить, что сама природа помогла нам и подстроилась, ведь природа с лисами заодно. Я так просил и обращался к Небу... Одна лишь страшная вина легла при всем при этом на меня — и то невольно. До сих пор иногда вспомню — и не могу опомниться от восхищения и жалости. С японцами был юный лисий жрец, который сразу же сделал мне подношенье — с начинкой рис в конвертиках из тофу, и таким образом уже начал служить нам. Он несколько дней не понимал, кто мы, и я не знал, так ли искусен он в распознаванье. Я замаскировался, как умел. И только в день спектакля, как я теперь могу сообразить, припоминая, как там падал свет, — он мельком видел тень мою за ширмой. Тогда, конечно, не понять, что я лиса, уже не мог. Ведь у тени нашей морда длинная с ушами... Обычный не увидит человек, но жрец Инари не понять не может. Ах, как я оценил его поступок!..

— Да, я знаю тоже. Аоки Харухико.

Сюэли понял, что тогда произошло, еще по запискам Итимуры. Аоки, внезапно в день спектакля увидев перед собой старого девятихвостого лиса, прозрел и сразу понял, что сейчас их в мгновение ока неведомым образом обведут вокруг пальца. Разумеется, он обязан был немедленно предупредить командование, но не мог, чтобы не подвести Ли Сяо-яо. Предать лиса он никаким образом не мог как синтоистский жрец, который служит Лисьему богу. Ему осталось только покончить с собой.

— Да, он мог бы выдать вас, и с головой. Но предпочел сам умереть. Такая преданность Инари! В ком еще сыщется столько благородства!.. Невыносимо жаль его.

Беседуя так, они пересекали Красную площадь в направлении Монетного двора.

— Скажи, а ведь, кроме Сюэли, был еще и Сюэлэ?

— Да, это мой брат, он младше. И только учится писать еще головастиковым письмом. Они все в добром здравии, в Сиане. Могу представить — от счастья, верно, обомлеют, когда им бабушка скажет, что вы нашлись.