Шипы

— Ты должен был понять!

В ее интонациях слышалась слепая уверенность в своей правоте, но Галлахер вовсе не чувствовал за собой никакого долга. Он ненавидел, когда на него пытались давить через "Ты должен" и всячески пресекал подобные ситуации.

— Когда мы... когда ты меня... мне же было больно, и кровь была. Ты должен был понять, что у меня нет никакого импланта. Потому что когда имплант, то не больно и нет никакой крови.

Это был распространенный миф, в ложности которого Галлахер убедился на собственном опыте. Он сделал тогда все, чтобы Рози было хорошо, чтобы у нее не осталось плохих воспоминаний о своем первом мужчине. Никто и подумать не мог, что она окажется настолько дурой.

Надо срочно выпить хотя бы для того, чтобы не сказать ей все, что он о ней думает.

— Подожди меня здесь, я сейчас приду.

Галлахер вошел в бар и взял порцию виски. Вообще это было запрещено — продавать алкоголь несовершеннолетним. Но этот бармен был кое-чем обязан Джину Галлахеру, и поэтому в данном случае вопрос был снят. Впрочем, Галлахер понимал всю шаткость их молчаливого договора, и прибегал к нему только в крайних случаях. Вот, как сейчас.

Обжигающая жидкость пролилась по пищеводу, на ходу всасываясь в его стенки и кровь, и Галлахер почувствовал, как его отпускает. Бросив на бармена благодарный взгляд, он вернулся к Рози.

Девочка уже окончательно успокоилась и, похоже, считала проблему решенной. Пронаблюдав, как Галлахер снова прислоняется к стене и принимает прежнюю позу, она хлопнула ресницами и спросила:

— Так когда мы объявим?

— О чем?

— О нашей помолвке, конечно.

Похоже, еще одна порция виски не помешает. Знал бы, взял бы сразу двойной.

— Какая помолвка, Рози? Это идиотизм — рожать в пятнадцать лет! У тебя вся жизнь впереди, а ты собираешься пустить ее коту под хвост!

— Ребенок — не идиотизм, Джин Галлахер, — безаппеляционно заявила она таким тоном, что Галлахера на мгновение взяла оторопь, — И ничего не рано. Сейчас акушерство развито так, что мне ничего не угрожает. Может быть, это ты, — обвиняющий пальчик нацелился ему в грудь, — Ты не хочешь быть отцом?

Галлахер резко выдохнул, издав звук, как если бы ему ударили в солнечное сплетение. Мотнув длинной челкой, он отделился от стены и наклонился к лицу Рози, чтобы смотреть ей прямо в глаза.

— Да, я не хочу. Мне ведь всего семнадцать, и мне не нужен ребенок, — он говорил, не повышая голоса, но в его словах звенела ярость, — Думаю, самое лучшее, что ты можешь сейчас сделать, это аборт. Я могу дать тебе часть денег, но ни жена, ни ребенок мне не нужны.

— Значит, ты так на это смотришь?

— Именно так.

— Что же... ты об этом пожалеешь.

Они тогда препирались еще какое-то время, потом Галлахер проводил ее до выхода, а сам вернулся в бар. Вторая порция виски немного успокоила взбудораженные нервы. Партия была доиграна. Галлахер сумел убедить себя, что все будет хорошо.

* * *

Он видел сны, больше похожие на бред. Когда он приходил в себя от алкогольно-наркотического транса, то не мог понять, день или ночь, какой день он в пути, а иногда не мог понять, где он. Рана на горле затянулась, но он все равно не чувствовал боли. Вокруг было темно. Всегда темно. Снова темно.

Лежа в своей каюте или в а-кресле в рубке управления, он прислушивался, как кровоточит его истерзанная душа. Опухшие глаза в красных прожилках лопнувших сосудов уже не вырабатывали слезную жидкость и навсегда утратили свой блеск.

Одиночество и отчаяние стали его спутниками в этом бесконечном полете.

— Хорошо, что ты вернулась, девочка моя.

— Прости, я не должна была тебя покидать.

— Иезис очень жестока, девочка моя. Зачем она забрала тебя у меня? Мне кажется, я умираю, но это происходит так медленно. Если бы я только мог... сам...

— Плачь о нас. У нас так мало времени. У нас впереди вечность.

А-кресло приняло его тело, облекло, заставив расслабиться. Он отхлебнул виски и вперил невидящий взгляд в бездну космоса. Теперь она не пугала его. Мысленно он видел звезды, и они больше не были холодными и жестокими. Это были родные глаза тех, кого он любил. Он откинулся на спинку кресла, созерцая в своем сердце бесконечность Вселенной, и услышал за спиной тихий шелест. Уголки губ изогнулись в неуловимой полуулыбке. Он знал, что это. Кто это.

— Иди ко мне, — прошептал он беззвучно, одними губами.

Рука легла на его плечо. Он взял прохладную ладонь и прижался к ней губами. Гордон опустилась на пол у кресла и положила голову на его колени. Он склонился и зарылся лицом в ее волосы.

— Иди ко мне, девочка моя.

Их губы встретились, чтобы вместе начать путь вниз.

В Бездну?

Он целует ее лицо, шею, руки, спускаясь все ниже, что-то шепчет, что-то невыразимо нежное.

— Я люблю тебя.

Он видел и желал ту, которую любил. Ее лицо — родное, милое, прекрасное. Ее тело — по-мальчишески сильное и узкое, совсем еще юное. Ее душу — не пожелавшую покоя. Это был зов изголодавшейся плоти и томящегося сердца.

— Тара...

Его тело выгнулось дугой, по нему словно пробежали электрический разряды, потрескивая в тишине. Они уже на полу, обнаженные, страстно ласкающие друг друга, вцепившиеся друг в друга с такой силой, что уже никогда не разнять, ставшие единым целым. Изливаясь любовью, он кричит, как заклинание, как молитву.

— Я люблю тебя!

Он грезил наяву. Ему казалось, что все уже кончено, что они вернулись домой, на Землю. Все живые. Все перепуталось и смешалось. И ночь. И Гордон. Он слышал, как стучит ее сердце, как колотится кровь в ушах. И вдруг сквозь стон он услышал тихий такой знакомый звук. Увидел гордый корабль поверженным и уничтоженным. И выжженную радиоактивную пустыню вокруг. Страх и горечь наполнили легкие криком.

— Нет!

Он задрожал, мгновенно покрывшись испариной. Тихий голос протолкнулся через пелену паники.

— Тихо, тихо. Все будет хорошо, я обещаю. С нами ничего не случится.

Он уткнулся лицом в плечо Гордон и затих.

Ничего не было. Не было боли и страха. Он видел перед собой лицо Гордон, подернутое паволокой бесконечности, черты едва проступали. Но это была она, вернувшаяся. Он знал это. Иначе не стоило жить.

* * *

Я — Джин. Джин Галлахер. Кажется.

* * *

Гуси-гуси, га-га-га. Уводите на луга. Там не ходит грусть-тоска. Там мы вместе на века.

* * *

Алые. Розы. Ложатся. Шипами. Нагрудь. Нежные. Розы. Способны. Безстраха. Убить.

Убить...

* * *

"В нашей смерти, моей и моего ребенка, виноват только один человек — Джин Галлахер. Мама, папа, пожалуйста, простите меня. Я вас очень сильно люблю, но жить дальше не могу. Ваша дочь Рози"

Мистер Ричардсон ворвался в Дом на холмах — имение Галлахеров — как торнадо. В одной руке он сжимал предсмертную записку своей дочери, в другой — ружье. Его просто никто не успел остановить.

Джин услышал крики и вышел посмотреть, что случилось.

— Что здесь...

— Ублюдок! Сукин сын!

Сильный удар, от которого из глаз посыпались искры, сбил его с ног. Джин услышал, как хрустнула его челюсть, и почувствовал, как рот начал наполняться вязкой сладковатой кровью.

Интересно, сколько зубов ему выбил этот ненормальный? А Рози, видимо, все же решила во всем признаться родителям. Не удивительно, что ее отец так взъярился. Его благая идея не дать дочери повода совершить глупость имела не самый лучший исход.

Мысли пришли и ушли, потому что, когда звездочки в глазах рассеялись, Джин увидел, что на него смотрит черный зрачок ружейного дула.

— Сволочь! Чертова бездушная скотина! Как ты мог? Ведь она сама совсем еще ребенок!

В глазах мистера Ричардсона стояли слезы. Руки ходили ходуном, и все равно все происходило слишком быстро. И по несчастному стечению обстоятельств не было никого, кто мог бы остановить это безумие. Галлахер-старший, отец Джина, улетел в Даллас решить некоторые формальности относительно своих земель. Мать на кухне занималась приготовлением ужина, а это в другой части дома, да к тому же она имела обыкновение врубать Вагнера на полную громкость. Конечно, с минуты на минуту должны были придти трое друзей Джина по школе, но, видимо, не успеют. Мистер Ричардсон успеет добить его раньше.

— Будь ты проклят, паршивец! Она всего лишь ребенок...

Как в замедленном кадре из дешевого сериала, Джин увидел — палец мистера Ричардсона медленно давит на спусковой крючок... черный зрачок озаряется белой вспышкой... пуля летит, рассекая воздух... и он не успевает увернуться.

Бицепс левой руки обожгла боль. Галлахер резко втянул воздух сквозь сжатые зубы. Рукав белой рубашки мгновенно окрасился алым. Пуля вошла в пол, выбив фонтан щепок, и некоторые из них порезали Галлахеру лицо.

Промахнулся! Он промахнулся!

Промахнулся, потому что слишком сильно тряслись руки и двоилось в глазах. Мистер Ричардсон отбросил ружье, больше не надеясь на него, и решил, что справедливо будет прикончить щенка своими руками.

Галлахер только успел приподняться с пола, как новый удар уложил его обратно. Дальше все смешалось. После третьего или четвертого (или десятого) удара он врезался затылком и больше уже ничего не помнил.

Не видел, как трое мальчишек, которые все таки появились в Доме на холмах, оттащили мистера Ричардсона от его жертвы. Парамедики и полиция приехали одновременно. Мистер Ричардсон рыдал, когда на него надели наручники и посадили в авиетку. Он все повторял имя своей дочери, а записка осталась лежать на полу в холле. Миссис Галлахер расширившимися от ужаса глазами смотрела, как окровавленное тело ее сына положили на носилки, надели на него кислородную маску и погрузили в авиетку. По дороге в больницу она держала его за руку и читала литанию Иезис. Истерика начнется много позже, когда они вместе с мужем вернутся домой и увидят лужу крови там, где упал Джин.

Ничего этого он не знал, потому что пришел в сознание только спустя двое суток после нападения. Невыносимо болело все тело, а особенно голова. Даже дыхание причиняло боль. Галлахер поднял руку и хотел ощупать лицо, но вместо кожи пальцы нашли бинты и пластыри. Память подкинула воспоминания о хрусте ломающихся костей и багровых пятнах перед глазами. Галлахер застонал.

— Я здесь.

Чей-то дрожащий голос. Кто-то взял его за руку и нежно сжал ладонь. Галлахер перевел взгляд в сторону, едва справившись с приступом головной боли, но картинка перед глазами расплывалась.

— Мама?

— Да, сыночек, это я.

— Я сильно... меня сильно...

— Уже все в порядке, тебе сделали операцию. Все будет хорошо.

— Где я?

— В Далласе.

Галлахер помолчал, собираясь с новыми силами.

— А что случилось?

— На тебя напал Лиланд Ричардсон, отец Рози.

— Я помню. Но за что?

Миссис Галлахер не ответила. Джин все ждал и ждал, и в конце концов начал сомневаться, что мать все еще здесь.

— Мама?

— Думаю, тебе сейчас лучше отдохнуть, сыночек. Ты еще слаб.

Разбитые губы беззвучно шевелились, но Галлахер уже проваливался в новое беспамятство. Ему снились какие-то кошмарные монстры, холод открытого космоса и одиночество. И незнакомая девушка, присутствие которой почему-то казалось ему очень важным.

Что случилось, он узнал только через несколько дней, когда перестал воспринимать мир через призму боли.

Весь месяц после того разговора в клубе Рози Ричардсон периодически донимала Галлахера, но он прочно держал свою позицию — никакой свадьбы, никакого ребенка. Он не знал, призналась ли Рози родителям или нет. Ничего не происходило, и Галлахер посчитал проблему решенной.

Однако, Рози так не считала. Ее мучил ужасный токсикоз, она начала стремительно набирать вес, и родители стали задавать слишком много вопросов. У Рози началась депрессия, которая в итоге всего прорвалась решением покончить разом с ребенком, с тошнотой, с неопределенностью, со страхом перед родителями и с Галлахером. А заодно и с собой. Дождавшись, когда родители отправятся в гости, Рози написала прощальную записку и повесилась в своей комнате.

Закончив рассказ, миссис Галлахер вложила в руку сына ту самую записку. Поднеся ее близко к глазам, Джин долго всматривался в клочок бумаги, а потом глухо попросил оставить его одного.

Ему хотелось плакать, но по какой-то причине слезные железы отказывались работать. Галлахер отвернулся к стене и смотрел на ее голубую поверхность до тех пор, пока искаженное горем и желанием мести лицо Лиланда Ричардсона не исчезло. Она всего лишь ребенок, кричал он, и его крик стоял в ушах, так же, как и лицо — перед глазами. Чувство вины в душе Джина Галлахера зародилось, расцвело и утвердилось всего за несколько секунд и не исчезало уже до конца жизни.

Он провел в больнице четыре недели. Челюстно-лицевые хирурги совершили маленькое чудо и вернули Галлахеру его красивое лицо без изъянов. К его возвращению все следы кровавой бойни в холле были убраны, но Галлахер все равно знал это место и долго стоял, глядя в пол и думая о чем-то своем. Его не трогали.

Лиланд Ричардсон все это время провел под арестом. Джин не хотел подавать иск против него, но родители сделали это сами, воспользовавшись несовершеннолетием сына. Суд состоялся, но был коротким и тяжелым. Во время процесса Джин старался не смотреть на подсудимого, которого помимо адвоката сопровождал еще и врач-психиатр. Мистер Ричардсон был признан невменяемым и помещен в лечебницу для принудительного лечения.

На выходе из зала суда дорогу Галлахеру преградила какая-то женщина, в которой он с трудом узнал мать Рози. Она постарела лет на двадцать, выглядела неопрятной и слегка не в себе. Рука с обгрызенными ногтями легла Джину на грудь, прямо напротив сердца, заставив вздрогнуть.

— Будь ты проклят, — прошелестела миссис Ричардсон, и от ее тусклого голоса он сгорбился, но так и не смог спрятаться.

* * *

Мама? А что ты здесь делаешь? И как ты здесь... ты же не умерла? Нет? Мама! Скажи, что у вас все в порядке, все хорошо. Потому что я не вынесу еще и этого. Пожалуйста, мама! Гордон! Ты ведь знаешь. Они живы? Я хочу увидеть их хотя бы еще один раз. Пусть они будут живы, Гордон... Иезис, я прошу тебя. Я не плачу. Я просто не могу больше. И почему все время темно? Я точно знаю, что свет есть, потому что корабль несется в пространстве Шакти, а здесь всегда есть свет. Темно вокруг, и там кто-то кричит и стонет во тьме. У меня постоянно болит грудь. Иногда воздух куда-то пропадает, и я не могу дышать. Гордон, не уходи, пожалуйста, я не могу больше один. Мне страшно. Ли, ты говорил всегда, что реальностей много. Мне кажется, они все смешались в одну, и она кошмарна. Или это уже не реальность? Нет ни прошлого, ни будущего, ни настоящего. И света тоже нет в этой ослепляющей холодной тьме. Нет никакого света в конце туннеля, это все ложь. Нет! Что? НЕТ! А может быть, я...