Ровные ряды ламп, источающих ослепительный свет. Железные двери. Шершавая серая плитка пола с мраморной крошкой.
Пропускной пункт остался позади. Процессия из трех человек последовала дальше.
По левую сторону вышагивал сгорбленный старик с изборожденным морщинами землистым лицом. Сухие, узловатые руки он держал по старой привычке в карманах распахнутого лабораторного халата — изношенная военная форма, топорщившаяся из-под него, давно уже дожила свой век. Густые, с серебристым отливом седины, волосы, спадали на плечи, переплетаясь и спутываясь в колтуны. Небольшие черные глаза под тяжелыми бровями едва заметно слезились от яркого света. Старик страшно сутулился, да и рост его вряд ли бы внушил кому-то уважение, но шаг, словно в насмешку над возрастом, все еще был широк и тверд, подобно поступи великой армии императора.
Человек, что шел справа, был, напротив, весьма молод — кудрявые, каштанового цвета волосы, непослушно завивавшиеся в разные стороны, покрытое пленкой пота лицо с замершим там скорбным выражением...халат его был застегнут почти доверху — и только сверху топорщился отглаженный воротничок гимнастерки. Щурясь от света — лампы и для него были слишком уж ярки — молодой человек заметно волновался, но явно прилагал все мыслимые усилия, чтобы держать себя в руках.
Чтобы не смотреть, даже на единый миллиметр не поворачивать головы влево.
Молодая женщина, что шла меж ними, халата не носила, отдавая предпочтение белоснежной, отделанной роскошным жабо, блузке с черным пиджаком поверх — металлические пуговицы на рукавах болезненно посверкивали на свету. От быстрого шага одна прядь аккуратно прибранных, смоляно-черных волос чуть съехала вниз, касаясь лица: последнее своей молочной белизной и отсутствием изъянов напоминало маску театра но[10], превосходя холодом черт своих лед точно так же, как взгляд янтарных, почти желтых глаз был равен по остроте отточенному кинжалу.
Цокот каблуков, скрип сапог. Следы от обуви на серой плитке. Мерный гул закрепленных под потолком ламп, резкий, протяжный скрип железных дверей.
Глухие, едва слышные крики.
Коридор перегорожен массивной решеткой. Человек, сидящий за деревянным столом, медленно откладывает в сторону потрепанную книгу. Лица за ней нет — лишь глухая железная маска. Два воспаленных глаза — единственное, что она дает увидеть, не оставляя на волю воображения — сверлят троицу свирепым взглядом.
В нем есть узнавание. Есть понимание. Но даже самого малого следа расслабленности там не сыскать.
— Документы.
Книжечки переходят из рук в руки. Под скрип черной кожи перчаток пальцы медленно, без спешки переворачивают страницы. Поднимают с рычага трубку.
-Регистрация посещения. Доктор Садао. Младший научный сотрудник Нода, — хриплый, надтреснутый голос на мгновение затих, словно натолкнулся на некое препятствие. — Госпожа Сета. Убрать заслон.
Решетка, застонав, ползет вверх.
-Капитан, — сухие губы старика едва шевелятся. — Вы к нам не присоединитесь?
-Не сегодня, — маска чуть приглушает голос, но молодой человек в белом халате все равно вздрагивает каждый раз, когда в голос этот облекается новое слово. — Проходите.
Коридор сужается. Дверей становится меньше — но около каждой из тех, мимо которых проходит троица, дежурит по меньшей мере один человек.
Коридор сужается. Истертая, вылинявшая форма. Стоптанные сапоги. Укороченные винтовки "тип 99". Мечи син-гунто в металлических ножнах.
Коридор сужается. Тусклый свет. Железные двери. Изодранные флаги Восходящего Солнца на стенах.
Запах плесени под слоем свежей краски.
Если морем мы уйдем,
Пусть поглотит море нас...
Дверь впереди распахивается — два широкоплечих молодца в рабочей одежде выкатывают в коридор огромную тележку. Содержимое ее, горой возвышающееся над бортами, накрыто плотным брезентовым покрывалом.
Из-под задравшегося вверх края безжизненно свисает человеческая рука.
Если мы горой уйдем,
Пусть трава покроет нас...[11]
Репродукторы надрываются вовсю. Песня, сгинувшая вместе со страной, что ее породила, волной разливается по коридору.
Но не может до конца заглушить криков.
О великий государь...
Очередная дверь открывается — закутанные в защитные костюмы люди выносят металлические корзины, заставленные высокими банками. В бесцветной жидкости — чудовищно деформированная печень, половинка сердца, полоски кожи, чешуи, почерневший мозг...
Мы умрем у ног твоих...
Тяжелая дверь, пара скучающих часовых. Тихий кивок — слова не нужны — и один из них, закинув винтовку на плечо, принимается крутить со всей силы маховик двери. Другой, вскрыв стерильный пакет, раздает маски и перчатки. Женщина одаривает солдата мрачной улыбкой, игнорируя предложение — спорить тот не решается.
Дверь открывается...
Не оглянемся назад!
...с глухим, больше похожим на удар звуком захлопываясь уже за спинами вошедших.
Свет внутри уже не был таким ярким, как в коридоре. До этого страдальчески щурившийся молодой человек облегченно потер глаза.
Помещение походило на больничную палату. Такая же чистота, такие же ровные ряды коек, такие же экраны и опутавшие тела датчики и провода.
Каждая койка находилась в своем боксе, отгороженном толстой прозрачной стенкой. Мерно гудящие трубы — для каждого своя — исправно циркулировали воздух. Секций было больше десятка — но лишь в одной монитор пульсоксиметра все еще демонстрировал хаотичные пики. Лишь в одной еще упрямо боролись за жизнь.
Не удостоив мертвые боксы и секунды внимания, старик размашисто зашагал в дальний угол палаты — его сопровождающие поспешили следом. Остановившись у дверей и поправив маску, глянул сквозь стекло, прежде чем рвануть на себя небольшую дверку.
Существо на больничной койке, что билось в припадке, только что не до хруста костей натягивая кожаные ремни, уже с трудом походило на человека. Одна рука открывала взору голые, истекающие темной кровью мышцы — вся правая половина бокса была покрыта багровыми пятнами и лоскутками кожи. Ногти большей частью превратились в черные, толстые крюки когтей: последний, что еще походил на человеческий — красный, отросший на полпальца — отвалился на глазах у старика, упал на пол, открывая дорогу новому красному ручейку из новой ранки.
Ноги существа еще не успели лишиться кожного покрова, но все к тому шло. Опухшие, будто от слоновьей болезни и почерневшие, словно от ожога, они едва шевелились, хотя остальное тело не прекращало извиваться в своих путах ни на минуту. Когти на ногах успели загнуться, то и дело впиваясь в край пластиковой простыни.
Лицо было стократ хуже.
Кожа имела багровый цвет — те ее участки, что еще не подверглись метаморфозе, скрывались за плотной, кроваво-красной сыпью. Короткие светлые волосы усыпали подушку, в то время как на их месте уже успели пробиться иные — черные, жесткие, словно проволока. Залитые тьмой глаза, когда-то бывшие карими, беспрестанно вращались, чуть не вылезая из орбит. На грудь стекала слюна вместе с пеной — закрыть рот изможденному созданию мешали огромные, белоснежные клыки, выросшие на месте резцов.
Молодой человек побледнел, отходя чуть к стене. Старик, напротив, подошел ближе, подняв со стоявшего рядом столика дозатор с водой — и, не обращая ровным счетом никакого внимания на крики и судороги, прыснул в рот твари немного влаги. Клыки дернулись, дернулась и голова, но глоток созданию не дался — вода вышла обратно, смешавшись со слюной и кровью.
Женщина, наблюдая за муками существа, зачарованно улыбнулась. Облизнула губы.
-Что...
Молчание нарушил молодой человек в белом халате, с нескрываемым ужасом и отвращением глядевший на конвульсии твари.
Старик деловито оттянул созданию нижнюю губу — и, обработав десны водой, принялся изучать челюсть. Из побелевших десен, изуродованных клыками, затихающими толчками вырвалась кровь.
-Что...что это?
Старик обернулся, разгибаясь. Бросил взгляд на ассистента, на женщину, лицо которой прорезала блаженная улыбка. Заговорил — спокойно и тихо:
-Прогресс.
Примечания к главе:
[1] Специальная штурмовая команда (SAT, Special Assault Team, яп. 特殊急襲部隊 токусюкюсюбутай) — национальное контртеррористическое подразделение полиции Японии, занимающееся борьбой против вооруженной преступности и терроризма. Является японским аналогом таких подразделений, как американский SWAT, российский СОБР, немецкий GSG 9 и румынский SPIR.
[2] Сантоку — (яп. 三徳包丁, сантоку боте) — универсальный японский кухонный нож. Обладает широким, сужающимся к концу, лезвием с небольшим расстоянием до обуха.
[3] Камехамеха — название атаки из японского мультсериала "Dragon Ball", выглядит как мощный поток энергии из рук атакующего.
[4] "Японские кайданы: истории о призраках и сверхъестественных явлениях" — сборник историй-кайданов за авторством Лафкадио Херна. Кваире — монах, действующее лицо одной из историй, в которой он остался на ночлег в доме с замаскировавшимися нукекуби.
[5] Уиро (яп. 外郎 уиро) — традиционное японское лакомство. Представляет собой приготовленный на пару пирожок из рисовой муки и сахара.
[6] Тамагояки, тамаго-яки (яп. 卵焼き, 玉子焼き, "жареноe яйцо") — блюдо японской кухни, сладкий или пряный омлет. Готовится тонкими слоями, которые один за другим с помощью палочек сворачивают в рулет.
[7] — Эй, девушка! (англ.)
[8] — Зачем тебе мальчик, если здесь настоящий мужчина? (англ.) Примечание автора: ошибки в построении предложения являются отражением уровня владения персонажем иностранным языком.
[9] Корпус безопасности Сухопутных войск Императорской Японии (яп. 憲兵隊, кэмпэйтай) — служба безопасности Сухопутных войск Императорской Японии в период 1881-1945 гг. Деятельность сотрудников кэмпэйтай на оккупированных Японией территориях наводила страшный ужас на местное население, поскольку носила откровенно террористический характер и сопровождалась грубейшими нарушениями прав человека и совершением множества военных преступлений. Кэмпэйтай также повинна в принуждении многих тысяч женщин из Кореи, Индонезии, Индокитая и Китая к сексуальному рабству на так называемых станциях утешения (эвфемизм, фактически означавший японские военные бордели). Кроме того, чины кэмпейтай обеспечивали охрану т.н. "отряда 731" и "отряда 100".
[10] Театр но (яп. 能 но:, "мастерство, умение, талант") — один из видов японского драматического театра. Одной из отличительных особенностей данного направления является использование белых масок.
[11] Здесь и далее текст песни "Если морем мы уйдем" (海行かば, Уми юкаба) — японской военно-патриотичной песни. Она представляет собой семистишие из стихотворения за авторством поэта Отомо-но Якамото и мелодию, написанную в 1937 году композитором Киеси Нобутоки. В 1941 году эта песня сопровождала радиотрансляцию с объявлением Императором Японии о вступлении страны во Вторую мировую войну. Она использовалась обычно для сопровождения траурных известий с фронта, в конце войны "Уми юкаба" стала ассоциироваться с миссиями камикадзе, чьи вылеты ей сопровождались.
Часть вторая. Продромальная стадия.
1. Сокол расправляет крылья
11 августа 1942. Гуадалканал.
Очень хотелось жить. Убийственная в своей простоте мысль перекатывалась по скованной болью черепной коробке, никак не желая его оставлять — день за днем, ночь за ночью...откровенно говоря, кроме нее там ничего и не осталось. Говоря еще откровенней, разница меж днями и ночами уже давно стерлась для него, обратив время в одно бесконечно растянутое линялое пятно. Тропический воздух, плотный и сырой, что буквально сопротивлялся каждому вдоху; обжигающие испарения, что ежеминутно возносились от земли; нещадно палящее солнце, вахту которого порой принимал продирающий до костей дождь; комары, осы, клещи, пауки, прохудившаяся обувь, кашляющая песком винтовка...замешано в том пятне было великое множество вещей, но не было никакого смысла их разделять — все равно ничего, кроме страданий, они не приносили. На каждом втором шагу он спотыкался, каждый третий требовал вспоминать, зачем он вообще делается, но выскобленное болью сознание, оглохшее начисто от барабанного боя в ушах, истерзанное жестокой пульсацией крови в районе висков, готовое вот-вот отказать окончательно из-за чудовищного перегрева, раз за разом подкидывало мысль, помогавшую пройти еще чуть-чуть, остаться на плаву.
Рядовому второго класса Фуджо Хаято очень хотелось жить и в этом желании он был отнюдь не одинок — пусть даже среди остатков отступившего с аэродрома взвода все меньше и меньше становилось тех, в ком желанию сопутствовала возможность. Взвод под командованием Эйчиро Санагавы — один из немногих, успевших отойти в джунгли — весьма скоро сократился до отделения, ныне же и вовсе представлял собой лишенную руководства шайку, сбитую из клочков уцелевших звеньев. Лейтенанта Эйчиро давно не стало, как и половины тех, кто пошел за ним — американские пули, дизентерия, притаившаяся в до тошноты теплой тропической воде, малярия и голод, стоптанные в кровь ноги и дикая, нечеловеческая усталость делали свою работу на совесть.
Последнее рисовое зернышко Хаято видел дня два назад — если, конечно, с того момента не прошла какая-нибудь неделя: уверенным теперь нельзя было быть ни в чем. В пищу, как он выяснил довольно скоро, годилось очень много чего — от недозрелых, чудовищно горьких плодов до спущенной с деревьев коры и дохлых улиток. С водой было едва ли не хуже — при строгой экономии (в понимании старших это значило то, что большая часть запасов оставалась в их распоряжении) их жалкая, перемазанная грязью команда должна была протянуть еще около суток. Последняя надежда была на Матаникау — пусть река и выходила к морю, ее воду хотя бы можно было прокипятить...
...и все, разумеется, достанется кому угодно, но только не ему — надо, как назидательно повторял в свое время покойный лейтенант, в первую очередь заботиться о боеспособности подразделения. А каких подвигов, в конце-то концов, можно ожидать от никчемного мальчишки, которого не бросили под ближайшим кустом лишь потому, что отряду нужно было вьючное животное? Какой резон было тратить на него драгоценную влагу, какой смысл вообще вспоминать, что существо, плетущееся за отрядом — в самом хвосте, спотыкаясь о каждую вторую корягу и поскальзываясь в грязи — тоже человек, тоже один из них?
В одном старшие были, конечно, отчасти правы — в своем нежелании тратить время, силы и остатки припасов на того, кто выглядел ближайшим кандидатом в покойники. Болотного цвета форма Хаято давно превратилась в черное, изодранное тряпье, бывшие до призыва пухлыми щеки впали, лицо осунулось, растеряв последние приятные черты. Пленка пота, покрывавшая кожу и озноб, что возвращался к нему каждую ночь, были знаками весьма красноречивыми — оставалось лишь удивляться, что по утру Хаято все еще находил в себе силы вставать и двигаться за остальными, удивляться его постоянному молчанию и отсутствию жалоб, удивляться тому единственному, что оставалось в нем неизменным — чистому и холодному, бесконечно упрямому взгляду.
