покажется вдруг, что во веки веков
останется всё, что любил — далеко,
и только песчаные мели
вблизи не-кисельных, пустых берегов,
вобравших все сорок твоих — сороков,
застынут в молчании гордом
растерянной, страшной, слепой немоты...
Но в час предрассветный оглянешься ты
на окрик, на шёпот — и горлом
не слёзы подступят уже, но — стихи,
как будто впервые, всерьёз и стихий...
но очень настойчиво...
Слышишь?..
Звенящий, хрустальный, мерцающий звук,
как смех тишины, вырываясь из рук,
взлетает под самые крыши -
твой самый воздушный и сказочный змей
мелькнув, улыбнётся: проснись и... посмей
быть глупым, взволнованным, смелым -
затем, чтобы видеть: случилось — не всё,
что ты нагадал-разгадал...
Значит — сё
не чёрным пребудет, но — белым...
NoЛада Пузыревская
* * *
В истории человечества произошло как минимум три события, которые даже, наверное, можно и персонифицировать.
Условно, конечно, персонифицировать, неадекватно. Но объяснить их, в смысле, события, без вмешательства кого-то из вне вряд ли получится, разве что допустить нечто необъяснимое, которое всё равно находится за пределами рационального.
Миллион примерно лет назад дикая тварь из дикого леса слезла с дерева, взяла в руки палку и стала преобразовывать природу. Зачем она это сделала, никому не известно. Или наоборот, кому-нибудь да известно.
Десять примерно тысяч лет назад дикая тварь с палкой, каменным топором, огнём, с прибившимися другими дикими животными, ставшими уже, можно уверенно считать, домашними животными, стала строить пирамиды, писать надписи, сотворять себе кумира.
Сто лет назад дикая тварь как будто вдруг резко поумнела, сделала динамо-машину, да и как давай атом расщеплять, транзисторы разные, лазеры и прочие микросхемы удумывать.
Вот объясните туповатому мне, нафига Эйфель построил Эйфелеву башню? Потому что красиво, да? А я так думаю, потому что его торкнуло. Ну, ни нафиг тогда, когда он её строил, никому эта башня не нужна была, а его торкнуло.
Взял да и построил. А лет через несколько. Вы поняли, да? Все кому не лень строить стали, чем длиннее, тем нужнее, и всем надо стало. Зачем надо, вы и без меня вполне догадались.
Когда всем надо, и все мастырят — это понятно. Тут вопросов нет. А вот когда никому не надо, а он взял, да и смастырил — это его торкнуло, не иначе. Вот и пирамиды, как я думаю, тоже не от хорошей жизни строили.
Тоже кого-то торкнуло. Зачем торкнуло никто не знает. Пока. Или кто-то точно знает, но нам пока не сказал. Но может быть, кто-нибудь догадается. Сам. Или может его тоже торкнет.
* * *
В ночь на первое мая и в ночь на первое ноября открывается дверь между... в общем, что бы было понятно, это Вальпургиева ночь и Хеллувин. И все празднуют. А праздновать-то по сути и нечего. Дверь давно уже не открывалась, да и не закрывалась тоже.
И наши события, в смысле тут, в сюжете, ни с тем, ни с другим событием никак не связаны, да и временной отрезок у нас гораздо короче, началось всё, а всё началось, как вы еще, наверное, помните, в три часа пополудни, Хеллувин уже миновал давно, не, не очень давно, конечно, но осень была уже поздняя, а закончится всё, как я полагаю, даже еще раньше, чем закончится зима, мы даже на масленицу, в смысле персонажи, в этот раз, пожалуй, не попадут, может когда еще и попадут, но не в этой ... чуть не сказал жизни, в этой, в этой, книжке вот только не в этой. А что, будет еще и вторая?
Я не знаю. Вам лучше знать. Потому что я не знаю, когда вы это читать сподобились, может уже и вторая и третья есть, а то и вообще, может вы это читаете не с начала, а с конца, или каким другим, ведомым только вам способом.
Например, справа налево вниз вперёд и по кругу. Это, в конце концов, ваша личная трагедия, я же не собираюсь вас учить читать. Тем более, что букварь и вторую вы давно прочитали, а это совсем не синяя книжка.
То есть, я, конечно, не знаю, но мне почему-то кажется, что не синяя, хотя, кто его знает, что там художники нахудожничали, вот тут у вас предо мной неоспоримое преимущество. Вы, когда читаете, книгу-то уже увидели, ну или на картинке увидели, по крайней мере, вы точно знаете, что она уже как бы есть.
Знание делится на опытное и теоретическое. А я этого сейчас вот не знаю, и даже, по сути, не догадываюсь. Я только могу надеяться. Да и то так робко. Нельзя утверждать о чем-то, что оно есть, не познавая и не воспринимая его. Невозможно доказать, что нечто существует, не пропустив его через органы чувств. Я стесняюсь спросить, а вообще, нечто это, или вовсе никакое не нечто.
Потому что, а ну как не понравится. Мне, вам, еще кому-нибудь из тех, кто может быть причастен. И тогда всё, стоп, конец надежде, её, в смысле книги, ну романа этого, нет. Это такое теоретическое знание у меня, а у вас вовсе даже опытное, то есть вы-то точно знаете, есть, или нет. Нет? А что тогда вы читаете? Вот сейчас? Именно, здесь и сейчас? Как ничего?
Скажите еще, что вы и читать совсем не умеете. И вообще, что вы негр преклонных годов, который русский так и не сподобился выучить. И читаете вы этот бред на нерусском языке, стесняюсь даже спросить на каком, в синей книжке, а букваря у вас вообще не было, и читать вы научились именно по синей книжке.
Я вообще, знаете ли, много чего стесняюсь.
* * *
Ну не сходится пазл. Впрочем, он и не должен сходиться. Чего-то явно не хватает. Или кого-то. И этот кого-то должен существенно изменить картину мира. Вы думаете, я о ком? Да нет, вы вовсе и не угадали. Просто у Босса сегодня встреча с Вениамином Николаевичем. Важная.
Они, практически, никогда не встречаются вживую. Только по эбонитовому телефону. А сегодня вот пришлось. И это не воля высокого начальства. Просто оба поняли, что не встретиться сегодня никак нельзя. Потому что будет поздно. Завтра.
А вчера было рано. Вчера встречаться было просто незачем. И не о чем. Хотя им всегда есть и зачем и о чем, но лучше не надо. Потому что они такого могут накуролесить. Если по отдельности и несогласованно.
— Валер, ты хоть что-нибудь вообще понимаешь?
— Да что я могу понимать. Работаем.
— Ирина?
— Она, конечно. Но промолчала. Когда я узнал, они уже вовсю булькали.
— Но ты же всё сразу знал.
— Ну да, я знаю, что ты знаешь, что они знают, что я знаю, что ты знаешь. Именно так.
— И не лезешь?
— А зачем ты спросил?
— Да, у тебя же никто никого никогда ни о чем не спрашивает.
— Вот и ты не спрашивай.
— Ладно, не буду. Отчет-то будет?
— А это вряд ли. Больно уж нехорошая штука получается. Я тебе даже по телефону не скажу.
— Ну и не говори.
— Ну и не скажу.
— А зачем звал?
— А зачем пришел?
— А у тебя вообще никто ничего не спрашивает.
— И никогда.
— Но сегодня то можно?
— Сегодня можно.
* * *
Фантомные боли. Они возникают, когда вроде бы болеть и нечему. Уже нечему. Болит, однако, то ли в мозгу болит, то ли нервы. Все болезни от нервов. А вот другие фантомные боли — это когда в мозгу возникает фантом, то чего на самом деле нет и быть не может, и этот фантом начинает болеть.
Это вообще жутко, и никаким лекарственным препаратом такие боли не снимаются, даже водка не помогает. Еще есть и третий тип болей — это когда утрачиваешь то, чего когда-то страстно желал, но так и не получил.
И это, пожалуй, самое неприятное. Утрата надежды, утрата желания, утрата азарта. Это очень больно. Хотя и смешно.
* * *
Сегодня Света всё утро ищет пассатижи. Слава богу, что не рубанок. Пассатижи есть у Васи, у Васи вообще много чего есть, а кроме как у Васи, пассатижи взять не у кого. Конечно, есть вариант, посоветовать ей сходить в 315, к биофизику, но вряд ли у него есть пассатижи, а Вася сегодня занят очень важным делом, и до Васиных пассатижей Свете никак не добраться.
У меня почему-то сразу зачесался указательный палец на левой руке, я даже знаю почему, и еще я вспомнил почему-то про травмпункт и специальные хирургические нитки.
Вот у вас нет такого мима про пассатижи, вернее, до сегодняшнего дня не было, или когда это вы про пассатижи прочитали, а вот сейчас вы сразу вспомнили и про травмпункт, и про сверлильный станок и про Карпа Ивановича.
Вообще-то это я вспомнил, но и вы теперь далеко от меня не ушли, как мне кажется. Это если вы всё подряд читаете, ничего не пропуская.
Тогда это теперь нас объединяет. У нас теперь есть этот мим репликатор. Почему репликатор? Да потому что он размножился и распространился. И наверное, даже какие-нибудь мутации побочные дал. Или еще может дать, а может и не дать.
Потому что у вас, несомненно, есть какой-то свой опыт использования пассатижей, а может и своя какая история с травмпунктом.
И вы её сейчас пойдёте и кому-нибудь расскажете. И тогда начнётся пассатижная эпидемия. В смысле вирусной атаки пассатижного мима.
Страшнее пассатижного мима бывает только летающий макаронный монстр, но он гораздо безобиднее, потому что от него на сегодняшний день пострадал только один чудик, которому почти три года не хотели выдавать права с фотографией в дуршлаге.
Он же им пытался объяснить, что из религиозных убеждений он должен быть на фотографии с дуршлагом на голове. Ему сначала никто не хотел верить, а потом права всё-таки выдали. Но мурыжили целых три года, а это уже дискриминация по религиозному принципу.
Света сейчас не хочет знать ни про Карпа Ивановича, ни про летающего макаронного монстра, ни даже про чудика с дуршлагом на голове, ей край как нужны пассатижи. Потому что Света без пассатижей и Света с пассатижами — это просто две разные Светы. Вернее Света-то та же самая, но пока без пассатижей.
Я бы ей рубанок предложил, но нет у меня рубанка, да и не нужен ей никакой рубанок, ей нужны пассатижи.
* * *
Злые языки говорят, что каждый дурак может написать один роман, если его одолеет приступ графомании. Вот и я его написал, и раз уж вы его читаете, по крайней мере, досюда дочитали, значит что-то путное вышло.
Если не дочитали, значит, а ничего это не значит, кроме того, что я как бы и не существую. Для вас, по крайней мере.
Потому что если вы его не читаете, значит, такого писателя как я вы и не знаете. То есть вы меня, может быть, и знаете, но вы даже и не догадываетесь, что я еще и писатель. Но зовут меня вовсе не Антон.
Впрочем, об этом-то вы уж точно догадались, потому что вы же в титры посмотрели, не, не в титры, в выходные данные, еще когда книжку эту покупали, или не покупали, просто она в руки вам попала.
Но это снова ничего не значит, потому что пишу я всё-таки как бы от первого лица, а значит, он это как бы я и есть, в смысле я так себя позиционирую. Или он позиционирует, или мы все вместе это делаем. Зачем я всё это пишу, я не знаю, наверное, это у меня приступ графомании.
Ничего интересного в этом нет, графоманов сейчас пруд пруди, но зачем это надо? Вам этого точно не надо, а мне так и ничего себе, графоманю себе потихонечку, если вы это читаете, значит это вам, наверное, интересно, потому что если не интересно, вы бы и не читали, дураков нет.
Я же не заставляю вас читать из под палки. Тем более что и палки то никакой у меня нет. В помине.
* * *
Как жаль, что промчалась эпоха завлабов, как жаль, что настал подполковничий век — спела Нателла Болтянская, и я понял, когда услышал, что она спела именно то, о чем я долго и мучительно ощущал, но не мог даже для себя выразить, как-то оно было эфемерно, на уровне даже не эмоций, просто невыразимой тоски и неудовлетворенности.
Мне подполковники нравятся гораздо меньше, чем полковники. Настоящие. И, конечно, гораздо меньше, чем завлабы. А вот интересно, про человека можно сказать, кто он в душе, подполковник, или завлаб?
Наверное, можно, можно даже определить это по тому, как он разговаривает. А вот если человек настоящий полковник, то тут всё гораздо сложнее. Особенно, если он при этом еще и завлаб.
Вы скажете, что так не бывает? Что что-нибудь уж одно. Из трёх. А у меня есть друг, Валентин Васильевич. Настоящий полковник. И настоящий завлаб. Был. Теперь уже нет, потому что он теперь на пенсии. В смысле в отставке. Потому что настоящие полковники бывают в отставке. Но при этом они остаются настоящими полковниками. И настоящими завлабами.
Вы мне можете, конечно, не поверить, но я вам сейчас расскажу одну страшилку. Вернее ужастик.
Когда-то давно в одном очень большом городе случился ужастик. Однажды все умерли. Вообще-то не все, а только те, кто вышел рано утром из дома, и оказался в определенном районе.
И из тех, кто вышел рано утром из дома и оказался в определенном районе, умерли тоже как бы не все. Женщины, дети, пенсионеры, и даже кошечки и собачки, которые вышли рано утром из дома и оказались в определенном районе вовсе не умерли и даже нисколько не заболели.
А вот мужчины, способные держать оружие, те, которые состояли в действующем запасе или резерве умерли все. Скоропостижно. Сразу все заболели и умерли. В смысле, те, кто вышел рано утром из дома, и оказался в определенном районе.
Даже те, которые ни в каком запасе не состояли и откосили от армии, всё равно все умерли. Об этом никто не говорил, но все знали. Говорили, в смысле официально говорили, совсем другое, но всё равно все знали.
Вы это тоже знаете, потому что всю правду всё равно никому никогда не сказали и не скажут, но всё равно все всё знают.
Так вот, мой друг, Валентин Васильевич, как раз и есть тот самый настоящий полковник и настоящий завлаб. Нет, не тот, который все умерли, и даже больше того, когда все умерли, мы с ним, слава богу, рано утром в том районе не оказались, хотя могли, мы с ним тогда только-только дипломы защищали.
Потом его распределили в ту самую лабораторию, и уже там он впоследствии стал настоящий полковник и настоящий завлаб.
Но об этом никто нигде и никогда не говорит. И не спрашивает.
Я тоже никогда не спрашиваю Валентина Васильевича. Потому что он всё равно ничего мне не скажет. Потому что нельзя. Даже если бы было можно, я бы всё равно не стал спрашивать. Потому что я понимаю.
Вы тоже понимаете, что на самом деле Валентин Васильевич совсем никакой не Валентин Васильевич, и на самом деле нет никакой лаборатории и никакого очень большого города и вообще я вам ничего не говорил. Потому что если придут серьёзные ребята, ну вы поняли.
Вы и без меня всё поняли и про серьёзных ребят, и про большой город, и про настоящего полковника, потому что вы всё и так всегда понимаете.
* * *
В мире существуют только идеи, и художник должен выразить их абстрактную сущность, предметы же — лишь внешние знаки этих идей. Очень, однако, это не простое дело, понять суть идеи. Сформулировать, проговорить идею, хотя бы и просто обозначить.
Художники на это не способны. Им проще ухватить идею, почувствовать, и передать. Потому что идеи носятся в воздухе. В воздухе, вообще, много чего носится, но мы об этом не будем, мы сейчас про идеи. И про художников.
