— Ты так говоришь, будто она мажет мне ожоги ядом.
— Не ядом, Лютик... Не ядом... Так где у вас эта мазь?
— Где-то в сенях, на полке. В черном туеске.
— Я не зря гнал лошадь ночь напролет... — отец направился в сени.
— Может, ты мне объяснишь, в чем дело?
Отец не ответил, но через минуту вернулся, разглядывая туесок со всех сторон. Что-то на донышке его заинтересовало, он поднял туесок и рассматривал его, запрокинув голову. Потом долго нюхал мазь, растирал ее между пальцев, снова нюхал и наконец, вздохнув, поставил на стол.
— Да. Я не зря гнал лошадь ночь напролет. Так кто дал тебе эту мазь?
— Бать, объясни мне, в чем дело.
— Хорошо. Видишь ли, — отец вздохнул снова, — в нее добавлена одна очень редкая травка. Она у нас не растет, ее привозят откуда-то с Ближнего Востока. Я видел ее всего однажды, она обладает характерным запахом, который трудно забыть.
— Это псиной, что ли? — улыбнулся Млад.
— Нет. Псиной пахнет плохо очищенный собачий жир, на котором эта мазь настояна. И это отдельная статья! Потому что для мазей можно использовать жиры и более распространенные.
— Собачий жир? — Млад растерялся: это показалось ему неприятным.
— Да. И я думаю, он добавлен туда не только для того, чтоб отбить запах этой травки. Ты ведь этого запаха, скорей всего, не знаешь. А травка эта... Это не яд, нет. Не в этих дозах, по крайней мере... Эта травка лишит тебя способности волховать. А может, и подниматься наверх, про это ничего не знаю. Может быть, не навсегда, но надолго, на годы. Я видел ее всего однажды. Она действует подобно конопляным стеблям, которые ты кидаешь в костер, только сильней и незаметней: выживает из тебя твои способности и заменяет их собой. Ты даже не заметишь, как жизнь твоя станет серой и мрачной, как все вокруг утратит для тебя смысл. Но вместе с тем она обладает способностью снимать боль, поэтому используется врачами, только редко и очень осторожно, когда боль действительно в состоянии убить человека.
— Так может, для этого ее и положили в мазь от ожогов? — Млад действительно испугался. — Ты же рассуждаешь так, как будто кто-то хотел причинить мне зло.
— Да, хотел! Если бы не собачий жир, это можно было бы списать на ошибку! Но, видишь ли, собачий жир тоже считается одним из средств притупить способности волхва. И еще... посмотри, — отец поднял туесок у Млада над головой, — посмотри, что нарисовано на дне! Ты когда-нибудь видел такой оберег?
На туеске, пропитанном дегтем, была начертана странная конструкция из множества правильных треугольников. Млад покачал головой.
— Так кто дал тебе эту мазь? — отец поставил туесок на стол и присел рядом.
— Бать, я не верю, что они хотели причинить мне зло. Я знаю их много лет, это хорошие врачи, лучшие ученики доктора Велезара, они живут рядом со мной, они переживают за меня.
— Может, ты уже утратил способность видеть? — усмехнулся отец. — Впрочем, я верю твоей оценке людей. Значит, надо искать того, кто дал им этот рецепт и этот туес. И давай-ка быстро снимать остальные повязки. Мои средства не столь хороши, но и вреда тебе не причинят.
Дана в тот же вечер привела к Младу своего товарища по факультету — Родомила, сказав, что он лучше всех в университете, да и во всем Новгороде, смыслит в расследованиях и даже когда-то служил у князя Бориса в суде. Родомил оказался человеком немногословным, выслушал рассказ Млада и его отца, а потом, скривив лицо, забрал туесок с мазью и ушел, ни слова не говоря.
Часть II. Пророчества
Разницы нет никакой между правдой и ложью,
Если, конечно, и ту, и другую раздеть.
В.С. Высоцкий
Глава 1. Главный дознаватель
Три недели прошло с тех пор, как ополчение выступило из Новгорода к Ярославлю. Пятитысячное войско выставил Новгород, три тысячи прислала Ладога; Ярославль и Владимир готовились присоединиться, чтоб вместе двигаться к Нижнему Новгороду. Москва направила войско ко Мценску, на Курск вышел младший из князей Киевских со своей дружиной.
Псков ничего не ответил новгородцам, — впрочем, и без его ответа было ясно: псковичей не пугает угроза со стороны татар, и расплачиваться за ошибки новгородцев они не собираются.
Казанское ханство хранило гробовое молчание, крымчане пресекли обычные разбойничьи набеги на пограничные земли, хотя всегда клялись, что это им не под силу.
Первое, что сделал Волот после памятного разговора с доктором Велезаром, — послал в университет за Вернигорой. Он долго думал, кого отрядить послом к человеку, обиженному в Городище: вдруг они окажутся врагами? Князь хотел ехать сам, но вовремя одумался — об этой поездке будет трубить весь Новгород; даже если он отправится один, верхом, — все равно будет узнан немедленно. Летом можно было бы добраться до университета малопроезжими лесными дорогами, зимой же оставался единственный путь — по Волхову, где и ночью непрерывным потоком двигались обозы и сани, мчались одинокие всадники.
Поразмыслив над этим, Волот написал Вернигоре длинное письмо: как умел, выразил ему уважение и именем отца позвал вернуться в Городище, хотя бы для разговора с князем. И с письмом этим отправил в университет дядьку — самого верного человека, которого знал, наставив его поклониться Вернигоре и выказать ему всяческое почтение.
Вернигора отверг богатые сани, посланные вместе с дядькой, не принял княжеского подарка — золоченого кубка с памятной надписью, но ответил князю письмом, в котором соглашался приехать в Городище через три дня, если к тому времени князь не передумает его принять. И при условии, если тот выйдет встречать его на Волхов: без торжеств и только для того, чтоб не стучать понапрасну в ворота княжьего терема.
Волот улыбнулся, изучая ответ Вернигоры: между строк читалась готовность служить.
И через три дня, как было уговорено, Вернигора приехал на встречу с князем. Приехал верхом, в одежде, присущей скорей малым людям, но с неуловимыми признаками настоящего богатства, которое не выставляют напоказ: и за коня его на новгородском торге знаток отдал бы высокий терем, и узда, отделанная золотом, куплена была далеко за морем, и инкрустированные ножны, мелькнувшие за поясом под расстегнутой шубой, хранили в себе дорогой булатный нож, да и шуба, с виду простая, без длинных рукавов, стелющихся по земле, была собольей, только обшитой не бархатом или парчой, а тонким заграничным сукном без блеска.
Сам Вернигора оказался человеком высоким, широким в плечах, но не от богатырской силы, а от крупной, широкой кости, что производило впечатление некоторой угловатости, медвежьей неуклюжести. Лицо его, прямоугольное, словно вытесанное из темного дерева, покрывали крупные и глубокие морщины, сощуренные глаза смотрели насмешливо, но опущенные уголки больших бледных губ придавали лицу брезгливое, презрительное выражение. Волот видел его когда-то, когда отец был еще жив, но не обращал внимания, как на множество других людей, окружавших князя Бориса.
Вернигора принял предложение князя, не выставляя никаких условий со своей стороны. Он, казалось, давно ждал этого предложения, предвидел его, но считал, что если бы князь его не позвал, хуже от этого стало бы самому князю. И назваться предпочел скромно — главным дознавателем, как и звался при Борисе.
Когда Волот заикнулся о поиске убийц Белояра, Вернигора покачал головой.
— Оставь это дело посаднику, князь, — лицо его исказилось то ли от презрения, то ли от горечи, — убийц Белояра никто и никогда не сможет предать суду.
— Но почему?
— Если мы их и найдем, мы не докажем их виновность. Пусть люди посадника тратят казну Новгорода напрасно...
— Но как же... как же Правда? — Волот поднял брови.
— Забудь о правде, князь, — усмехнулся Вернигора, — правды нет. Есть разные интересы разных людей, враждующих между собой. Кто побеждает, того и правда.
Волота передернуло от святотатственных слов Вернигоры:
— Слышал бы это Белояр...
— Белояр погиб, защищая Русь, а не Правду. Я думаю, он знал об этом не хуже меня. Поэтому и погиб. И я приехал на твой зов: смотреть из окон университетских теремов, как враг топчет мою землю, уж больно горько.
— Враг? — удивился Волот. — Топчет?
— Я выразился образно... — Вернигора улыбнулся. — И предлагаю тебе, князь, заняться не расследованием смерти Белояра, а расследованием беспорядков в Новгороде в ночь перед вечем.
Каждое слово нового главного дознавателя удивляло Волота, выворачивало наизнанку все его представления о суде, о жизни, о своем предназначении. И в то же время этот человек вызвал у князя желание на него положиться, довериться и слушать, подставив оба уха и раскрыв рот: никто еще не говорил с князем с такой убежденностью. Ни презрения, ни заискивания, ни попыток научить юношу жизни — Вернигора говорил коротко, дельно и на равных.
— Но почему? — все же спросил князь. — Разве непонятно, почему новгородцы устроили беспорядки? Разве их надо за это наказать?
— Тебе откроются удивительные вещи... — усмехнулся Вернигора. — Замечу, что поджигателей по судной грамоте положено предавать смерти, а разве хоть один поджигатель предстал перед судом? Между тем, выгорела половина торга, пострадали люди, товары, за которые с иноземными купцами расплатилась новгородская казна. А Воецкий-Караваев не спешит искать виновных.
— Почему? Разве поджигатели могут подкупить посадника?
— Нет, конечно. Смеян Тушич не берет мзду, если за последний год не обнищал настолько, чтоб изменить себе. Он боится. Не сомневаюсь, он начинал расследование, ему положено заниматься этим по закону. Но как только понял, что это напрямую связано с лживым гаданием сорока волхвов, сразу бросил это дело — оно ему не по зубам. Если бы не смерть Белояра, он бы обратился к Белояру.
— Лживое гадание? — растерянно произнес Волот.
— Лживое гадание, поджоги, смерть Белояра. И войско новгородское за тридевять земель от Новгорода...
Волоту вдруг стало страшно. Настолько страшно, что по телу пробежала дрожь.
— Значит, тот волхв говорил на вече правду? И есть сила, и есть люди...
— Есть. И сила, и люди. И если вече не согласилось с объявлением войны, то клевета, резня и поджоги в Новгороде вынуждают Амин-Магомеда ответить войной. Иначе он перестанет быть ханом: у него довольно противников в Казани и нет защитника, каким был князь Борис.
— Но если Смеян Тушич ничего не смог сделать, то что же сделаю я? — испуганно спросил князь и тут же понял: не стоило этого говорить, не стоило так откровенно выпячивать собственную слабость.
— А мы с тобой, князь, займемся поджигателями, а не темными силами. Беда посадника только в том, что он боится посмотреть правде в глаза, только и всего. Мы же знаем, что правды нет, — Вернигора подмигнул князю, — так что бояться нам нечего. Впрочем, и до темных сил доберемся, дай только срок.
— Но без Белояра... Кто еще сможет нам помочь? — Волот не заметил, как принял от главного дознавателя это странное "мы", еще час назад казавшееся невозможным. И это неожиданно ему понравилось, вселило в него уверенность, ощущение рядом надежного плеча, на которое можно опереться. Со времени смерти отца он ни разу не чувствовал ничего подобного. Даже с Белояром, даже с доктором, даже с дядькой.
— Знаешь, есть у меня одна мысль... Слишком долго рассказывать, как я пришел к этому выводу, но, думается мне, есть в Новгороде волхв не слабей Белояра. Млад Ветров. Мало того, что Сова Осмолов пытался его оговорить, — его еще и отравить хотели, а теперь тащат в суд докладчиков.
Говоря о суде докладчиков, Вернигора поморщился.
— А в суд-то за что? — не понял Волот.
— Наступил он на хвост Черноте Свиблову и любезным ему христианам. Не отдал душу ученика чужому богу. Так они решили его за смерть ученика через суд наказать. Гнилое, казалось бы, дело, ни один здравомыслящий судья не посмеет вынести обвинительный приговор. Но суд докладчиков — суд особый... — Вернигора скрипнул зубами.
— А он на самом деле виноват?
— Не думаю. Насколько будет виноват учитель воина, если ученик погибнет в бою? Так и здесь примерно. Сначала я думал, что это месть Свиблова, а теперь понимаю: это пятно на честное имя волхва. Стал бы Белояр тем, кем был, если бы его в далеком прошлом обвинили в чьей-нибудь смерти, да еще и осудили за это? А раз хотят запятнать, значит, чего-то боятся. И я даже знаю, чего. Как вспомню его выступление на вече — мурашки по спине. Да и морок он один почувствовал. Белояр не почувствовал, а Млад заметил. И грамоту не подписал.
Волот подумал, что Белояр выглядел куда представительней для того, чтоб Новгород ему доверял.
В первые дни месяца студня из Казани на Нижний Новгород выступило десятитысячное войско Амин-Магомеда. Одновременно с ним крымский хан неожиданно осадил Полтаву. Киевский князь развернул войска на юг, послал вперед конную дружину, но все равно не успевал подойти осажденному городу на помощь. Второй удар татары направили на Елец, захватили его меньше чем за сутки осады и, вместо движения на Мценск, где их ожидало московское ополчение, двинулись в сторону Тулы.
Гонцы прибывали в Новгород три-четыре раза в день, но точной картины их сообщения дать не могли: слишком долго летели вести с окраин Руси.
В Новгороде же все шло своим чередом, будто и не начиналась война. Разве что Сова Осмолов торжествовал победу: не мытьем, так катаньем положение изменилось в пользу его кошелька. Да, пожалуй, еще пушечный двор требовал все больше и больше бронзы и серебра.
Все вокруг говорили князю о том, что если Москва и Киев разобьют крымчан без помощи Новгорода, то потом откажутся ему подчиняться. Но Ивора рядом не было, и что с этим делать, Волот не знал. А если бы и был, доверять ему Волот опасался. Сомнения, как ни странно, разрешил Вернигора. Он вообще не смущался, высказывая свою точку зрения даже по тем вопросам, которые его нисколько не касались, и не переживал, что князь, по молодости лет, начнет ее перенимать. Это так отличалось от поведения и Белояра, и доктора, и посадника, что Волот недоумевал. Как-то раз он спросил об этом Вернигору напрямую и получил прямой ответ:
— Знаешь, я в своей правоте не сомневаюсь. Если кто-то сомневается, пусть помалкивает, а мне бояться нечего. Тебе, кстати, тоже советую своего мнения не бояться. Хочешь Ивора убрать? Так убирай!
— А как? Он же пожизненно тысяцкий.
— Вот задача-то! А ты посади над дружиной воеводу, и дело с концом. Кто сказал, что тысяцкий командует дружиной? Он ополчением должен командовать. Ты же князь! Дружина твоя, а не Новгорода!
