Человек, которого нет

Может быть, еще раньше ты стал искать меня. По поручению или по своему почину, потому что тревожился и надеялся еще переубедить меня.

Моисей, прости.

Мозес, Мосс, брат мой.

Я даже не хочу думать, каково тебе было, когда ты узнал, чьей добычей я стал — если узнал, конечно.

Я не скажу, что все, что я прошел, ерунда по сравнению с тем, что пришлось пережить тебе, не скажу, это было бы ложью, а ты достоин только правды и уважения.

Мне пришлось очень и очень несладко, и все, что ты мог вообразить, все стало для меня реальностью, ежедневным и ежечасным бесконечным кошмаром. Мосс, брат мой, но даже с этим всем — я боюсь даже представить, каково пришлось тебе, с этими мыслями, с пониманием, что я оказался в их руках, потому что ты позволил мне остаться.

Даже если наши не возложили эту ответственность на тебя, сам ты не смог бы иначе, я тебя знаю. Мосс, как ты жил с этим?

Сколько тебе удалось прожить?

Честный, верный и стопроцентно надежный Мосс, безупречный и твердый, как скала.

Что я сделал с тобой.

Вот теперь — да, теперь я точно хочу тебя встретить, если это возможно. Я знаю, что я хочу сказать. Ну и если так — чего же ждать, зачем ждать невозможного, я скажу это здесь.

Прости меня, Моисей. Я сожалею. Мне безмерно, бесконечно жаль, что так сложилось, что мои действия принесли тебе столько боли. Я не мог поступить иначе, и даже сейчас, зная, чем все кончилось, я согласен с собой тогдашним, я только постарался бы быстрее со всем покончить, если была такая возможность — но я этого не знаю. Стоп. Это опять о себе.

Я поступил бы так же, но я сожалею, Мосс, и я прошу прощения. И я готов принять то, что ты мне в нем откажешь. Если его у тебя нет для меня, я полагаю, это справедливо.

Моисей. Мозес. Мосс.

Я верю, что если бы мы встретились, мы обнялись бы.

И я очень хочу знать, что было с тобой потом.

Это как бросить бутылку с запиской. Без надежды на ответ. Без надежды даже на то, что она попадет в руки адресата. Просто от невозможности молчать.

Записки сумасшедшего: Другая история

Я был бы рад рассказать другую историю.

Я думаю, что это важно — рассказать о себе невероятное и удивительное. Я хотел бы быть живой книгой в "Живой библиотеке", свидетельствовать, присутствовать в мире явно, отвечать на вопросы, рассказывать о том, что в этом мире возможны самые удивительные вещи. Но для этого мне нужна была бы совсем другая история.

Хотя, может быть, когда-нибудь я вспомню достаточно мирных дней, чтобы рассказать и о них.

Так эволюционно сложилось, что крепче всего в нас впечатывается страх и боль. Необходимый предохранитель, чтобы мы были осторожны, чтобы мы выжили. Это радость приходится вспоминать нарочно, извлекать из раствора, восстанавливать по крупицам. Страх — всегда рядом. Мы можем даже не замечать его, но он здесь, он незаметно руководит каждым нашим движением. И чтобы добраться до радостей, до мирных бесед и развлечений, до тихих вечеров, до успехов в учебе, до удачных проектов, до тайных поцелуев, приходится пробираться через поля выжженной земли.

Это все бесконечно ценно, это имеет значение, я стремлюсь туда, в те счастливые дни и края.

Но я хочу рассказать не только о том, что я есть на самом деле и что я помню. Констатировать этот факт мне кажется недостаточным. Чтобы быть понятым, я полагаю, важно рассказать о том, как я сам это понял. Даже не так! Важно рассказать, как я понимал, что я есть, что я действительно существую, на самом деле. Шаг за шагом. Страх за страхом. Сомнение за сомнением. Рассказать о первых проблесках памяти, смутных, но неотступных предощущениях, головокружении на ровном месте, приступах ностальгии над фотографиями далеких чужих городов, необъяснимых и сильных чувствах там, где меня как будто ничего не касается. Рассказать о том, каким способом я смог подойти к этому всему ближе, прикоснуться к этому всему... Но придется рассказать и о том, как был обожжен и испуган этим прикосновением.

Хотел бы я иметь для этого другую историю. О мирной жизни, о веселых и нестрашных приключениях, обыденных заботах — такую увлекательную, такую безопасную историю, такую достоверную, чтобы всё как у всех. Чтобы ничего необычного, ничего из ряда вон. И никакой крови.

Потому что я не хочу рассказывать о крови.

Я хотел бы рассказать, как был пекарем в средневековой Франции, или портным в Вене в начале двадцатого века, или молчаливым монахом-картезианцем, или... кем угодно скромным и мирным, пахарем, пекарем, швецом, жнецом, дудочником, лодочником, будочником, летчиком, рыбаком, пастухом в швейцарских горах — или любых других... Мне кажется, тогда к моим словам было бы больше доверия, а еще — мне было бы легче их говорить.

Я помню, как в одной из сессий очень близко подошел к себе-тогдашнему, к тому, что со мной было в самом конце. И я остановился и не мог говорить об этом ей. Мне казалось жестоким и бесчестным принести и положить перед ней эти картины — как не хочешь показывать ребенку фотографии из Освенцима или пол-потовской Камбоджи. Хочется это спрятать. Заслонить от ее взгляда. И от твоего.

Но мне одному оставаться с этим невыносимо.

Я просто оставлю это здесь, а ты можешь отвернуться и не смотреть. Я правда пойму. Я сам был бы рад, если бы у меня не было необходимости смотреть туда.

Разговоры на полях: Та жизнь, эта жизнь...

— Как будто та жизнь для тебя важнее.

— Нет для меня той и этой жизни. Она одна, вся — эта. Началась тогда. Продолжается сейчас. Как будто я каким-то чудом, каким-то странным способом выжил. И у меня амнезия. Там произошло нечто существенное. Я сделал что-то важное. Здесь и сейчас, понимаешь, у меня все в порядке. Я живу, работаю, люблю, пишу книги... Я делаю то, что мне нравится. И еще я делаю то, чего мне так не хватало. Я восстанавливаю свое знание о себе. Восстанавливаю себя. Что может быть важнее?

Неокончательный диагноз: Мера неопределенности

Он понимает, что знает о себе очень мало. Даже сейчас, после полутора лет работы с М., он имеет только самые общие представления о некоторых аспектах своей жизни. О других и того меньше. Собирая информацию из разных источников, он может строить предположения, проверять их по другим источникам, прикидывать, как могло быть то или это, но никогда не знает, насколько точно он попал. И понимает, что никогда не будет знать. Учитывая это, он выстраивает примерно такую хронологию:

Год рождения — около 1940-го.

Африка — начало шестидесятых.

Приехал в Чили где-то в шестьдесят восьмом. Работал. Судя по тому, что после переворота 1973-го у него были проблемы с победителями, он предполагает, что играл на стороне Альенде, а уж от какой "команды" — дело темное. Впрочем, проблемы с победителями у него были бы, даже если бы он играл на стороне победителей.

В семьдесят третьем ему было около тридцати пяти, наверное. Он искал свои следы, изучая события того года по немногим книгам, переведенным на русский, когда уже насмотрелся "картинок" в сессиях с М., когда уже убедился, что не фантазирует на основе прочитанного, а просто видит что-то, а потом обнаруживает подтверждения, прямые или косвенные. Он искал следы Хорхе, и особенно по выписанному из Чили двухтомнику Магасича — исследованию, посвященному военным морякам-конституционалистам, пытавшимся предотвратить переворот. Нет, он не нашел там следов того человека. Но если Хорхе был, то, по всему выходит, что он погиб между 27 июля и 11 сентября, после убийства капитана Артуро Арайи, военно-морского адъютанта президента, и до кануна переворота, когда всех несогласных попросту расстреляли на кораблях, находившихся в море по случаю учений, и сбросили в море тела. Почему-то он уверен, что с Хорхе это произошло до переворота. Что ж, ему только и остается доверять смутным голосам интуиции ли, памяти ли, когда нет никаких сколько-нибудь достоверных данных. Хотя бы "картинок". Он готов в любой момент скорректировать свои представления, если найдет информацию. Но пока — так.

Он думает, что незадолго до переворота или сразу после за ним приходил специальный человек — вывезти его из страны. Но Лу остался. У него были личные причины, о которых здесь уже говорилось. Рано или поздно он был схвачен и спустя какое-то время погиб.

Довольно долго он предполагал, что после переворота работал с коммунистическим подпольем. Он думал об этом еще до того, как начал работать с М., и после какое-то время тоже. Правда, удивлялся, что эта мысль нисколько не задевает его эмоции, но мало ли. Так оно бывало часто — какие-то вещи не задевали его, пока он не обнаруживал их в своих как бы воспоминаниях, а потом он по старой памяти не реагировал на них, но заставал себя внезапно оцепеневшим и едва дышащим, и это бывало так неожиданно и сильно, что он постепенно научился избегать этих вещей.

Как-то раз он довольно невнимательно просматривал чилийский фильм семидесятого года выпуска. Невнимательно, потому что половина фильма была озвучена по-английски, половина по-испански, и он тогда еще совсем плохо понимал испанский на слух, а английский так и вовсе не разбирал. Поэтому он пропускал большие фрагменты, останавливаясь на других просто из любопытства и ради видов Сантьяго. Вдруг, в очередной раз включив воспроизведение, он увидел парня, стоящего у желтой стены и говорящего что-то прямо на камеру. Лицо, осанка, жесты... Машинально отметил: о, этот из MIR. Осознал. Поморгал. Стал разбираться. Выяснил, что в фильме есть документальные вставки, интервью с политическими деятелями того времени. Парень действительно из Левого революционного движения, из MIR. Ничего себе, удивился Лу. Ничего себе. Но это было так, легкое касание.

Хуже было, когда он наткнулся на фотографию Мигеля Энрикеса.

А впрочем, все это даже не гипотезы, всего лишь домыслы и фантазии, что и говорить.

Записки сумасшедшего: Две фотографии

Суббота, 04 мая 2013

Вчера утром я проснулся и думал о том, что Мигель Энрикес продержался целый год — целый год активной антиправительственной деятельности в обстановке тотального террора, с сентября 1973 по октябрь 1974.

Я думал о том, что это был за год, как это — понимать и чувствовать, что все было напрасно и что сейчас все безнадежно, и продолжать сопротивление.

Тут меня и поволокло.

Но надо вернуться на пару недель назад, когда я по какому-то поводу забрел на один левый сайт и обнаружил там краткое изложение истории MIR — Левого революционного движения. Они не были совсем уж леваками и не были совсем уж экстремистами, но в Народное Единство их не пригласили, опасаясь, что это отпугнет центристов. Боевыми они были всегда.

И я там увидел фото Мигеля Энрикеса, и не понял, что это Энрикес, я вообще про него тут не слышал. Она когда-то читала про последние дни Джина Рохаса Арсе, он тоже из миристов, руководитель молодежной организации, а я в сторону MIR вообще не смотрел, полагал их экстремистами, так и что мне до них? Но я увидел фотографию и подумал, что за знакомое лицо, небось Даниэль Ортега. Но даже когда я понял, что это не Даниэль Ортега, и вообще, сходство, конечно, есть, но и различия слишком сильные, чтобы их перепутать — я все равно оставался с ощущением знакомого лица.

Я нашел фотографии Ортеги. В начале восьмидесятых она много интересовалась положением дел у сандинистов, фотографии молодого Ортеги, только что из леса, действительно выглядят очень знакомыми. Но одно дело — смотреть на знакомые фотографии. Фотографии знакомого человека — другое дело. Очень другое. Я отметил эту странность и жил себе дальше. У меня много странностей случается теперь, не дергаться же каждый раз. Как наберется много мелких и крупных странностей в одну коробочку, на одну тему — тогда и буду рассматривать.

Но почему-то в это утро, проснувшись, я думал о напрасной и безнадежной борьбе, не борьбе даже, а... а как? А результат уже неважен, просто есть необходимость... делать что? Я не нахожу здесь слова. Просто бездействие невыносимо и невозможно. После того, что они творят — невозможно ничего не делать, согласиться с тем, что они есть и остаются. Даже если твое "нет" никак не влияет на происходящее, если твое "нет" не имеет никакого значения... оно имеет значение для тебя перед самим собой.

И так просто и естественно оказалось понимать, что я был с ними связан — по крайней мере, после 11 сентября. Не с коммунистами. Там ничего не откликалось, я не понимал почему, я предполагал, что мог бы помогать им налаживать выпуск подпольной прессы, они ведь начали выпускать El Siglo снова почти сразу после переворота. Но у меня там тишина и пустота, при всем сочувствии — ничего нигде не откликается совершенно.

А тут стало очень ясно, что я был с миристами, участвовал в их операциях.

Не занимался я подпольной прессой, хотя, несомненно, понимал значение и необходимость.

Но у меня был свой личный счет к этим уродам.

И я, может быть, еще надеялся, что Хорхе жив. Хотя и знал, что надеяться не на что, но я не мог знать точно, и значит — не мог не надеяться. Хотя и знал, конечно, знал.

И тут я все-таки смог довериться своему партнеру настолько, чтобы отпустить контроль. Слез, впрочем, не было. Но трясло меня сильно.

Я позволил этому происходить — наконец у меня наросло достаточно доверия. Он это выдерживает. Я действительно могу на него положиться.

И оно происходило, а я не понимал, про что это, о чем я так... Потом понял: безнадежность. Отчаяние. Все напрасно.

Оно затихало и снова возвращалось несколько раз. Я думал, уже все, до донышка — а оно снова накатывало. Бесслезные рыдания из самой глубины.

Потом все-таки отпустило.

Какой, ради всего святого, ранний опыт может так метафорически проживаться? И почему он проживается над фотографией незнакомца, о существовании которого она понятия не имела вообще?

Я спокойно поставил бы на всем этом жирный крест, если бы было так: я прочитал про Мигеля Энрикеса, я подумал: о, я должен был его знать! — я посмотрел на фотографию, а уж потом меня бы скрутило в бараний рог. Но если я сначала вижу фотографию знакомого, потом выясняю, кто это, потом думаю о своих личных делах, а в результате оказываюсь скручен в бараний рог и грызу подушку, чтобы не выть, то что это? Вообще-то мне не свойственны такие реакции в обычной жизни. К моему величайшему счастью, в этой части жизни мне не довелось переживать горе такой величины и глубины. Как бы то ни было — я могу поклясться: мне не с чего так рыдать. Здесь и сейчас — не с чего.

И я во многом могу сомневаться. Снова, снова говорить: фантазии, мало ли в какие игры играет разум, бред всегда кажется истиной, не может быть того и этого, того и сего... Защиты, защиты, фантазии, расщепление, множественные личности, вся фигня.

Но всегда остаются эти двое: горе, ярость.

А вот этим двум чувствам в их ясной и полной телесности я не верить не могу. Они настоящие. И они не пристраиваются ни к чему здесь. И если не пытаться забыть, отрицать, если просто вспомнить, как я их чувствовал — на зеленом диване, на белом диване, в одной комнате, в другой комнате... Здесь, в этом году, в прошлом году... И у меня есть свидетель.