Единственное, что меня опечалило, это то, что с обезглавленными трупами тэйвонту в черном безвозвратно исчез образ девчонки, которую все носили на руках. И никто уже в него не поверит и меня уже там никто не посадит на руки, если я туда попаду, а разве что на цепи, на замки или в наручники и к стене приковать.

А жаль.

Разве только Радом остался у меня. А где его найти?

Ищи-свищи. Разве что вернуться и, спрятавшись на крыше этого санатория для калек, где меня никто и не подумает искать, дождаться его возвращения с острова? Он же обещал меня забрать!

Но, подумав, я решила, что ему скорей всего передадут то, что произошло устно и в другом месте. Да и встречаться с ним сразу после того, как ему все расскажут и покажут, мне, честно говоря, расхотелось. Возьмет ли он меня тогда на руки? А не возьмет ли он ремень и хорошенько всыплет за то, что натворила?

Ну, немножко мне было от этого нехорошо.

Глава 23.

Я безумно тосковала отчего-то по Радому. Так, что плакала иногда... Когда было свободное время. Хотя это было глупо делать по человеку, которого ты совершенно не знаешь и видела два раза. А если быть точнее — один раз и один спала. Не по-женски, конечно, по-детски, свернувшись клубком на груди или забившись под мышку.

Дней через пять мы всем свои отрядом догнали какого-то молоденького воина на загнанном коне... Совершенно неожиданно догнали...

Хоть бы он за нами гнался! Так я его сама нагнала!

— Ты кто?!? — нагло спросил он.

— Пош-шел вон! — вежливо рявкнула я в ответ, ибо мой Дар, как я назвала своего нового коня, понес. Ему явно захотелось эту несчастную кобылу... Впрочем, это, наверное, был конь. Как и всадник... А может, просто вид всадника Дара раздражал. Да, имя Дар к моему коню явно не подходило.

— Ой! — сказал воин, прикрыв рукой рот.

— Ты! — крикнула в ярости я, тщетно пытаясь удержать коня от страшной боевой атаки, а воин, как ни в чем не бывало, глядел на меня и даже не думал спасаться на дерево. — Идиот!!!

Он раскрыл рот. Его перекосило, как обезьяну.

— Живо на дерево!!! — отчаянно завизжала я.

Но было уже поздно — одним страшным мгновенным ударом в ногу всадника копытом Дар раздробил ее в колене и сбил коня на землю, сломав ему хребет...

Только потому, что я страшно завизжала и рванула Дара, копыто его сразу не приложилось к голове этого воина и промахнулось на несколько сантиметров... Несколько минут стояла страшная ругань — я бешенно материлась, сыпля ударами по коням, рвя Дара и ногами сбивая с траектории прямо с седла Дара кобылиц, которые пытались убить его и уже сломали ему руку... Я и сама не знаю, как я смогла отбить этого дурака среди этого мата, ржания, ругани, кутерьмы.

— Ежики-мурежики квашенные! — бешено тонко кричала я. — Елики-ролики драные, папа ваш зеленый! Дролики-молики ерфиндер твой пуп!

Я аж устала от своей ругани и безуспешных попыток отогнать коней словами, хоть выкручивай.

Только мои сильные удары в морду лошадям, заставившие их хоть на минуту забывать от злобной ненависти помогли мне спасти его, хоть большинство кобылиц не обращали на мои удары никакого внимания, пытаясь достать его...

— Брось оружие, идиот, это же боевые кони! — заорала я, все же успев выхватить его из этого месива копыт... А потом, перекинув с трудом его через седло, погнала Дара во весь опор и заставила их гнать пол часа, пока мои любимые лошади чуть не выдохлись...

Чтоб он не дергался, страшный удар кулаком ему по затылку начисто выключил его. Его активность приводила лошадей в бешенство, и мне надо было оберечь его...

Но, странное дело, он выключился и больше не включался, как я потом его, положив в такое место, где кони не могли достать, не хлестала по щекам...

Слишком страшные ранения, наверное, — подумала я.

Вот уж я везучая! — злобно думала я, скача. — Как ни одно, так другое! И так тэйвонту за мной охотятся, так я еще и раненого на шею подцепила.

Делать нечего — пришлось ухаживать. Совесть не позволяла бросить труп. Который еще дышал немного... Я немного разбиралась в положении больных (живой, мертвый) и, поскольку он был в коме, то я сомневалась, что кто-нибудь из крестьян (которых, кстати, не было на добрых пятьдесят километров) ему поможет. Ему нужен был аэнский знахарь...

Потому, отчаянно плюясь, проклиная дурака, оказавшегося у меня на дороге (в такой глуши!), я потащилась по направлению к городу... Сделав, естественно, телу шины, то есть, примотав его к найденной развилке (вырубленной вражеским мечом, естественно) намертво... Меня забавляло положение будущего трупа — он словно бы скалился, улыбаясь... От того, что не смог бы пошевелиться, если б хотел. Только рожа и торчала. Из обкрученных кусков ткани и веревок. Для крепости привязки, естественно, для лучшего соприкосновения с шиной... Я же не садист!

Четыре дня мы мчались как бешенные, петляя, запутывая следы, долго идя по следам обычных табунов, возвращаясь по своим собственным следам, то заходя в реки и идя по берегу, то переплывая их, то скача уже по моей воле по обычной дороге. Конь мой, которого я назвала Дар, привык откликаться на свое имя и постепенно, как и кобылы, подчиняться мне. Им я тоже придумала удивительно нежные имена, и как раз в ритм-структуру тех нежных особенностей ржания, которыми Дар подзывал их. Может, потому они и приняли их настолько охотно. Наблюсти их собственные взаимоотношения для профессионала, привыкшего все наблюдать, анализировать, распознавать и выделять самые крошечные отличия уже почти автоматически, особенно, если он внимательно наблюдал за ними, не составило никакого труда. Недаром, в народе считают, что Герой понимает язык животных. Чаще всего, конечно, просто читают мысли и сопоставляют их с особенностями ржания или щебета, но и для этого уже нужна просто дьявольская отточенная наблюдательность, и привычка выделять миллионы признаков там, где для непрофессионала все ржание на одно ухо. Но на то он и грач, чтоб его убил и съел первый же бродячий киллер.

Ничто не стоит потратить первый десяток лет в детстве на развитие наблюдательности, то есть сознания. Ибо наблюдательность есть осознание виденного и слышанного. Ничего не стоит тренировать наблюдательность до тех пор, пока она не станет своим собственным сознанием, то есть навыком-стражем сознания, его собственной частью. А не привычкой воли. Между прочим уже простой год постоянной тренировки наблюдательности дает такие чудовищные результаты, что человек начинает чувствовать себя сверхчеловеком. Не говоря уже о самом примитивном, о том, что у него этим вырабатывается почти абсолютная память. Ибо, привыкнув все наблюдать, ему скоро надо будет учиться забывать. Ибо он будет помнить даже случайно увиденный книжный листок до буковки. Ибо для сознания все равно — увидеть ли с одного взгляда двести особенностей предмета или двести букв листа. Ибо, наблюдая, мы развиваем в первую очередь сознание, то есть способность в один момент, сразу, в единстве, охватывать несколько признаков сразу. А не один. Потом десятков, сотен, тысяч, миллионов, как у тэйвонту — главное начало. Дальше откроются такие вещи, о которых человек даже и не подозревает. Мало кто знает, что подсознание самого обычного горожанина анализирует за один взгляд около миллиарда признаков... И вот этот миллиард — это даже не предел, ибо это количество постоянно нарастает с опытом... Это то, что уже может охватить сознание, надо только постепенно это выявить...

Расширение сознания, то есть умение охватывать сразу множество признаков умом одновременно, позволит ему легко расправиться с такими вещами, которые он раньше считал невозможным изучить и тем в свою очередь расширит свое сознание. А учитывая то, что наблюдательность, то есть приложение сознания, это тренировка и внимания, то... То дальше все покатится как снежный ком. Не даром тэйвонту тренировке наблюдательности посвящают минимум час в день до самого выпуска... И их боятся... Иногда даже не считают за людей...

После четырех дней на коне раненному стало хуже.

Мне пришлось везти его крайне медленно. Чтобы не вытрясти дерзкий дух из бренного тела... Кони, это ж не пролетка. Вообще то я могла его бы домчать за несколько часов... Если б знала куда...

И, если б его тогда не пришлось на полпути выкинуть, оттого, что он начнет пованивать. То есть как в сказке. Про волка, козу и капусту. Повезешь быстрей, и тогда вообще не надо вести, лучше сразу закопать. Живьем, чтоб не мучить. Чтоб не мучился, если мы с ним поскачем...

Приходилось теперь очень часто останавливать, ибо повреждения были, видно, очень сильны... И он временами готовился отдать дух... И я ему это облегчала... Я лечила его как могла, но не могла вылечить. К мертвому кони привыкли довольно быстро... Особенно, после того, как за полчаса тщетных попыток на первой остановке убедились, как только я отошла, что им его не достать копытами. Это оттого, что мне понравилось вешать "колоду" (раненного с шиной) на деревья, ибо на земле его живо облегчили бы от страданий. Не меньше двадцати минут они все становились на дыбы, махая копытами, пока не выдохлись, прыгали, бедные, вверх, пытаясь схватить зубами — в общем, упражнялись все, кто как мог... Я развлекалась в стороне, не вмешиваясь, ибо знала, что тщетность попыток успокаивает бренное тело, а упражнение тренирует прыжки... Почему они его так ненавидели — я не знала. Может, он их когда-то достал. А может быть, такова была реакция на человека.

Сама же я спала или прямо "в седле" на Даре, (чье имя тоже было подобрано на основе обращений), пока он пасся, уткнувшись ему в гриву лицом и крепче захватив его руками, или же устраивая кровать на деревьях. Во-первых, внизу были комары, волки и прочие гады и насекомые. А во-вторых, я совершенно не хотела проснуться с раздавленной копытом головой. Мало ли что лошадям присниться!

Если Дару я больше доверяла, то из его кобыл я не доверяла даже Белочке — самой красивой белой кобылице. Настолько тонкой и нежной, что захватывало дух. Она мне нравилась, ибо чем-то была удивительно похожа на меня. Но не надо было обманываться! Горе тому, кто посчитает эту божественную красоту беззащитной и посягнет на ее свободу. После Дара я не знала потом бойца умелей и находчивей. И беспощадней.

Мне стоило дьявольского труда приучить недотрогу к себе. Что я только с ней не делала. И ластилась, и за ушами чесала, и даже фыркала!

— Ты же такая хорошая и нежная! — чуть не плакала я. — Почему же ты такая стерва!

Никогда я так не унижалась, так не ухаживала ни за каким животным! Столько забот! Разве что блох не вычесывала, с руки ягодами кормила. И полный ноль! Оно осталось таким же неблагодарным... Я навсегда запомнила этот урок, что только любовь и восхищение в чем-то способны вызвать любовь, и никакие заботы, никакое физическое питание не способно вызвать ничего, кроме привычки. Привычки к твоим заботам, когда наглое животное лишь все больше наглеет, считая заботу саму собой разумеющимся и требуя себе еще ее больше. Наглая тварь! Бессердечное животное! Я чуть ее не укусила от злости!

Впрочем, ее с Даром дочка, тот крошечный белый жеребенок, на которого я напала, привязался ко мне. Вернее я его сразу взяла себе и занималась им — его было гораздо легче приучать...

Я по вечерам нашла время и объездила почти их всех, кроме нескольких самых вредных кобылиц... Надо сказать, развлечение это было еще похуже, чем с Даром, ибо они такие штуки выкидывали! Но реакция их была куда хуже, чем у Дара... И они очень быстро отучались шутить со мной шутки, а потом и полюбили... Правда, коронный номер — перевернуться, ляпнувшись на спину всадником на всем скаку, а потом забить его копытами, мне крайне не нравился — на мне его испытали все кроме Дара... Ну и получили же! Так что визжали! Я объезжала осторожно одну кобылу за два дня...

Но мне хотелось, чтобы Белочка не смирилась, подчинившись как вожаку стаи, а именно полюбила меня... Правда, Дар ревновал меня к ней. И требовал пересесть на себя. Правда, непонятно было, он ревнует к тому, что я на ней езжу, или к тому, что я вообще на ней езжу. Или в обе стороны сразу.

Но спать теперь приходилось точно на деревьях! Впрочем, нельзя сказать, что спала я подобно дятлу на жердочке, усевшись на ней словно на коне и сонно куняя. Не совсем же я дура и горожанка!

Отпустив коней пастись, я обычно, как тэйвонту на отдыхе, мгновенно взбиралась на дерево до хорошей развилки на вершине. И устраивалась на ней, делая гнездо тэйвонту на вершине. Никакого труда или опасности для тренированного цепкого тела, железных рук и координированных мышц, особенно если проделаешь это тысячи раз, вообще не составляет. Впрочем, ожиревший шутник непременно сравнил бы бойца тэйвонту с обезьяной. Они, эти обыватели, даже не обратили бы внимания, что мышцы у той же обезьяны тоньше, чем у него, а вес близкий. Значит обыватель сам дурак! Впрочем, что обезьяна. Что только правоверный "не может"! Не умеет! Ибо он обыватель! Бегает он медленней своего щенка, мышцы которого в десять раз меньше, чем его собственные. И даже медленней неповоротливого мишки или вообще сонного крокодила. Плавает медленней рыбы, о мышцах которой и говорить стыдно. Хотя ее можно руками ловить! Видит горожанин хуже орла, хотя аппарат зрения абсолютно схож и даже бывалый охотник часто видит лучше птицы и днем и ночью. А не то, что тэйвонту, видящий на любые расстояния, откуда еще доходит свет.

Ибо мало кто знает, что глаз самого обычного человека различает отдельный квант света. То есть теоретически ничто не мешает ему видеть на любых расстояниях. И что только программа распознавания, образованная на опыте и с помощью обратной связи, когда мы ощупываем предметы, делает то, что мы плохо видим вдали или крошечные предметы. Ведь те самые кванты, что попадают в микроскоп, попадают и в наш глаз — они идут от атомов. И те самые кванты, что попадают в трубу или телескоп, попадают и в наш глаз. И что у ювелиров или ковачей иногда спонтанно вырабатывается микроскопическое зрение. И что известны случаи спонтанного обретения микроскопического и телескопического зрения без всякого изменения аппарата глаза — просто сознание должно по иному обработать уже попавшее в глаз. И что специальные программы по фотографии распознают даже то, что на ней невидимо так же, будто навели телескоп, а вовсе не увеличили. А что бывает при тренировке!

Люди бесятся, когда йоги говорят им, что иногда Они имеют абсолютное зрение. То есть видят и синтезируют образ на любых расстояниях, откуда еще не рассеивается свет, что тебе телескоп. И видят любые микрообъекты, от которых еще идут лучи! И Йоги или астрономы древности были куда мощней любых телескопов. Ибо степень их увеличения теоретически была бесконечной... Не только потому, что они улавливают любой свет! Но еще потому, что Йог синтезирует картину, а не фотографирует ее. Он может синтезировать ее непрерывно за десятки лет, все более углубляясь в информацию... Впрочем, каждый синтезирует реальность... Откройте один глаз, а, потом закрыв, другой. Вы увидите, что изображения разные. Но как только вы открыли оба глаза — вы получили одно. Или если вы низко наклонитесь над книгой, вы можете увидеть странную картину мутирующих букв, когда они становятся странными иероглифами, в которых накладываются разные признаки. Но если вы поведете глазами, вы, скорей всего теперь увидите обычную картинку. Йог же синтезирует изображение не за секунду, а иногда за час, за день, за год, за десять лет наблюдения — это его Синтез, как простое зрение. Потому бессознательно анализируя и синтезируя информацию широкого спектра и долгого времени, Йог, часами или днями наблюдающий объект, может видеть простыми своими глазами такие объекты, о которых и понятия ученые не имеют. Он видит объекты, которые даже в идеально построенный телескоп сотни метров зеркал увидеть было бы невозможно, ибо это информационный анализ. Ибо кванты, идущие от атома, это те же кванты, которые мы видим от макро тела.