Все в твоих руках

И Сева исчез.

XIV. Судьбы людские

1

Однажды, еще студентом, Сева ехал в необычайно жаркий июньский день в битком набитом трамвае, и от духоты с ним случился обморок.

Сначала 'выключился' звук — уши наполнились тонким противным звоном. Потом стало темно. Миг — и Сева отключился полностью; устоял лишь благодаря толчее. Стоило ногам подогнуться, как он тут же пришел в себя. Постепенно восстановились и зрение, и слух, остались только ужасающая слабость. Стоящая рядом женщина проявила чисто петербургское участие:

— Вы бледны, молодой человек. Вам плохо?..

Он в ответ слабо улыбнулся.

Ощущение, что и говорить, не из приятных. Хотя в целом, ничего экстраординарного. А в последние два месяца Сева побывал в таких отключках не единожды. Можно сказать, даже начал привыкать к обморокам. Если, конечно, к такому состоянию вообще применимо понятие 'привычка'.

Однако теперь Сева отрубился конкретно, и, видимо, надолго. Очнулся на полу, в их с Егорычем рабочей комнате. Сразу бросились в глаза разбросанные повсюду бумаги и битые стекла. В кабинете — словно Мамай прошел. Все вверх дном. На линолеуме и штукатурке темнеют пятна крови.

Сева поднялся, ухватившись за дверной косяк. Пол и стены покачивались, словно в корабельной каюте при сильнейшем шторме. В ушах — знакомый звон. Волной накатила дурнота. Сева бочком, бочком, по стеночке, добрался до стула. Присел, рванул ворот рубашки, вытянул шею — не хватало воздуха. Сердце стучало неровно, еще немного, казалось, остановится вовсе. Закрыл глаза, вдохнул, задержал дыхание... Выдохнул, огляделся — что за черт!

Обстановка в помещении невероятным образом переменилась. Комната целехонька, кругом чистота и порядок, на полу — ни соринки, уют. Только из распахнутого настежь окна тянуло сквозняком. Прохладно и сыро — не июль месяц... Да! А какое ж нынче число-то? Все перепуталось у Севы в голове. 'Наезд' бандитов, скачки в пространстве-времени, игра в прятки со смертью — многовато для привыкшего к неторопливой размеренной жизни, — работа-дом, дом-работа, — молодого специалиста. Всеволод посмотрел на наручные электронные часы — 18:09, чуть двинул рукой — 00:32. Нечистая сила! Что опять происходит?!! Часы дурят, или само время?

Вокруг творилось что-то совсем уже непонятное: воздух в комнате явно собирался в вертикальные жгуты, дрожал, как над песком раскаленной пустыни, искажал предметы. Освещение за окном все время менялось: от предзакатного багрянца до черноты глубокой ночи, потом наоборот. Поскрипывала, постанывала мебель, мелко хлопало створками окно, дребезжало стеклами. Отчего-то верилось, что прямо вот сейчас все вокруг посрывается со своих мест, завертится в дьявольской карусели, и явятся званые на шабаш ведьмы.

Сева застонал, схватился за голову — того и гляди 'съедет крыша'. Вдруг все успокоилось, стихло. Только здоровенная, с хорошего шмеля, муха колотилась меж рам о стекла захлопнувшегося окна.

Всеволод огляделся: тут вновь что-то неуловимо поменялось. Не сразу понял — изменилось его восприятие мира.

Предметы, вещи остались прежними и на прежних местах. Но они словно бы обрели собственные голоса. Будто люди, которым долго затыкали рот, в то время как было, что сказать. Вещи сначала тихонько шептали, а потом всё громче и громче стали излагать свою позицию на происходящее. Севе стало по-настоящему страшно. И оттого, что растение, свешивающееся из горшка на подоконнике, просило убрать в затененное место, а сам горшок требовал полива. И что большой стол твердил только одно, жалобное: 'Пыльно, пыльно, пыльно...'.

Сева ощущал, что может разговаривать с вещами. Он способен задать им любой вопрос, и те, если знают ответ, не станут скрывать правду. Он, Всеволод Юрин может разговаривать с домом, с валуном, с деревом, рекой, солнцем!

Севе сделалось плохо. Как тогда, в трамвае. Но теперь никто не помешал ему рухнуть на пол вновь...

2

— Государь!..

Всеволод приподнял тяжелые набухшие веки и встретился взглядом с человеком, стоящим на коленях. Руки его были заведены назад и связаны веревкою, уходящей к блестящему сталью блоку на потолке. Иссиня-бледное, искореженное страхом и болью, лицо молодого длинноволосого мужчины освещал бьющий сбоку из крошечного окна-бойницы солнечный луч. Конец веревки, спускающейся от блока, держал в руках крепкого сложения человек в коротких, до колен, кожаных штанах и высоких (опять же, до колен) сапогах, с кнутом в левой руке. Лицо пыточного мастера оставалось бесстрастным — застывшая маска, а не человеческий лик, оттого казавшееся ужасным. Где-то Всеволод видел этого палача...

— Государь! Вели продолжить, или?..

Это ему. Да! Он — царь Петр Алексеевич, милостью Божьей самодержец всероссийский... Странно, но Сева не воспринимал происходящее как раздвоение личности, а ощущал себя единым целым. Наверно, так чувствует себя актер на сцене.

— Продолжай, — кивнул царь.

— А-а-а!!

Палач. Его крик сливается с тяжелым гудением кнута. Удар!

— О! — коротко вскликивает длинноволосый.

Мастер пытающий истину. Мастер. Таким кнутом, — одно неверное движение, — убить можно. А он на холеной белой спине молодого мужчины лишь румяную точку оставляет. Хлопнул кнут в воздухе — укус, не боле. Но прошлый раз ошиблась рука бьющего. Прошел удар сильный. Хорошо, что и промахнулся палач: угодил в веревку, прямо над запястьями. Тут же повинился перед государем, попросил передых себе... И вот так же страшно кричал палач в тот раз, когда чуть не перешиб вервие... 'Господи Иисусе! Ан ведь так и убьет! А вдруг Государь того,.. в монастырь... Помилует?'.

— ... Сознаюсь! Дядя родной, Авраам Лопухин, да протопоп Яков — это они соблазнили!.. Яков Игнатьев на исповеди моей, говорил: 'Вся святая Русь желает тебя на царство...'. Через них возжелал я пристать к радетелям веры...

'Сука! Лопухинский выблядок...'.

Мысли гневные запульсировали в мозгу непривычными для Севы словами, отдавались болью в правом глазу. Что бы унять её остроту Всеволод-Петр осклабился одной половиной лица.

'Знал, всегда знал — этим кончится! Попы, бородачи проклятые, только и ждут, чтобы всадить бердыш в спину. В царевиче нашли себе сторонника... Воры, семя крапивное! Каленым железом гниль выжгу!!'.

Допрос продолжался. Каждый удар кнута уже оставлял на обнаженном теле царевича не пятно, а короткую полосу. Только вот отчего-то ложились эти полосы всё больше по плечам и были одного размера. Лицо палача оставалось непроницаемым, только губы чуть подрагивали, кривились незаметною для других усмешкой...

Всеволод огляделся, подле него сидели люди, и он их узнавал: Петр Толстой, Меньшиков, Скорняков-Писарев... Верные люди, скоро предстоит им судить царевича-изменника. Сам он давно уж отрекся от сына. Суд, — какие сомнения! — вынесет правильное решение, объявит смертный приговор царевичу,.. бывшему наследнику престола, ибо подписано им, собственноручно, отречение в пользу сводного брата Петра.

'Но, ведь, сын, родная кровь, — неожиданно пробились в глубине души, сомнения, пожалуй, благодаря Севе, а не Петру. — К тому же обещал он, государь, прощение царевичу, отдавшегося под покровительство Карла VI, коль воротится тот, добровольно, в отечество. Посулил дать разрешение жениться на крепостной девке Ефросинье и удалиться вместе с ней на жительство в деревню. Государево слово нерушимо... Но признание, что Алексей готов был пристал к бунтовщикам, меняло дело. Допустить, чтобы власть в государстве перешла в руки бездарного, бесхребетного человека, которым дядя вертит как корабельным штурвалом?! После его, государя, кончины, моментально забудется и отречение царевича и торжественная клятва верности новообъявленному наследнику Петру Петровичу с целованием креста, данная высшими сановниками. А сам наследник будет во всё большей опасности. Задушат, отравят, столкнут с мостков... Бородачи сделают все, чтобы посадить на царство Алексея, дабы править Россией. Тогда рухнет созданное! Напрасными окажутся все его титанические труды, все его бесчисленные жертвы... Нет, нельзя предаваться сомнениям. Смерть изменнику!'

3

Всеволод внимательно разглядывал лиловую кляксу — чернильное пятно, сходное с маленьким солнцем, каким его изображают художники, стараясь сделать вид, что рисовал ребенок. Парню, выросшему в эпоху фломастеров и шариковых ручек, раньше видеть такие кляксы приходилось лишь в сборнике психологических тестов: 'что это вам напоминает?'.

Сидящий по левую руку человек, скользнул взглядом по той же кляксе, не меняя выражения лица, одними уголками губ выразил недоумение: мол, что происходит? Сева торопливо перевернул лист бумаги 'солнышком' вниз.

— Следующего...

Конвойный ввел в комнату, где заседала 'тройка', мужчину лет пятидесяти, в хорошо сшитом, но сильно помятом, покрытым пятнами белом парусиновом костюме. Ничего удивительного: обвиняемый не один день провел в камере предварительного заключения, пока с ним работал следователь. Всеволод, вернее заместитель прокурора Ленинградской области Виктор Петрович Нефедов, пододвинул к себе и раскрыл картонную папку с делом Я.И.Леонтовича, доцента кафедры структурной геологии Ленинградского Горного института.

'... был откомандирован в геологоразведочную партию, проводящую работы по изучению месторождения стратегически важного для оборонной промышленности СССР сырья...'. Боже, какой ужасный, казенный стиль. '...Леонтович признал, что осуществлял вредительскую деятельность, направленную на подрыв обороноспособности страны...'. Зампрокурора листал прошитое дело, вникая в обстоятельства. Кандидат наук. Доцент. Курировал разведку месторождения вольфрама в Казахстане. Выдвинул идею, что изучаемое рудное тело является частью останца геологического покрова — шарьяжа, следовательно, коренной блок, с основными залежами шеелита (вольфрамовой руды), находится в стороне, а именно в сорока-пятидесяти километрах юго-восточнее. Там и надо было ставить основные работы. Однако перенос оборудования дальше в горы требует существенных затрат... В общем, поступило анонимное письмо, в котором говорилось, что 'вредитель Леонтович, увлекшись буржуазными теориями, предлагает разбазаривать народные деньги, намерен сорвать график выполнения важного задания партии и правительства'. Колесо завертелось.

Следователь глубоко вник в суть проблемы — видать привлек знающих специалистов. Нефедов же сходу разобрался, что к чему. Он в свое время окончил геологический техникум, правда, по специальности почти не работал — вначале на срочную, а после службы в Красной армии партячейка дала рекомендацию и направление на юрфак.

Дело Леонтовича явилось отголоском борьбы двух направлений в науках о Земле: фиксизма и мобилизма. Фиксисты, адепты старой классической школы, в своих построениях основную роль отводили вертикальным движениям в земной коре, считая горизонтальные перемещения лишь частным их проявлением. Идеи о тектонических покровах они объявляли ересью, 'буржуазными штучками'. Мобилист Леонтович обвинялся в пристрастии к лженаучным теориям, что в свою очередь, якобы толкнуло его на путь вредительства и измены...

-... Вы пропагандировали вредные для рабочей науки идеи!

Это сидящий слева Голуб, невзрачный жидковолосый субъект, редкий болван: настроение председателя тройки понимал великолепно, а вот чем оно вызвано...

Нефедов-Всеволод поморщился, скосил глаз направо: энкавэдэшник по-прежнему сидел с непроницаемым лицом. Этот — не дурак... Плохи твои дела, геолог.

— ... в период с 1926 по 1935 годы четыре раза выезжал за границу: дважды в Германию, один раз в Австрию и один — во Францию, где был завербован иностранными разведками...

А за это уже полагается расстрел. И ничто не спасет. Но,.. обвинение в шпионаже шито белыми нитками — нет ни одного факта, лишь 'косвенные улики', да предположения.

Только это ли смутило Юрина-Нефедова? Еще десять минут назад в данной ситуации он бы, не колеблясь, принял окончательное решение. Виктор Петрович увидел нечто, что не дало ему отодвинуть дело в сторону.

Всеволод знал из популярной литературы о перемещениях плит в земной коре, не совсем, правда, понимая, какие такие вертикальные или горизонтальные движения имеются в виду. Стало быть, прав Леонтович, отстаивая идею с перемещением тектонического блока.

А Нефедова беспокоило совсем не то...

Конвоиры вывели Леонтовича из комнаты. 'Тройке' предстояло согласовать уже подготовленный приговор.

— Не вижу оснований для расстрела, — веско сказал Нефедов. — Следствие сработало небрежно, шпионская деятельность обвиняемого не доказана...

Вот в чем загвоздка! Донос-анонимка напечатан слишком качественно. Опечаток нет, шрифт ровный по цвету: по клавишам стучали с одинаковой силой, а главное, имеется одна маленькая ошибка: тектонический покров назван 'покрывалом'. Геолог не мог, черт дери, написать такое!

И что это значит? Да, на самом деле, то, что письмо настрочила какая-нибудь секретарша. Либо из ревности к Леонтовичу, либо в надежде, что место Леонтовича займет её начальник... Так что анонимке нет никакого доверия. Донос ложный.

'Ну и что? — сам себе удивился зампрокурора. — Мало ли ложных сигналов? Признания — вот они, подписанные, в деле'. И сам себе возразил: 'Разве новость для тебя, какими методами подчас выбиваются признания?! Да и, найдись хоть одна зацепка, следователь наверняка раскрыл бы всю 'шпионскую сеть'.

Высказавшись против расстрела, председатель тройки рисковал. Даже не тем, что 'встает на скользкий путь попустительства врагу народа', а потерей репутации безжалостного борца со скверной.

Голуб молчал, выжидал — он человек маленький, что решит начальство, под тем и подпишется. Теперь все зависело от неулыбчивого мужчины с кубиками на воротнике кителя. Тот чуть повернулся к Нефедову, встретился с ним глазами. Пристальный взгляд, от которого мурашки бегут по спине...

— В иностранных разведках не дураки сидят, чтобы давать нам прямые улики. А мы здесь поставлены изобличать их всеми средствами... Жаль, что не удалось добыть бесспорные доказательства деятельности Леонтовича в качестве шпиона...

Вот, как! Энкавэдешник, похоже, умыл руки: сам решай, какой приговор вынести геологу... Эх, запретить бы эти анонимки. Уже двадцать с лишним лет при советской власти живем! Чего бояться? Вот, вызвали бы сейчас автора, а он: 'я этого не писал'. И вопрос бы сам собой снялся. Или: 'полностью подтверждаю...'. Так ведь не скажет никто. А ему, Виктору Петровичу, решать. Эх, кабы английское судопроизводство: провозгласил 'не виновен', и стукнул молотком по столу. 'Освободить в зале суда!' Только нельзя, нельзя...

— ... Предлагаю снять с Леонтовича обвинение в шпионаже, и назначить ему наказание — 10 лет лишения свободы, за вредительскую деятельность. Кто против?

Решение приняли единогласно.

Тяжелым грузом лег приговор на душу зампрокурора. А вместе с ним — и Всеволода. Он осудил невиновного. То, что Леонтович избежал расстрела, было слабым утешением. О жизни в сталинских лагерях Сева, читавший Шаламова и Солженицына, знал куда больше работника прокуратуры...