Перенос

— Здравствуйте, — говорю я. — Вы Сюзанна Станиславовна?

Щуплая женщина в тёмном костюме отвлекается от своего ноутбука и в ответ на моё приветствие рассеянно улыбается, но уже в следующую секунду напряжённо выпрямляется, всматриваясь в меня.

— А вы, должно быть, мама Маши?

— Да, это моя мама, — отвечает за меня Маша.

Сюзанна Станиславовна встаёт и оказывается весьма небольшого роста — едва до плеча мне.

— Здравствуйте, очень приятно, — говорит она, глядя на меня снизу вверх. — Рада, что вы пришли. Папу Маши я уже хорошо знаю, и мне очень хотелось познакомиться также и с вами. Вы Натэлла Юрьевна?

— Она самая.

— Вы знаете, у нас по английскому языку сейчас как раз тема "Семья". Дети получили задание составить рассказ о своей семье и свой устный ответ сопровождать показом фотографий. Маша вместо фотографии принесла плакат... Признаться, мы тогда подумали, что она фантазирует, но теперь я вижу, что это правда.

Я отправляю Машу на время собрания погулять в коридор. Один за другим прибывают другие родители, некоторые узнают меня. Когда все в сборе, Сюзанна Станиславовна начинает собрание.

Что же я узнаю о школьной жизни моей дочери? На фоне общей картины Маша предстаёт ученицей с хорошими способностями (IQ=140), но сейчас её успеваемость хромает ввиду того, что она много пропустила по болезни. В коллектив класса она вписывается не слишком хорошо, более или менее дружеские отношения у неё всего с несколькими ребятами. В актив класса она не входит, в коллективных мероприятиях участвует вяло. По данным психологической диагностики, Маша — ранимая личность с повышенной тревожностью и заниженной самооценкой, уровень общительности оставляет желать лучшего. Одновременно она обладает творческим потенциалом, намного превышающим средний уровень, особенно выражены у неё способности в области изобразительного искусства. По этому предмету у неё выдающиеся успехи — самые лучшие не только в её классе, но и на всей параллели, и даже ученики старших классов с трудом могут с ней сравниться. Сюзанна Станиславовна даже демонстрирует нам несколько рисунков Маши. Больше всего в них поражает их необыкновенная зрелость: кажется, будто их рисовал не десятилетний ребёнок, а взрослый художник.

После собрания мы с Машей гуляем в парке. Мы идём по аллее, запорошенной тонким и рыхлым снежным покровом, искрящимся в свете парковых фонарей, в моей руке — Машина рука. Чтобы лучше её чувствовать, я снимаю перчатку.

— Что она про меня говорила? — интересуется Маша.

В моей груди тесно от щемящей грусти. Страшно представить, какую глубокую и обширную рану носит в душе моя дочка.

— Оказывается, у тебя в школе мало друзей, — вздыхаю я. — Мне было очень грустно это услышать.

Маша пожимает плечами.

— Наверно, потому что я не такая, как все. Странная.

— Это кто тебе такое сказал?

Она вздыхает. Я говорю:

— Машенька, вовсе не так уж плохо быть не таким, как все. Многие незаурядные личности кажутся обычным людям странными. А обезличивать себя в угоду всем остальным — всё равно что убивать себя. Будь такой, какая ты есть, а если кому-то это не нравится, посылай его подальше. Я, например, так и делаю. Другого способа жить я для себя не вижу. Ты умница, Маша, у тебя IQ — сто сорок.

— Это много?

— Для твоего возраста — даже очень. И ты просто потрясающе рисуешь. Сюзанна Станиславовна твои рисунки показывала и сказала, что в рисовании ты лучше всех не только в своём классе, но и на параллели. Ты не представляешь, как я горжусь тобой! Я всегда знала, что ты хорошо рисуешь, но чтобы настолько! Тебе обязательно надо это развивать, потому что такой дар бывает неспроста. Разумеется, сейчас у тебя первоочередная задача — устранить отставание из-за большого пропуска в занятиях, но ты выровняешься, я уверена. У тебя всё получится. А потом посмотрим — может быть, тебе стоит позаниматься в художественной школе.

— Папа говорит, что рисование — это ерунда. Он говорит, что мне надо просто хорошо учиться в школе.

— Папа зря так говорит. Знаешь, почему он так говорит? Потому что он сам никогда не умел рисовать и не знает, что это такое. В искусстве он полный профан.

Маша смотрит на меня и улыбается.

— А что такое "профан"? Это, типа, дурак?

— Ну, не совсем. Хотя, в принципе, что-то вроде того. Профан — это тот, кто ничего не понимает в какой-то области. Дурак — дурак во всём, а профаном можно быть только в чём-то. Например, в том же искусстве. В литературе, в музыке и так далее. Это не ругательство, если ты об этом. Но если кого-то назвать профаном, вряд ли это может понравиться.

— Понятно.

— Учиться, конечно, тоже надо. Без этого никуда. Но я тебя прошу, Машенька, ни в коем случае не бросай рисовать. Даже если папа думает, что это ерунда. Потому что, скажу тебе по секрету, это не ерунда. Это может быть твоя судьба.

— Это как у тебя — петь?

— Вполне может быть. Во всяком случае, если есть какая-то способность, надо её развивать. А у тебя, мне кажется, даже не способность, а настоящий талант.

— А чем талант отличается от способности?

— Ну, скажем так, талант — это очень, очень большая способность.

Так мы беседуем, гуляя по заснеженному парку. Уже стемнело, вокруг всё таинственное, заколдованное, снег сверкает в свете фонарей, деревья стоят тёмные и молчаливые. Маша встаёт на скамейку: так наши глаза ближе. И сердца тоже — особенно если обняться.

— Не уезжай, мама. Или забери меня сейчас.

— Я вернусь за тобой, Машенька.

— Ты не вернёшься.

— Нет, Маша, я клянусь тебе. Клянусь собственной жизнью.

Она смотрит мне в глаза.

— Нет, ты поклянись моей.

У меня язык не поворачивается поклясться её жизнью, но как убедить её? А она заглядывает мне в глаза с такой взрослой болью, что мне делается страшно.

— Что, не можешь? Значит, не вернёшься.

— Маша, я вернусь, — говорю я. — Просто твоя жизнь мне слишком дорога, чтобы клясться ею.

— А клясться и надо самым дорогим, — настаивает она. — Или клянись мной, или я тебе не верю.

— Хорошо, Маша.

Я снимаю её со скамейки и ставлю на землю, опускаюсь в снег на колено и снимаю шляпу.

— Видишь, Маша, я даже на коленях перед тобой. Я клянусь... Клянусь твоей жизнью, Машенька. Если нас с тобой не смогла разлучить даже смерть, то уже никто и ничто не сможет разлучить. Нет такого человека и такого обстоятельства, которые могли бы помешать мне вернуться к тебе.

Её ладошка гладит мою голову.

— Ты такая смешная без шляпы... А знаешь, почему я принесла на урок английского твой плакат? Потому что Лариска выбросила все твои фотографии. У нас в доме нет ни одной твоей фотки, кроме плаката и тех, что на вкладыше диска.

— У нас будет ещё много фотографий, Машенька, — говорю я.

Мы возвращаемся домой. Слово "домой" теперь звучит странно, но пусть будет домой, потому что для Маши это пока ещё дом. Эдик уже вернулся с работы, и вся семья ужинает перед телевизором. Да, похоже, порядки в этом доме изменились: я не позволяла ни Эдику, ни детям есть, не отрываясь от экрана, а также читать за едой. Ужин, который они с большим аппетитом едят, не домашнего приготовления, а купленный и разогретый: пицца, курица в сливочном соусе, блинчики с мясом и винегрет. Весь столик перед диваном уставлен едой, причём в полном беспорядке. Попросту говоря, всё свалено в кучу. Не знаю, как у них, а у меня пропал бы аппетит, если бы я села за такой стол. Хозяйка всего этого безобразия, развалившись в кресле, уплетает курицу в сливочном соусе. Уставившись на экран, она не глядя несёт себе в рот приличный кусок на вилке, но не доносит и роняет на свой семимесячный живот. Нимало не досадуя, она подбирает его пальцами и отправляет на место назначения — в рот, после чего облизывает пальцы и обтирает их о полу шёлкового халата. Её волосы небрежно закручены и прихвачены заколкой, несколько прядей выбилось, на ногах — махровые тапочки на босу ногу.

— Ну, что там говорили на собрании? — спрашивает Эдик, надкусывая ломтик пиццы.

— Маша у нас молодец, — говорю я.

В одиннадцать мне пора выезжать на вокзал, чтобы успеть к поезду. Я заглядываю на чердак к Ване: он сидит за компьютером, в наушниках. Я подхожу и тихонько целую его.

— Ваня, я уезжаю.

Он бросает наушники и выключает компьютер.

— Я поеду провожать тебя на поезд.

— Ладно, только одевайся быстрее, — говорю я.

Маша спит. Я не решаюсь её будить: боюсь с ней прощаться. Лариса смотрит телевизор, на столике — неубранные остатки ужина.

Я уже сажусь в машину Эдика, чтобы ехать на вокзал, и Ваня уже сидит на заднем сиденье, когда маленький комочек тоски, пульсировавший во мне, вдруг раздувается в опухоль огромных размеров. Возвращаться — плохая примета, но я возвращаюсь к Маше. Я не могу вот так уехать от неё, как будто сбежать. Сдвинув шляпу на затылок, я целую её щёки, лоб, губы.

— Маша... Любимая, сладкая.

Она открывает глаза так, будто и не спала вовсе, и обвивает мою шею руками.

— Всё, Машенька, я еду.

Она крепко стискивает меня, оторвать её невозможно.

— Я буду звонить, малыш. Каждый день. А на новогодние каникулы вы с Ваней приедете ко мне. Это уже скоро. Всего каких-то полтора месяца. А потом надо будет немножко подождать. Я перееду сюда и возьму вас с Ваней к себе.

9

На сегодняшний день, 25 декабря, в моём органайзере только одна запись:

15.00 Свадьба!

Так получилось, что на свою свадьбу я успеваю еле-еле: мой самолёт приземляется в 14.30, я возвращаюсь со съёмок нового клипа. Я не планирую никаких шумных празднований, кучи гостей, банкета, пьяных гуляний, но приглашён Платанас, а это значит, что на своей свадьбе я могу увидеть совершенно неожиданных людей: Платанас любит тусовки.

Так и оказывается. Всё начинается прямо у трапа самолёта: там меня встречает шумная компания с цветами, шариками и шампанским — разумеется, во главе с Платанасом. Вспышки профессиональных фотокамер выдают присутствие прессы. Я морщусь. Разумеется, это тоже дело рук Платанаса. А впрочем, плевать: пусть пишут.

Я залезаю в лимузин с Платанасом, а вся тусня с шариками утрамбовывается в три машины. Платанас сообщает мне программу свадьбы:

— Сейчас в загс, потом — ресторан, а в девять у вас рейс в Париж.

— Какой ещё Париж? — хмурюсь я.

— Да свадебное путешествие, — смеётся Платанас. — На две недели. Это мой свадебный подарок вам. Романтика! Сам бы поехал, да дела — никуда не денешься.

— Я ничего такого не планировала, — говорю я.

— Не волнуйся, всё согласовано с женихом, — отвечает Платанас. — Он одобрил такую программу.

— А почему со мной ничего не согласовали? Вы не подумали, что у меня могут быть совсем другие планы на этот Новый год?

— Что ещё за планы? — удивляется Платанас. — У тебя же свадьба, какие тут могут быть планы? Ты о чём вообще?

— Я обещала детям взять их к себе на Новый год, — говорю я. — Я и без того живу в вынужденной разлуке с ними, и поэтому упускать такую возможность увидеться и побыть с ними вместе я не хочу. Или сделаем так, что они полетят с нами, или, если это невозможно, мы никуда не летим. Или летим, но только числа до двадцать девятого, максимум — до тридцатого.

— Гм, дети — это святое, — задумчиво кивает Платанас. — Но, к сожалению, что-то менять уже поздно. Боюсь, дети с вами полететь не смогут.

— Ну, тогда это исключается.

— Ты скажи это своему без пяти минут мужу. Он уже настроен на двухнедельные каникулы в Париже.

— Ничего, я с ним поговорю. Мы это как-нибудь уладим.

Мы еле успеваем прибыть в загс к самой церемонии. Там нас встречает целая толпа гостей, невесть откуда взявшихся: Платанас постарался. Большинство из этих улыбающихся лиц я вижу впервые, но улыбаюсь им в ответ — а что поделаешь? Полуслепая от фотовспышек, я с трудом могу разглядеть Вадима — в сером костюме и белом галстуке, с бутоном в петлице, с идеально гладкой и сверкающей, как шар для боулинга, головой. Опережая события, он крепко целует меня в слепящем каскаде вспышек:

— Господи, ну наконец-то! Я уж думал, рейс задерживается, или ещё какая-нибудь накладка... Если бы всё сорвалось, я не знаю...

— К счастью, рейс не задержали, и всё прошло без накладок.

Кто-то дёргает меня внизу за полу моего белого свадебного жакета. Это Лиза в очаровательном голубом платье с оборочками и широким белым поясом, вся в золотых локонах, набрызганных лаком с блёстками.

— Вадик, а кто эта красивая девочка? Куда делась Лиза?

— Мама, это же я, — смеётся она.

Я приподнимаю её и кружу, и фотокамеры увековечивают наш поцелуй. Потом — марш Мендельсона и торжественно-прочувствованная речь сотрудницы загса:

— Дорогие Вадим и Натэлла! Сегодня — особенный день в вашей жизни...

И так далее, и так далее. Один такой особенный день уже был — в моей прошлой жизни, окончившейся на столе в операционной "Феникса", под мигание красных огоньков и гудение транслятора. Росписи, кольца, поцелуй — всё так, как и должно быть.

В Париж мы летим вместо двух недель только на три дня: к такому компромиссу мы с Вадимом приходим после пятиминутного разговора в ресторане. Но и эти три дня незабываемы: впечатлений и фотографий — море. Двадцать девятого мы уже дома, а утром тридцатого я выезжаю за Ваней и Машей. Вадим и Лиза остаются дома: их задача — подготовить достойную встречу Нового года.

Ваня расчищает дорожку к дому — сам, обычной лопатой. Я останавливаюсь, смотрю на него. Он, набрав на лопату снега, откидывает его в сторону, а потом замечает меня и сияет улыбкой.

— Ой, мама, привет!

Я целую его разрумянившиеся от работы на морозе щёки.

— Ванюшка, а что это ты по старинке снег убираешь?

— Да снегоуборщик сломался, — отвечает он. — Отец отвёз его в ремонт, а забрать всё никак не удосужится. Вот и приходится лопатой махать.

— Ну что, каникулы? — спрашиваю я.

— Ага, — радостно кивает он.

— Как насчёт того, чтобы провести их со мной?

— Да мы с Машкой уже готовы. У нас даже вещи собраны. Дома скукотища: Лариска в роддоме, отец всё время или на работе, или у неё.

— Она уже рожает?

— Нет, но скоро должна.

— А сейчас он тоже у неё?

— Да, два часа назад уехал. Слушай, мам, забери нас прямо сейчас, а?

Я смотрю на часы: сейчас 15.20, а билеты, которые я заказала, на 17.45.

— Сейчас ещё рановато, Ваня. Вот через часик можно будет выезжать, а пока подождём папу. Если он не приедет минут через тридцать, придётся ему звонить.

Что-то подсказывает мне поднять глаза вверх и посмотреть на окно детской. Маша там — прильнула к стеклу. Я посылаю ей воздушный поцелуй и машу рукой, она машет в ответ и исчезает из окна. Едва переступив порог, я слышу стремительный топот бегущих по ступенькам ног и спешу навстречу. Она скачет резвой козочкой вниз по лестнице:

— Мама!

Я уже раскрываю ей объятия, когда у неё подворачивается нога.

Наверное, ни один футбольный вратарь не мог бы похвастаться такой реакцией, с какой я бросилась вперёд, чтобы подхватить падающую Машу. Её короткий пронзительный вскрик слился с моим криком: