Он ходил по высокому берегу с сеткой-авоськой, набитой только что пойманной рыбой. Меня, естественно, никто из мужиков не заметил. Им сейчас не до таких мелочей. Опять, как всегда, прорвало дамбу в пруду, и колхозная рыба стала бесхозной.
— Ты что это, Сашка, оглох, или памороки отшибло? — Дед взял меня за оба плеча и развернул к себе. — Я ему, главное, ору-надрываюсь, а он хоть бы хны! Ты почему босиком, когда столько
стекла под водой? Пятку пропорешь и будет тебе лето! Сейчас же иди, достань сапоги с чердака. Плащ, заодно, занесешь в хату. Я тут скоро управлюсь. Будем звать дядю Колю Митрохина, и все вместе пойдем помогать бабушке Кате. Зря, что ль, она кормила тебя ватрушками?
Пимовна была на ногах. Стояла в позе орла, смотрящего вдаль с высокой горы, вцепившись двумя руками в крапивный чувал с плотным лежалым песком. Он у неё хранился с прошлого года. Сквозь ряднину, кое-где проступили блеклые волокна травы.
— Храни вас господь! — прослезилась хозяйка, завидя нас у своей калитки и поняв, что мы к ней. — А я тут... в будку пошел, чтоб вы повыздыхали!.. с ночи не сплю. Поминки по нашей улице разнесла, у подруги часок погостила. Вернулась домой, только собралась поужинать... и тут оно началось!
Дед с дядей Колей вручную трелевали мешки, а я помогал выставлять шифер. Век полиэтилена в наш город ещё не пришел.
— Ты прости меня, Сашка, — сказала бабушка Катя, когда мы с ней перешли к тыльной стороне дома. — Я ведь тебе вчера до конца не поверила насчет сестёр Фёдоровны. Их у неё и впрямь шестеро. И младшей племяннице четырнадцать с половиной годов, и зовут её Лиза. А я, грешным делом, подумала давеча, ты голову мне морочишь, чтоб я скорее за мамку твою взялась. Прости. И зла не держи.
Уж чего-чего, а такого я, честное слово, не ожидал. Ещё не хватало, чтобы Пимовна начала меня опасаться.
— Бабушка! — чуть не заплакал я. — Нет у меня к тебе ничего, кроме благодарности. Честное слово, не буду на тебя обижаться, даже если ты отхлещешь меня жигукой.
Она сразу же потеплела глазами.
Работу закончили быстро. Хозяйка, как принято в наших краях, еще раз рассыпалась в благодарностях, стала рассказывать, какие мы все хорошие и приглашать к столу, "чтобы сырость не приставала".
— Нет! — отрезал дядя Коля. — Надо ещё к Зойке зайти. Мужик у нее что есть, что его уже нет.
— Была вчера там, — вздохнула бабушка Катя. — Все глаза, бедная, выплакала. Как ей, с тремя-то детьми? — А Ванька плохой. Лежит, доходит. Зубы во все лицо...
Я вздрогнул. Детей у Погребняков было действительно трое. Но рожали они их вразнобой. Как будто назло мне, чтобы отсечь возможную дружбу между нашими семьями. Младший, Сашка, был на целых четыре года младше меня, средний, Валерка — настолько же старше, а Витька — тот вообще, ровесник Петьки Григорьева.
Когда дядька Ванька умрёт, он будет лежать под окнами, что выходят на улицу, оскалившись в страшной улыбке, сжимая в зубах намагниченную иголку. Ночь перед похоронами, "младшенький Сасик" переночует у нас. Он будет спать на моей кровати, а я на полу, под круглым столом. Дед зайдёт в комнату и, перед тем, как выключить свет, скажет: "Жмуритесь!". Сашка беспомощно улыбнется, и я увижу точно такие же зубы, как у его отца. Один к одному. Какая уж тут дружба, когда я его улыбку на дух не переносил?
В общем, идти к тёте Зое я отказался, страшно. Вернулся домой и вытащил из подвала закатки, что стояли на средней полке. Вода прибывала. К обеду она уже заливала дорогу у дома Погребняков. Сразу же появилось городское начальство. Прислали грейдер. Он два раза прошелся по кювету вдоль нашего огорода, а толку? Островок уже полностью затопило. Вода в нашем колодце обрела коричневый цвет, её можно было черпать ведром, без всякого журавля. Лужа, с которой все начиналось, с одной стороны подпирала фундамент, а с другой — простиралась до дальних грядок.
Екатерина Пимовна геройствовала у своего порога. Собирала тряпкою воду, просочившуюся сквозь мешки, и выплескивала во двор полные вёдра. Лишенный ошейника "кобелюка", очень культурно бегал по улице, всех сторонился, ни на кого не гавкал, а лишь обсыкал заборы соседских дворов.
Мы с бабушкой пообедали без аппетита. Дед вообще домой не явился. Они с мужиками перекусывали по-походному, не отходя от лопат. Там, где вода из кювета прорывалась сквозь насыпь с жилой стороны, её останавливали гуртом, то есть, всем обществом.
Летнее солнце проглядывало сквозь белые кудрявые облака, давило влажной духотой и, как будто, ехидно посмеивалось: "Моё дело обеспечить температуру, которую обещали синоптики, а что там еще происходит? — это касается только вас".
Последний аврал случился возле двора Жохаревых. Я относил деду фляжку с охлажденным компотом и видел, как мутный поток в кювете, вдруг, закружился воронкой и нашел себе новое русло — неудержимо хлынул из-под нижнего ряда мешков. Дядька Трофим приволок из сарая лист кровельного железа, отдал на растерзание кучу деловой глины, приготовленной для штукатурки внешних стен нового дома. А Жох сидел верхом на заборе, беззаботно болтая ногами, и делал вид, что всеобщая суета его не касается. Меня он принципиально не замечал. Старательно отворачивался.
Самое интересное в наводнении — это его спад. Люди устали стоять на ногах. Они рассаживаются по скамейкам у близлежащих дворов. Изредка, то один, то другой, выходят к обочине, чтобы проверить, всё ли в порядке. А у меня еще силы невпроворот и работа не бей лежачего. Максимум, что попросят, это сбегать за куревом, или справиться, как там дела у бабушки Кати. А остальное время я торчу на дороге. Здесь у меня свои ориентиры. Я первым увижу, когда неприметный камешек высунет из-под воды серую плешь, стремительно подсыхающую в лучах вечернего солнца. Потом, где-то рядом, обнажится другой, третий. Это значит, пик паводка уже позади. Можно обрадовать деда.
— Да ну! — недоверчиво хмыкает он. — Не может такого быть. Тебе наверное показалось.
Не хочет вставать. Ноги отказываются идти. У него там рана на ране. И кулаки поднимали на вилы, и финны стреляли пулями, и немцы осколками рвали. Я тоже в сопоставимые годы не шибким-то был марафонцем. Ох, и крутило на непогоду мою ходовую! Нет,
нас, стариков, время не лечит, а учит беречь силы. Впрочем, какой я сейчас старик? — только душой...
— А ведь правду сказал мальчонка, спадает вода, — кто-то из взрослых не выдержал, сходил на дорогу. — Наша взяла, мужики!
Дед встает, тяжело опираясь на штыковую лопату:
— Пошли Сашка домой. Отвоевались!
Река будет отступать по три сантиметра в час, и успокоится в русле ближе к утру, когда стая голодных ворон закружится над островком, вылавливая из луж зазевавшихся пескарей. За водой для питья придется ходить к железной дороге. Там, за железным баком, у смотровой ямы, стоит технический кран. С него навсегда снимут ручку, когда в нашем депо не останется ни одного паровоза.
"Всему своё время, и время каждой вещи под солнцем".
А солнце ещё не село. После домашнего ужина, всех мужиков с Железнодорожной улицы, опять ожидает аврал. Нужно будет убрать с обочин мешки с песком, кое-где выровнять грунт, да привести в порядок дворы, где живут старики да вдовы.
Закончится всё у бабушки Кати. Она вымоет пол последним ведром воды, принесенным стихией, накроет на стол и позовет всё общество в хату. Каждому персональный поклон. Только я туда уже не пойду. Усталость на глаза давит. Да и негоже слушать мальчишке пьяные разговоры.
А дед уже думает о завтрашнем дне. Как изловчиться и выкроить время для полевых работ.
— Что мы, Сашка, с тобой пололи, что в носу ковыряли. После такого ливня ох, и попрет сорняк! К субботе все заплетет...
Ну, это он, конечно, преувеличивает. Работы там, на полдня, если взяться втроем. Или на пару часов, при наличии велоблока. Главное, добить кукурузу, не смахнув ничего лишнего. С вениками, даже думать не надо. Тупо прошел вдоль рядка: на тяпку прополол слева, на тяпку справа. За пару недель, беспомощные ростки наберут силу, укоренятся, сами начнут давить сорняки и более слабых сородичей. Вот тогда-то, через пару недель, и надо за них браться: безжалостно проредить, оставив для урожая самые жизнеспособные.
Дед размышлял вслух, а меня потянуло в сон, стало знобить.
Каждый глоток чая проникал в горло через тупую боль. Наверно
опять воспалились гланды. Их ведь ещё не вырезали. Как водится, в нашей семье, первая простуда моя.
— Квёлый ты, Сашка какой-то, — озаботилась бабушка. — Ну-ка, давай, померяем температуру...
Облачившись в сухую рубаху, дед ушел со двора, а я еще долго сидел, прислонившись спиной к остывающей печке. Стараясь не обронить, нянчил подмышкой градусник и жаждал наступления ночи. Плескалась вода, гремела посуда, доносились слова:
— Горе ты моё луковое! Сколько ж тебе говорить можно: не ходи по улице босиком, лета дождись. — Смена времен года, в понимании стариков того поколения, была легитимной только по старому стилю.
В воздухе запахло горчицей.
Ну, да, — вспомнилось мне, — сейчас бабушка оставит в покое свои кастрюли и займется целительством. В ход пойдут старинные народные средства, которые ставили на ноги всех пацанов и девчат из моего детства. Сначала я буду пропаривать ноги в горячей воде с горчицей. Потом, с головы до ноги укутанный одеялами, дышать над сдвинутой крышкой чугунка с горячей картошкой. А уже на закуску, бабушка смажет мне горло раствором тройного одеколона, наложит на шею компресс и объявит постельный режим. Это значит, на улицу — ни ногой, а во двор — только в сортир. С утра и до поздней ночи — чай с лимоном и медом, с перерывом на завтрак, обед и ужин.
Так в точности всё и случилось. Естественно, я не капризничал. Возраст не позволял. Жизнь научила мыслить рационально. Раз уж неприятностей не избежать, не стоит тянуть время. Чем скорее они закончатся, тем раньше я лягу спать.
Чуть-чуть не успел. Дед вернулся домой, когда за окном уже начинало темнеть, бабушка перестилала мокрую от пота постель, а я переодевался в пижаму. Он присел на стул у кровати, пощупал ладонью мой лоб, зачем-то надавил на живот и поставил диагноз:
— Да, Сашка! Хлеба тебе надо побольше есть. Без хлеба кишки становятся хлипкими, как промокашка. Поэтому человек плохо растёт и часто болеет.
— Дедушка! — чуть ни взмолился я, — расскажи о войне.
— Так я же тебе рассказывал?
— Еще расскажи!
— Ну, значит так, — дед пересел со стула на край кровати и завел свою старую песню, которую я, действительно, слышал несколько раз. — Вечером, как стемнеет, приезжает старшина на позиции с походной кухней, а я уже первым в очереди стою. Зачерпнет он со дна пожиже и наложит мне полный котелок горячей, наваристой каши. Ох и вкусна солдатская каша! Ты давай скорей выздоравливай, а я пойду бабушку попрошу, чтобы точно такую же нам с тобой, на костре наварила...
Он и правда собирался выйти из комнаты, но я озадачил его бесхозной идеей, выстраданной во время вчерашней борьбы с сорняками. Верней, не самой идеей, а диким нагромождением слов, которыми я её конкретно дискредитировал. Типа того что "ручной механизм для прополки на основе велосипеда, которым можно не только полоть, но и окучивать". Понятнее было сказать "велоблок", но само нужное слово из моей памяти улетучилось. Температура под тридцать девять, что ж вы хотите?
Дед тоже подумал, что дело в температуре. Он снова прощупал мой лоб и только потом спросил:
— Ты хоть сам что-нибудь понял из того, что сказал?
В общем, я еле его уговорил взять в руки карандаш, сдвоенный лист бумаги и нарисовать велосипедную раму без педалей, цепи, крыльев, колес и передней вилки. До сих пор все проекты, украденные мною у будущего, были жизнеспособны. Наверно, потому он согласился. В конце уточнил:
— Руль нужен?
— А как же! — ответил я. — Только его надо заклинить, чтоб не болтался туда-сюда.
— Тако-ое! — по привычке отплюнулся дед. — Дальше-то что?
— Всё, — не без гордости провозгласил я, и выдержал паузу. — Пропалыватель готов. Остается перевернуть раму, прикрутить переднее колесо туда, где должно быть заднее, а вместо седла закрепить обоюдоострую тяпку по ширине рядка, примерно такой формы, — я нарисовал на бумаге греческую букву "омега", расширенную внизу. — Нужно сбоку сорняк смахнуть — наклонил
агрегат в нужную сторону, пропустил что-нибудь — дернул его на себя. Этой же штукой можно и рядки загортать после посадки. Всё быстрее и легче, чем тяпкой махать...
Мне было бы проще найти понимание у мужиков со смолы, но когда я их увижу? Как минимум, через три дня. А дед собирается на прополку уже послезавтра.
Его, кстати, моя задумка, не очень-то и заинтересовала. Глядел на рисунок со скепсисом, взвешивал все риски, представлял, как эта "чертовина" будет смотреться в натуре. С одной стороны ему очень понравилось, что кардинально ломать ничего не надо. Всё, снятое с велосипеда, можно будет потом поставить на место. Но больно уж деду не климатило даже на день лишиться единственного средства передвижения. Ну и ещё: "А что скажут люди?"
— Нет, Сашка, — вымолвил он, наконец, — пустая это затея. Засмеют нас с тобой, как пить дать, засмеют!
— Ну и пусть, — нахмурился я и мысленно матюкнулся в адрес тех самых виртуальных людей. — Мы тоже с тобой посмеемся, когда за пару часов закончим прополку, а они на своих участках будут потеть до темна...
— Ну-ка посунься, Степан!
Бабушка вынырнула из дверного проема, болезненно морщась и крякая на ходу. Хоть бы тряпку какую взяла, или широкое блюдо, чтобы руки горячим чаем не обжигать. Нет, чашку за ручку — и быстрым шагом. Сам, кстати, такое за собой замечал.
Дед послушно пересел со стула на панцирь кровати, приподняв и отодвинув перину:
— У-у, Сашка! Да ты у нас настоящий барин!
А что, разве не так? Последние три года в нашей семье я был центром. Все в этом доме, включая бюджет, вертелось вокруг меня. Покупка пальто или костюмчика к школе, считалось событием, сравнимым с церковным праздником. Подбирался базарный день. Бабушка, краснея от удовольствия, надевала парадную "кацавейку" из черного бархата и мягкие ноговицы. Ну и, пуховый платок. Лето, не лето, куда ж без него? Что такое макияж, она не догадывалась.
Дед скоблился до синевы, обтирая густую мыльную пену с лезвия трофейного "Золингена" о лист старой газеты, душился "Цветочным" одеколоном. Шляпа, костюм, трость смотрелись на нем по-городскому. Был он высок и красив. Моложавые тетки заглядывались.
Тот магазинчик, что мышкою затаился в дальнем углу рынка, стоит до сих пор. К нему мы добирались пешком. Шли через весь город, раскланивались с многочисленными знакомыми.
— Доброго ранку, Степан Александрович! Куда это вы, всем семейством?
— Да вот... внуку костюм идем покупать!
Товар выбирался на вырост, не маркий, с перспективой перелицовки, чтобы с изнанки обшлага и "халоши" имели запас. Материя терлась в руках, просматривалась на свет. Естественно, торговались. Последнее слово было за бабушкой.
