Кто поверит эху? - Часть 3

Энори больше не заставлял ее спать наяву, как тогда, в коридоре.

Айсу боялась своего покровителя до безумия — но ей льстило, что он приходит к ней. Только к ней.

И не скрывает своей сущности.

Когда он покидал дом, она раскладывала травы и амулеты под матрас, на котором спала, и в углы своей каморки, но вскоре убирала — и принималась ждать.

Душа человека... это не только сама река, но и водяная пыль над ее струями, и кружево пены на бурунах. Если вода течет ровно, над ней нет ничего, но если поток падает с высоты, вокруг водопада ореол брызг.

Если огонь горит, рассыпая искры, этими искрами можно поджечь сухую траву...

Иногда можно брать малое, сохраняя и огонь, и реку. Не обязательно отнимать жизнь. То, что чувствует человек — не худшая пища...

Он часто смеялся над ней, но бывал и серьезным.

— Я прожил с людьми слишком долго. Наверное, такие, как я, просто убили бы тех, кому обязаны погребальным костром... и еще пару десятков человек впридачу. Я хочу иного... и я могу это сделать.

Говорил достаточно прямо, чтобы не оставалось сомнений.

...Но чтобы стать таким, как прежде, нужны подобные Айсу — те, чьи чувства можно брать, оставляя жизнь.

Оставляя ли? Иногда она в этом сомневалась.

**

Не стоило пить последнюю чашку — ее-то содержимое и ударило в голову. Вино из терновника, сладкое, легкое вроде, оказалось коварным, заставило идти мимо знакомых поворотов и слегка поплутать по улочкам. Теплую куртку Таши забыл в гостях, но не унывал — и без нее холода не ощущал, хоть улицы присыпало белым. Было очень весело изучать неровные цепочки собственных следов, снег отражал лунное сияние, и видно было превосходно.

Впереди закачалось пятно желтого света. Городская стража, прошедшая мимо, подозрительно оглядела Таши. Можно подумать, выпить нельзя человеку. Тихо себе идет, не поет даже. Можно подумать, сами бы не напились после того, что случилось не так давно...

А вот и дом наконец.

Перед тем, как войти, немного посидел на пороге. Не хотелось туда, где пусто, где недавно лежало мертвое тело. Но хмель постепенно стал уходить, и шерстяная рубаха уже не спасала от холода.

Таши рассматривал свои следы на снегу. И чужие. Стражники, видно, проходили и здесь — как раз отпечатки двух пар ног на противоположной стороне улочки, совсем свежие. А может и не они, а еще кто, но им по-любому не было дела до флейтиста и его жилья. Не приближались к порогу. Да, по зиме тяжко скрыть, если ты к кому приходил...

Чувствуя, что уже замерзает, наконец поднялся, толкнул дверь.

Неуверенной рукой нашарил лампу, зажег ее. Полюбовался светом. Собственный дом, и постель тут, и лампа горит — что еще надо для радости замерзшему человеку? Жаль, неплотно окно прикрыл, уходя, угли в жаровне почти остыли. Но это мелочь, вот сейчас посидит немного, и вновь оживит их.

— И зачем ты избавился от единственной стоящей вещи в твоем барахле? — раздалось задумчивое из угла. Энори, слабо освещенный огоньком лампы полулежал на сундуке, вертел в пальцах расписанный алыми маками веер. Маки видны были лучше всего.

Таши схватился за амулет; как сидел, так и отпрыгнул к стене.

— Брось, я не призрак.

— Сгинь, развейся!

Зачертил в воздухе разные знаки, от призраков охраняющие.

В ответ раздался вздох.

— Как же вы мне надоели... По-твоему, призраки или нечисть приходят за амулетами?

Это я просто пьян, подумал флейтист. Я сейчас прочту еще пару молитв, и оно исчезнет...

Веер угодил ему прямо в лоб. Очень меткий оказался призрак. Таши, отшатнувшись, стукнулся затылком об стену и немного пришел в себя. Энори так и остался на сундуке, не исчез и клыки у него не отросли. Веер валялся рядом с флейтистом. Тот опасливо отодвинулся: мало ли какую беду тот еще принесет, побывав в руках у...

— Да что б тебя, протрезвеешь ты или нет! — донеслось злобное шипение с сундука, Энори выпрямился. — Еще хочешь веером?

— Но ты умер!

— Таши, не будь ослом. Ты видел меня мертвым? Тогда перестань молоть чушь.

От сердца чуть отлегло. Музыкант отодвинулся от стены:

— Значит... тогда не тебя убили? Но почему...

— Перестань. Если я расскажу тебе все, можешь прощаться с жизнью. А я этого для тебя не хочу.

— Ты... в самом деле живой?

— Ну, брось в меня что-нибудь...

— Это ничего не докажет, — возразил флейтист, чувствуя себя глуповато. Страх не проходил, но перестал быть острым, словно дымкой подернулся. Что бы сюда не явилось, оно не собиралось прямо сейчас нападать. Или советник господина генерала и правда сам стал чьей-то мишенью, а остальное лишь слухи?

— У меня тут, в доме... брата убили, — сказал он скованно.

— Я знаю. Полквартала говорило об этом. Мне жаль... — голос стал тише, грустнее, и затем снова прежним:

— Но я здесь не в гостях. И молчи о том, кого видел.

— Я... я буду, — неуверенно произнес Таши. Жить-то хочется. — А стража сюда не нагрянет? Или еще убийцы?

— Нет. Но хватит, ты уже достаточно трезвый... Мне нужен тот амулет, что достался в наследство вместе со всей шкатулкой — коори из кедра.

— Ты пришел ради этого?!

— Кончай тянуть время, — кажется, гость начинал сердиться. — Я осмотрел дом. Шкатулка тут, вещи в ней на месте, коори же нет, и давно, теперь я могу это чувствовать. Кстати, он — стоящий, не чета этой ерунде на твоей шее. Да перестань хвататься за оберег... Так где?

— Подарил, — растерянно ответил флейтист.

— Кому же?

Таши замолк, не уверенный, стоит ли продолжать. Как-то странно все это... Или открыться все-таки? Покосился на веер.

— Не скажешь?

Вдалеке донесся протяжный звон — ночной обходчик улиц отбивал время.

— Так поздно... — Энори мягко поднялся, скользнул к окну, остановился, глядя на снег через приоткрытую ставню. — Морозная будет зима. Не пей так много, когда один, а уж если выпил, не выходи в ночь на улицы.

— Ничего не понимаю, — пробормотал Таши. Энори к нему не повернулся.

— Ты отдал его Сэйэ. Такой благородный жест — мог бы оставить себе, но решил, что девушке он пригодится больше.

— С чего ты взял?

— Не всегда нужно сказать — порой довольно посмотреть на что-то. Она любила такие, веера, верно? Сама яркая, словно мак. К Сэйэ ты питал особую слабость... А я чувствовал, что у нее появилась какая-то сильная вещь... только не мог понять, что это. Но актрисы уехали. Да? Я угадал. Что же, придется отправиться в дальний путь.

Он протянул флейту — ту самую, "звездную", бережно, и так, будто ее дарил, а не возвращал.

— Сыграй, Таши. И я уйду из твоей жизни. Может быть, навсегда.

Глава

В Столице мягкими были зимы, снег выпадал нечасто, а в первом зимнем месяце, Ёро, скорее инеем ложился, и вихрился поземкой. Люди богатые надели одежды модных цветов: в этом году популярной была "морозная рябина", карминно-красное под белым, а также "розовая ракушка", оттенок, напоминающий отсвет зари на снегу.

Тут повсюду звучала музыка — особенно любимые зимой серебряные трубочки, искусно закрепленные в ряд, а в воздух ночами взмывали золотые огни.

Неверным было бы впечатление, что ничего не беспокоит этот сияющий город, но здесь лучше, чем в других местах, умели скрывать тревогу или заботу за мнимой беспечностью.

Главный посол Риэсты успел это оценить, как и понять, что пока его порученцу в провинции Хинаи ничего не грозит... от Столицы. "Веди свою игру, доколе не мешаешь нашей", казалось, говорили все эти блестящие непроницаемые глаза, утонченные манеры и показная изнеженность.

Но они умели быть очень жестокими, эти люди. Сейчас их заботой являлись непокорные владельцы западных территорий, и, пока здесь звенело серебро прихотливых мелодий, там горели деревни.

И неудивительно, что помогать Хинаи они не пожелали даже после письма генерала Таэны. Во многом с подачи военного министра, который убедил Благословенного: хватит нам самовольства на западе, пусть север задушит себя сам. Если же и впрямь дойдет до вторжения, будет веский повод отправить туда войска, и население встретит их не протестом, а благодарностью. Он уверял, что армия Земель сильна даже с учетом беспорядков на западе, и справится северными разбойниками.

Риэстийский посол знал об этих заявлениях и усмехался в усы. Он знал также, что за человек военачальник Мэнго, да и племянник его, У-Шен. Такие, вцепившись в кость, ее обратно не отдают.

**

Таши не до конца верил, что ночной гость явился к нему на самом деле. В конце концов, снег возле крыльца был нетронут; на всякий случай проверил и крышу — никаких меток не было и там. По чести сказать, Таши был очень напуган, и будь он накануне более трезвым, возможно, уже удирал бы из города.

Но разумно ли бросать все из-за пьяного кошмара? Особенно если этот кошмар вел себя дружелюбно и пообещал больше твой покой не тревожить!

Приятелям он ничего рассказать не рискнул, но обратился к Лайэнэ. Хоть и женщина, она слыла трезвомыслящей, а вдобавок к ней уж точно стекались все слухи.

Ашринэ тоже посоветовала не усердствовать с выпивкой и поменьше гулять по ночам.

Таши не знал, что после его визита Лайэнэ всю ночь нарезала круги по комнате, а наутро, едва открылись городские ворота, отправила в Cрединную слугу с письмом, в котором просила Лиани приехать.

Это не было совсем уж безумием: молодая женщина знала, что за ним не следят. На хорошем коне от крепости до Осорэи меньше суток пути, если поторопиться.

Если бы кто спросил ее, зачем она отправила это письмо, верно, сказала бы, что не в силах скрывать такое известие. На деле ей двигал самый обыкновенный страх и опасение не потянуть подобную ношу одной.

Зачем Энори эта вещь? Что будет, если получит?

Где-то там среди зимнего севера затерялся маленький ссыльный театрик. Может, добрался до Трех Сестер, может, остановился куда ближе, в соседнем округе. А могли и вовсе сгинуть. Волки, разбойники... А если наводнение не пощадило?

Что до Нээле, и вовсе гадать бесполезно. С одним человеком любая беда приключиться может.

Лиани явился ночью, неузнанный воротной стражей. Едва слышно стукнул по раме; хозяйка отворила окно и не сразу увидела юношу: тот отступил в тень и с нею слился. Потом уже, когда он был в комнате, сообразила, как опасно открывать невесть кому. Слишком уверилась, что Энори город покинул.

В письме она лишь намекнула, о чем пойдет речь, на случай, если оно попадет в чужие руки. Но Лиани намека хватило, он даже уставшим не выглядел, а казался клинком только-только из мастерской. Если бы ожила одна из сабель, изготовленных там, верно, именно так бы и выглядела, и смотреть на нее хорошо, пока над тобой не занесена. Именно так сабля-лэ ее бы и слушала, внимательно и спокойно, прямая, пугающе-острая. Этот ли милый мальчик пришел к ней недавно, смущенный донельзя? Он уже готов помчаться на север, и лучше на пути не вставать.

Говорила, и что-то в рассказе не складывалось. Ведь не то же, что страшная нечисть устремилась за амулетом? И не то, что выбрала дальний путь, что ему этот путь, если...

Ощутила, как все обмирает внутри. Ведь не подумала...

— Лиани, — сказала она, чувствуя, что язык едва ее слушается. — Ты не успеешь!

Теперь спешила сказать, будто можно еще сделать так, что ничего не было:

— Ты можешь взять лучших коней и скакать, не отдыхая, но он — птица!

— Что же теперь, остаться?

Не вопрос это был — удивление, как будто она спросила падающего в пропасть, не стоит ли ему повернуть.

— Ты можешь еще возвратиться в Срединную.

— Не уверен, что меня примут обратно, — ответил Лиани, и рассмеялся. Видно, опасность начинала ударять в голову, как вино. А может, отчаяние.

— Отлучка твоя... недолгая. Я знаю, что надо сказать, и...

Лиани ее перебил, впервые позабыв о вежливости:

— Птица, да? Живая? Тогда и ему придется где-то греться и отдыхать! Ну, а если и не успею... может, толк от меня все-таки будет.

Лайэнэ уронила руки. Всё, поздно. Останавливать его бесполезно, это как в одиночку остановить верховой пожар.

— Но ты... Забирающие уничтожают самую душу, — сказала она. — До самого конца мироздания ей не возродиться...

— Все равно, смертным приговором больше или меньше, — ответил он. — В конце концов, никто возродившихся и не видел, как бы те ни умерли. — И вот тут Лайэнэ окончательно поняла, что натворила, и ей стало страшно.

Лиани жалел, что недоступно сейчас маленькое святилище оружейников, все о нем знающее. Пришлось выбрать другое, тоже крохотное, недалеко от реки. Сюда чаще приходили женщины из Веселого квартала, и вот насмешка судьбы — пришлось и ему. Больше некуда, тут ближе и безлюдней всего.

Какая разница, в сущности, и тут Небеса услышат молитвы...

А только молитва ему и осталась, раз решил не возвращаться в Срединную.

Ни о чем не просил. Простоял на коленях всю ночь. Все равно до открытия ворот города не покинуть.

....А много хорошего было. И родные лица — как младшие брат и сестра махали ему вслед, когда покидал дом, мама все беспокоилась, а у отца слезы гордости стояли в глазах. И потом товарищи — всегда вместе, и пыль поднимается из-под копыт, ветер в лицо, и как сотник Огарок на них орал... И вручали повязку с нашивкой десятника. Сам ее снял потом, к счастью, не успели сорвать.

У него в семье всегда говорили, что главное выполнять свой долг. Но он вот не смог. Не справился.

Понял, что щеки мокрые, ладонью по ним провел — не стереть насухо. Пусть...

Перед отъездом попросил у Лайэнэ тушь, кисть и бумагу, и вскоре вернул ее, сложенную в несколько раз.

— Передай господину Нара-младшему, — попросил. Она глянула удивленно. То ли скорости изумилась — привыкла создавать каждый знак, как произведение искусства, то ли тому, что простой стражник написал столь высокому лицу, не советуясь, как это получше сделать.

Но какие уж тут ухищрения... Даже прощения особо просить не приходится, такого не прощают.

Пообещал вернуться, сроков не называя. Сразу, как сможет. Но обязательно.

**

За Лайэнэ пришли поздно ночью сутки спустя, когда она уже вернулась домой из гостей, но раздеться и лечь не успела. Поблагодарила судьбу, что не рано утром — вряд ли ей дали бы время привести себя в порядок, а показываться посторонним в неприбранном виде — верный способ потерять репутацию.

А так... ничего. Глаза немного припухли, из прически выбились несколько прядок — три взмаха гребнем. Как раз по числу тех, кто ждет на пороге с видом, будто всегда стороной обходят Веселый квартал. Золотые кружки со знаком города вышиты у ворота, тем же узором блестят пряжки на поясах.

Никто на сей раз с ней не заговаривал, препроводили в тюрьму городской стражи и оставили там, одну в камере. Рииши не было.

Лайэнэ устроилась на брошенном на пол матрасе, обхватив колени руками, и размышляла, как странно складывается судьба. В такие места женщины из Квартала если и попадают, то за пьяный разгул, и среди них вряд ли ашриин высокого ранга; в серьезном преступлении обвинить могут, но тогда отводят в другое место.