— Позвольте, госпожа моя Алиенора, мне оставить Гийома при себе. Пусть ночует в той же комнате, где и я: нам нужно повторить многие песни, и я хочу проверить в последний раз, насколько он готов... к состязанию. Если позволите.

— Как вам будет угодно, друг мой, — королева Англии повела плечом совершенно Марииным жестом, нетерпеливо оглянулась. Кажется, губы ее улыбались, кажется, она даже смеялась чему-то, нам неведомому, и потому и отворачивала от собеседника лицо — в манере не совсем вежественной, зато до крайности понятной...— Элиас вас проводит, подождите совсем немного. А сейчас, простите великодушно, но я должна...— и золотоволосая королева (а там есть и серебро, в светлом золоте, как же я раньше не разглядел) — обернулась к новому какому-то трубадуру, бородатому, рыцарственному на вид дядьке в кожаном колете.

Эн Элиас, сенешал пуатьерского замка, проводил присмиревшую парочку обманщиков в прекрасную спальню на втором этаже донжона; вскоре им подали туда недурной, хотя и несколько наспех сотворенный ужин — жаворонков (Мари им ужасно обрадовалась), богато перченую холодную зайчатину, фрукты и вино. Когда безмолвный мальчик-слуга наконец утащил тяжеленный поднос с объедками, а другой слуга, поздоровее, разобрал на козлы и столешницу и тоже унес прочь небольшой стол, Кретьен и Мари наконец остались вдвоем.

— Уфф, — некуртуазно сказала юная графиня Шампанская, срывая с головы очень красивую, но жаркую шапочку. Правда, тут же ей пришлось натягивать ее обратно — в дверь снова стукнули, и вошла служанка с тазом воды для умывания и чистыми полотенцами. Трувор и жонглер омыли разгоряченные лица, шумно плещась; Мари умывалась прямо в шапочке, а вытираясь, сбила все павлиньи перья на сторону. Кретьен с трудом сдерживал смех. Наконец служанка ушла, и он, поднявшись, решив наконец положить предел всем тревогам, проводил девушку до двери — и задвинул за ней засов.

— Ухх, — повторила юная графиня свой оборвавшийся номер, стягивая бархатную штуку с головы и бросая ее прямо на пол. На лбу отпечаталась розовая полоса — ровно на том месте, которое то и дело болело у Кретьена после ночи письма (он про себя называл этот тип головной боли "железным венцом"). Потом подняла руки распутать завязки — и утомленные волосы, раскручиваясь по пути, как живые, толстой вертящейся змеей затанцевали у нее на плечах. — Наив... До чего же тяжело мужчиной быть! И как это у вас, мужчин, так легко получается?

— Должно быть, дело привычки, госпожа моя, — Кретьен улыбнулся, присаживаясь на скамью у стены. — Ну как, еще не раздумали завтра выступать?

— Раздумала? Я? — хоть и усталая, Мари даже нашла в себе силы запальчиво вскочить на ноги. — Ни за что! Теперь, когда я видела, как овернец петушится... Если я его не одолею, потом буду всю жизнь жалеть. Принеси-ка мне лучше арфу, Наив: будем повторять песни.

...Свечи в канделябре тихо горели, и вся большая спальня была залита светом нереальности, сказки. Свечи — настоящие восковые, как в церкви: не чадят. И пламя у них яркое, ровное... Мари, усевшись с ногами на широкой кровати, перебирала пальцами струны, а Кретьен, замерев на полу, на толстой серой шкуре, слушал, сдерживая даже шум собственного дыхания, как его стихи обретают новую жизнь и свет в устах поющей. Длинные, слабо поблескивающие волосы Мари струились по плечам, лицо ее, когда она пела, делалось трагическим и совсем юным. Как у древнегреческой актрисы. Ей бы Еленой родиться, такой, как она описана у Бенуа де Сент-Мора — кто бы тогда посмел троянца осудить... Тем более что мэтр Бенуа посвятил свой "Роман о Трое" некоей "Богатой Донне Богатого короля", в которой сквозь античные декорации легко читался облик Алиеноры.

Они были здесь совсем одни, за закрытой дверью, и голос Мари звучал для одного человека из этого мира, и стихи цвели его только для ее уст.

"Когда земной утихнет шум,

Когда взойдет звезда,

Любовь моя, тебя прошу —

Уйдем со мной туда,

Где чтоб сказать, не нужно слов,

И все открою я,

Где только свет моих стихов

Да музыка твоя.

Исчез покой, огонь остыл,

Спасает только сон,

И я скажу — "Наказан был",

А ты — "благословлен".

Уходит ночь. Душа, забудь,

Как ты бежала дня.

И я скажу — "Скорее в путь",

А ты — "Оставь меня."

Но день настанет наконец,

Когда, сорвав покров

Со слов, со взглядов и сердец,

Мы выйдем из Кругов,

Узнав — земной тоске теперь

Недолговечен кров...

И я спрошу: "Наверно, смерть" —

А ты кивнешь: "Любовь".

— Ну... И как же тебе не стыдно?

— Стыдно? — вздрогнул от неожиданности Кретьен, будто бы просыпаясь. — О чем... ты?

— Кто-то, насколько я помню, говорил, что он — плохой лирический поэт. Показное смирение — это тоже гордыня, тебе в детстве священник такого не говорил?

— Мари...

— Что... Кретьен? А кстати, неужели же это имя тебе при крещении дали?.. Или у тебя... Было другое, раньше?

— Было.

— Какое?.. Впрочем, если не хочешь... не говори.

Она смотрела ему глаза в глаза, отложив уже сонную арфу, и видела человека у своих ног — необычайно красивого в золотистом свете огня, с волосами, черными, как вороньи перья, с лицом мудрым и мужественным. Сильного. Но совсем иной силою, чем та, что влекла ее к Анри. И в глазах его, умопомрачительно-светлых, сияло то, чего в Анри никогда не было. Это называется нежность. Та же самая, что заставляет писать стихи, что заставляет петь, а тех, кто не умеет ни того, ни другого — плакать...

"Бог-Господь с небес глядит,

Светит в спаленку луна,

Детка в колыбели спит,

Мне же — петь всю ночь без сна..."

Это песенка, которую давным-давно пела кормилица, лет сто назад... И она тут совсем не при чем. Просто в этой песенке есть то же до слез болезненное тепло, то же... Укрой меня одеялом и посиди рядом чуть-чуть. Мир полон нежности, и всем нам, слабым, в нем найдется свой свет. Потуши свечи, посиди со мной. Я хочу плакать, но не потому, что мне плохо. Потому что хорошо.

— Наив... Потуши свечи. Я больше не хочу сегодня петь. Я хочу спать.

— Хорошо, госпожа. И... меня крестили Аленом.

— Ален... Ален.

— Но это неважно. Важно другое... Ложитесь, госпожа моя, я задерну занавеси, чтобы вас не смущать.

— Посиди со мной... Ален. Немножко. Просто на краю.

И он посидел — на краю широченной кровати, слегка подвернув углы одеяла, как когда-то делал у больного братика, в городишке Витри, в чужом доме... Она не говорила ничего, только смотрела с белизны простыней темными в темноте глазами, и он понял, что она плачет. И понял, что утешать не нужно, не нужно вообще ничего говорить.

Так впервые он узнал, что Мари в него влюблена.

Странно — каждому из этих двоих казалось, что первым влюбился другой из них, а он сам лишь ответил на зов. И это была вещь такая тонкая, прозрачная, что нельзя о ней говорить. Более того, и не хотелось. Не хотелось и ничего предпринимать — тончайшая нить, связавшая двоих, нимало не отдаляла от них третьего, Оргелуза, того, кого они оба равно любили: Анри находился с ними третьим в ночной комнате, и не надо было ничего делать, ничего никому — даже себе — говорить, просто радоваться. (Бернар де Вентадорн любил жену своего сеньора и называл ее Жаворонок. Как же я не понимал, что он не мог делать иначе. И ведь это так радостно. Так радостно, Боже мой, что хочется плакать, от сильной радости плачут, как от боли, а от самой сильной, наверное, умирают...)

Кретьен поцеловал ее, свою сестру, в прохладный лоб перед сном — как целуют покойника или ребенка, и задернул занавеси снаружи. Какое-то время он возился — сначала молился, коленопреклонившись пред распятием, потом устраивал себе ложе из плаща и подушек на одной из скамей. Еще несколько минут бессонницы, мысль — "да я ни за что не засну", взгляд на прозрачно-черно-синий небесный свод в лунном серебре, — и он уже спал, исполненный изнутри теплой, трепещущей, ничего от мира не требующей радостью, которую знал, кажется, только когда-то во младенчестве, когда мама брала его из колыбели на руки. А может, и не знал никогда.

А наутро был трубадурский турнир. Наутро — это, конечно, сильно сказано: начали изрядно после полудня, а закончили в час, когда майская короткая ночь уже полностью вступила в свои права. Пиршественный стол, к которому то и дело подходили угощаться утомленные певцы и слушатели, был перенесен к стене квадратной, ярко освещенной залы; пажи сновали с кубками, чтобы трубадуры имели возможность смочить горло, когда им вздумается. Прибывший-таки наконец великий Гиро де Борнель не возжелал участвовать в забаве — он просто разделил с госпожой Алиенорой место "высокого судьи". Однако же друг его, эн Бернар де Вентадорн, кажется, нуждался в богатом призе, долженствующем достаться победителю, более, нежели в славе, которой и так обладал с избытком; потому он все же вышел, испытанный боец, на поэтическое ристалище — и соперником ему оказался не кто иной, как Пейре Злоязычный.

Все ждали, не споет ли Овернец знаменитой своей сирвенты, поносящей по меньшей мере троих из присутствующих здесь знаменитостей; "ква-ква", — с трудом сдерживая нервный смех, прошептала Мари своему трувору, когда Пейре вышел на середину зала со своим спутником и церемонно раскланялся. Но тот всех удивил — так как темою состязанья невольно оказалась любовь, он ни разу не сбился с темы и порадовал собрание воистину прекрасным голосом и дивными стихами. Даже когда он уже отпел свое, Кретьен некоторое время еще слышал в ушах его голос:

Короток день и ночь длинна,

Воздух час от часу темней...

Но надежда мне все ж видна

В дальней и злой любви моей,

Радость должна быть в любви разлита,

Друг она тем, кто тоску поборол

И бежит тех, в чьих сердцах темнота...

...В чьих сердцах темнота. Но тут кругом был золотой свет, и Кретьен опять поймал золотой, взволнованный, ищущий не то защиты, не то просто ответа взгляд — и пропустил момент, когда королева вызвала его на ристалище.

...Мари воистину превзошла самое себя. И дело было вовсе не в ней — просто в самом деле Кретьен никогда не считал себя лирическим поэтом, его ироничный, повествовательский стиль сильно проигрывал в коротких чувствительных песнях, где негде развернуться — а тот же де Вентадорн только этим талантом и жил, и куда там Кретьеновым совсем недавним, едва ли не первым строчкам, его несчастным "дорогам" — то, что Мари, вчера репетируя, называла "Песней про дорожки":

"Вели бы все дороги к ней!

Тогда бы уповать я мог.

Искал я много-много дней,

Но не нашел таких дорог..."

Вот именно, не нашел. А де Вентадорн — искавший столько лет — нашел, и шествовал по ним как хозяин и король. Голосом он обладал не столь роскошным, как у Пейре Овернского, и не таким чистым и звонким, как у Мари, но была в нем, глуховатом, выпевающем речитативным шепотком, некая загадочная прелесть, обаяние, заставляющее слушать. Или, может быть, дело в легкости и изяществе плетения слов?

Не нужен мне солнечный свет,

Зачем его луч золотой —

Я радости полон иной,

Ярче небесного света

В сердце заря золотая —

Вот моя радость иная,

Всех звонче я ныне запел —

Сердце любовью запело...

Сколь пришедший мудрее идущего, столь нашедший превосходит ищущего... В общем, Кретьен вовсе не удивился, когда королева провозгласила наконец победителя — эн Бернара, подарив ему долгий золотой взгляд, воспетый им в "Золотой заре". Как вы говорили, эн Бернар, "Единственная обязанность мужчины — иметь свободное и доброе сердце, чтобы обожать всех дам". И немудрено, что дамы будут платить за это взаимностью — даже если ваше лицо светится только внутренним светом, зато как сильно светится, Боже ты мой!.. Потому вскоре "на ристалище" остались только двое — вторым стал великолепный овернец, но даже он недолго продержался. Скверный характер, при всей одаренности, победам нимало не способствует.

Королева сама поднесла седому поэту приз — очень красивый золотой кубок с эмалью, доверху наполненный серебряными тулузскими солидами. Сумма немалая, кроме того, старый Бернар оставался теперь в Пуату — Алиенора пожелала дать ему некую необременительную и доходную должность при своем дворе. Конечно же, он желал остаться:

"Пускай меня скоро не ждут —

Магниту ль сказать: отпусти!

Анжу, Пуату перечти..."

Мой магнит, Mos Aziman. Вот какое имя придумал Бернар для королевы двух королей. А как мне прикажете называть ее дочь, подскажите, мэтр! Ведь южане куртуазнее северян, все это знают. Только северяне, кажется, об этом не особенно жалеют.

Раскланявшись с щедрою королевой и поцеловав, в знак благодарной преданности, край ее длинной верхней одежды — пурпурно-розовой, как небо на закате — старый поэт поднял руку, показывая, что хочет говорить. Не дожидаясь, когда шум более-менее уляжется, он сказал несколько слов, утонувших в гуле, и, поняв тщетность своих намерений, пересек квадратный высокий зал, направляясь к удивленному донельзя Кретьену, и при всех, не дав ему подготовиться, заключил северянина в объятья.

Тот даже спросить не успел — Бернар заговорил сам, обращаясь к Алиеноре, и на этот раз голос его услышали все. Затесавшуюся в зал длинноносую собаку, тыкавшуюся под столом в колени кому попало, пнул под ребра сапог Сайля д`Эскола, дабы не мешала слушать. Годфруа, похмельный дворянин из Ланьи, сделал попытку дунуть во флейту, но был соседом пресечен и подавлен.

— Госпожа и благородные друзья мои, видит Бог, я не вправе принимать эту награду, покуда не будет она разделена по справедливости.

— Но, э... — Кретьен попытался что-то вставить, но учтивый старик, бывший, кстати, его слегка пониже ростом, но схожего телосложения, не дал ему говорить:

— Друг мой, о знакомстве с вами я думал многие годы. И надеюсь, вы из ложной скромности не будете отрицать, что сегодня сражались не своим оружием. Любовные песни — это не то, чем вы сильны, ваш домен — поле романов и жест, но как всякий честный рыцарь, вы бились по правилам, назначенным распорядителем турнира. Потому не обижайте меня отказом — прошу вас разделить награду и почести со мною пополам.

— Эн Бернар, — улыбнулся раскрасневшийся Кретьен, невольно поддаваясь обаянию трубадура — обаянию его бледно-голубых, совсем светлых, будто бы выцветших, как небо в жару, глаз. — Эн Бернар, послушайте, как вы намерены делить на двоих один-единственный кубок? Неужели работу столь искусного эмальера мы с вами посмеем разбить? Нет, лучше пусть будет так, как решил суд госпожи нашей...

— Тогда мы поступим иначе, — не отступил южанин, не обращая внимания на улыбки и смех. — Отдадим этот подарок одной из дам, освещающих этот замок своей красотою, и предмет спора найдет себе достойного обладателя!..