Проклятие Раду Красивого

К тому времени я уже порядком устал, а после двух бессонных ночей глаза закрывались сами собой, но вылезать из воды не хотелось. Мне казалось, что если я вылезу, то вмиг забуду всё, чему научился, поэтому не вылез, а просто перешёл на другое место, не взбаламученное.

Вода казалась тёплой, почти как перина. Я, поджав ноги, чтобы не доставать до дна, перекатывался в этой воде так и эдак. Лёг набок, а затем перевернулся на спину, обнаружив, что можно плыть и на спине.

Полуденное солнце слепило глаза. Я сомкнул веки. Затем вытянул ноги и отдался на волю волн. Речная вода баюкала меня, как младенца в колыбели.

Вдохнув ещё побольше воздуху, я раскинул руки, покачиваясь на волнах, и почти задремал. Не помню, сколько это продолжалось. Наверное, не слишком долго.

Вдруг раздался странный звук, как будто кто-то бежит ко мне от берега — шумные всплески, но не успел я перевернуться и посмотреть, что происходит, как меня схватили подмышки и грубо куда-то поволокли.

Я открыл глаза и увидел перед собой лицо смертельно перепуганного молодого дозорного. Он тащил меня к берегу и даже не увидел мой вопросительный взгляд.

— Что такое? — встрепенулся я. — Враг переправляется через реку?

Дозорный не ответил, а продолжал тащить меня и кричал:

— Помогите! Помогите!

— Да оставь ты меня! Куда тащишь!? — крикнул я возмущённо, попробовал вырваться, и только тогда воин меня услышал:

— Господин... — только и выдохнул он с облегчением. У него как будто гора с плеч упала.

— Что!? — продолжал я возмущаться и, наконец, вырвался из его рук, которые внезапно обмякли. — Что случилось!?

— Господин, ты жив... — только и произнёс дозорный.

А между тем на его крик уже прибежали другие турки из дозора, остановились у кромки прибоя и недоумённо таращились на нас. Только представьте — я в одном исподнем стою по пояс в воде весь мокрый, а рядом также по пояс в воде стоит воин в полном боевом облачении и тоже весь мокрый до самой макушки из-за брызг. Я гневно кричал, чуть ли не плевался, а он только таращился и улыбался рассеянно.

— Конечно, жив! — продолжал кричать я. — А с чего мне умирать!?

— Прости, господин, — наконец, выговорил молодой воин. — Но ты лежал на воде, закрыв глаза, и руки раскинул, будто утопленник. Я подумал, что ты утонул — что наглотался воды и утонул, а я не уследил.

— Да вовсе я не тонул! Более того — научился плавать! — мой голос уже осип. — Я плыл на спине. И глаза закрыл, чтоб солнце не слепило! А ты, значит, решил меня спасать!?

Воины, стоявшие на берегу, дружно захохотали. Это и вправду казалось смешно.

— Дурак, — беззлобно бросил я своему "спасителю" и тоже засмеялся.

И чем больше смеялся, тем веселее мне становилось. Через минуту я уже хохотал во всё горло и не мог остановиться, а перестал смеяться только тогда, когда не удержал равновесие, стоя на илистом дне, и упал навзничь.

Молодой дозорный снова принялся вылавливать меня из воды, но теперь смеялся и он.

* * *

К вечеру того же дня мы сделались закадычными друзьями. Моего спасителя звали Гючлю. Красивое имя. В переводе означало "сильный".

Теперь возле реки стоял другой дозор, а Гючлю вместе с товарищами сидел у костра, и я с ними. Запрет на разжигание костров в ночное время уже перестал действовать, поэтому мы вместе сидели перед огнём и пили кумыс. Вина эти турки не употребляли, а когда я сказал, что могу угостить их, они вежливо отказались:

— Нет, нам Аллах запрещает.

Я с трудом привыкал, что мусульмане говорят со мной, христианином, как с равным, но в войске все знали, что на совете в Эдирне я удостоился чести сидеть по правую руку от султана, считавшегося тенью Аллаха на земле. К тому же, раз уж султан поставил меня начальником над четырьмя тысячами правоверных, им следовало принять меня как своего.

"Тем лучше, — думал я, и мне стало всё равно, как посмотрели бы на моё поведение мои единоверцы, христиане. — Раз я могу считаться для Гючлю другом, зачем отказываться от этого?"

Я сидел рядом с ним, по правую руку. Его смуглое загорелое лицо казалось мне красивым. Особенно тогда, когда он улыбался, показывая ровные белые зубы.

Кратко расспросив этого юношу, я узнал, что он родился очень далеко отсюда, в Анатолии, в одной из деревень близ Анкары, и что дома у моего нового друга осталась жена, которой было пятнадцать лет, а также двое дочерей.

— Надеюсь, когда вернусь, жена будет держать на руках мальчика, — сказал Гючлю.

Я поймал себя на мысли, что мне досадно: "Раз у него дома семья, значит, он не согласится остаться у меня на службе, если предложу ему. Жаль".

Не стану лукавить — я понимал, что со мной происходит. Хорошо, что эти турки не знали, кто я, и кем служу при Мехмеде, поэтому мне оказалось возможно позволить себе кое-что.

В очередной раз вспоминая смешную историю, случившуюся днём, я шутливо восклицал:

— Ах, Гючлю! Ты мой спаситель! Теперь мы с тобой братья навек!

С этими словами можно было обнимать "своего спасителя" одной рукой и даже класть голову ему на плечо. Приятное ощущение.

Я вспомнил рассказ Мехмеда о том, как братаются турки, поэтому подарил новому другу свой кинжал, а в качестве ответного подарка получил сходное оружие.

Подаренный мной кинжал был дорогой, с серебряной чеканной рукояткой и такими же серебряными ножнами, причём совсем новый. Кинжал, полученный в обмен, выглядел гораздо дешевле, и оказался старый, потёртый, но зато выходил из ножен без единого звука, и клинок выглядел куда более внушительно.

— Где ты взял такой? — спросил я, разглядывая полученную вещь. — Это ведь не оружие твоего отца?

— Нет, — улыбнулся Гючлю. — Кинжал моего отца я бы тебе не подарил. А этот я купил на рынке в Анкаре. Хорошее оружие. Для себя покупал, а тебе отдаю.

— Благодарю, мой друг, — сказал я. — Позволь поцеловать тебя, — и, не дожидаясь ответа, крепко поцеловал моего побратима в щёку.

От него пахло конским потом, дорожной пылью, бараньим мясом, которое он недавно ел. Я вдруг подумал, что если бы поцеловал своего друга, как целовал Мехмеда, мне в рот наверняка попала бы частичка мяса, застрявшая у этого юноши где-то между зубами. С Мехмедом меня всегда раздражали такие случайности, а с Гючлю не появилось бы и тени недовольства.

"Ты же простой пастух, а меня влечёт к тебе", — мысленно произнёс я.

Мы сидели рядом, пока не догорел костёр. К тому времени все турки уже начали клевать носами. Сонные, они лениво поднимались на ноги, отступали на несколько шагов в темноту, снимали свой кожаный доспех и, подложив его под голову, засыпали прямо на траве. Некоторые, даже не сняв доспех, спали возле костра — ложились на бок и проваливались в забытьё.

Гючлю тоже начал клевать носом, и я понял, что мне пора уйти, чтобы не злоупотребить гостеприимством. Чуть пошатываясь из-за выпитого кумыса, я отправился к себе в шатёр. Спать не хотелось, ведь днём после полудня, наплававшись, я проспал несколько часов крепким сном.

Теперь я лежал в шатре один, вспоминал недавние события, глупо улыбался... и вдруг, повинуясь внезапному порыву, встал с ложа и аккуратно откинул край одного из ковров, устилавших весь пол моего походного жилища. Мне открылась примятая трава и земля.

"Семя впитается в землю, будет не видно", — подумал я, и, кажется, впервые за много лет "дал волю руке". Это было острое яркое ощущение запретного удовольствия, ведь в своих мечтах я видел отнюдь не женщину.

* * *

Первая мысль, которая пришла мне в голову после пробуждения, заставила меня весело улыбнуться: "Так вот почему Мехмед не брал меня с собой в походы! Вовсе не из-за того, что боялся потерять ясность мысли, которая так нужна военачальнику. Он боялся, что со мной случится подобное тому, что произошло вчера днём".

Теперь я видел, что в турецком войске обстановка совсем не та, что во дворце. Во дворце почти все выглядели запуганными, и даже те, кто не был евнухом, вели себя, как евнухи.

Другое дело — армия! Даже если бы я, в самом деле, любил Мехмеда, здесь меня подстерегало бы множество искушений. Очень трудно любить пузатого рыжего султана, когда вокруг столько молодых мужественных красавцев.

"Ну, что ж, Раду, — сказал я себе, — добро пожаловать в армию".

Мне захотелось смеяться, ведь и двух недель не прошло, а я себе уже кое-кого приглядел... Ах, Гючлю! Кстати, многие товарищи этого юноши тоже казались красивы, но они вели себя грубее. А вот он казался мягче в разговорах со мной, и эта его мягкость рождала в моей голове глупейшие мысли.

Так и хотелось произнести, пусть в шутку: "Ах, Гючлю! Ты мой пастушок!" Да, в мирной жизни он являлся пастухом, и теперь я вспомнил, что пастухи, отправляясь пасти скот на дальние пастбища, могут по многу недель жить вдали от женщин. "Как же эти люди обходятся без того, что мужчине просто необходимо?" — думал я. Кто-то когда-то сказал мне, что пастухи, если уж совсем невмоготу, совокупляются с овцами.

"Нет, наговоры, — думал я. — Но если не с овцами, тогда как? Неужели всё-таки друг с другом?"

Конечно, это были глупости. Зачем нужно непременно с кем-то совокупляться? Пастухи могли избавлять себя от тягостного ощущения точно так же, как я сам себя избавил минувшей ночью. Или могли проявить чуть больше воли и терпеть... а по возвращении радостно брюхатить своих жён.

"Конечно, — говорил я себе, — между мной и Гючлю ничего не может произойти", — но вся эта история так веселила меня!

* * *

Весёлый и беззаботный, я оделся, вылез из шатра и спросил у слуги — утро сейчас или день. Можно было бы и самому определить это по положению солнца, но не хотелось утруждать себя.

Слуга сказал, что сейчас день, а к нынешнему вечеру ожидается прибытие султана, поэтому я начал думать, во что мне лучше облачиться, когда Мехмед появится... и тут мне вспомнился кинжал, полученный от Гючлю.

Ещё вчера вечером я собирался носить эту вещь и думал, что если надену кафтан попроще и свой новоприобретённый кинжал вместо серебряной побрякушки, от которой так счастливо избавился, то стану больше похож на воина и менее смешон. Вчера мне казалось это правильным, но теперь... теперь я представил, что будет, если Мехмед случайно увидит у меня эту вещь и спросит, откуда она.

Я ужасно испугался, но не за себя. И мысленно проклял свою беспечность: "Как я мог забыть!? Ведь Мехмед уже однажды преподал мне горький урок. Нельзя показывать, что мне кто-то дорог. Нельзя!" Также я надеялся, что у Гючлю хватит ума не носить мой подарок, а припрятать подальше и при первой возможности продать.

Этот серебряный кинжал, который я отдал своему новому другу, являлся подарком Мехмеда — одной из многих вещей, про которые я даже не помнил, когда они у меня появились. Всё, чем я владел, подарил мне султан. Значит, и этот кинжал — тоже от Мехмеда. Я уже не помнил, был ли это подарок, привезённый султаном нарочно для меня из давнего похода, или просто плата за счастливое время.

Раньше, если Мехмед, проведя со мной ночь, бывал особенно доволен, то на следующее утро отправлял ко мне слугу с подарком, говорившего:

— Раду-бей забыл это в покоях моего повелителя.

Я ничего никогда у Мехмеда не забывал, но если слышал такие слова, то понимал — за этот подарок не нужно благодарить, потому что я уже "отблагодарил" султана.

Однако мне никак не удавалось вспомнить, откуда у меня появился серебряный кинжал. "Возможно, ты зря испугался, — успокаивал я себя. — Вдруг Мехмед даже не помнит, что подарил тебе такую вещь". А вдруг он всё же помнил и случайно увидел бы свой подарок на поясе у Гючлю!?

Я хотел сквозь землю провалиться, обзывал себя себялюбивым глупцом и всякими бранными словами. А ведь ещё недавно всерьёз подумывал изощрённо отомстить Мехмеду, изменив ему с мужчиной.

"Ну, вот ты своего и добился! — мысленно кричал я на самого себя. — Если султан узнает, что вы побратались, то он легко додумает остальное. Всё, чего не случилось — всё додумает! И Гючлю уже не вернётся домой, и не узнает, родился ли у него сын после двух дочерей. Радуйся, глупец. Твоя месть Мехмеду осуществится!"

"Что мне делать? Что мне делать?" — хотелось схватиться за голову, но тогда моя тревога и тоска стали бы слишком уж явными.

Слуга предложил мне поесть плова, "пока можно", и эти слова тоже напоминали о Мехмеде. По крайней мере, за десять часов до встречи с султаном мне не следовало наедаться! Проспав завтрак, принять пищу я мог только сейчас. Впрочем, аппетита не было. Я съел пару горстей плова, сказал, что сыт и что отправлюсь прогуляться к реке.

Плавать меня не тянуло. Выбрав место подальше от людей, я присел на бревно, наверное, вынесенное на берег ещё во время весеннего половодья, и глубоко задумался.

Я чувствовал, как над моей головой и над головой Гючлю сгущаются тучи, поэтому, взглядывая вверх, каждый раз не мог понять, почему небо оставалось по-прежнему безоблачным, а воды реки, в которых оно отражалось, всё так же спокойно текли мимо меня вместо того, чтобы заволноваться и вспениться.

Я сидел на бревне до самых сумерек. "Слуги знают, где меня найти, поэтому не обязательно ждать Мехмеда в лагере", — думалось мне, однако слуга всё не появлялся.

Вот уже слева от меня раскалённое солнце погрузилось в багровые воды, а вестей о прибытии султана никто так и не принёс. Я уже не думал, в чём предстану перед Мехмедом. Я размышлял о том, как глуп и жесток был, когда полагал, что могу пожертвовать чужой жизнью ради сведения счётов с султаном. Жертвовать жизнями людей, которых не знаешь, кажется легко, а если знаешь, и успел привязаться...

Вдруг в сумерках я увидел, что ко мне кто-то приближается. Это не мог оказаться мой слуга, потому что он не носил саблю, а этот человек носил.

— Господин, ты чего такой грустный? — весело спросил Гючлю. Это был он.

Я оглядел его. Мой подарок висел у него на поясе и, судя по всему, молодой турок не считал это оружие смешным. Напротив, он гордился, что носит такую дорогую вещь.

— Прости меня, — сказал я.

— За что, господин? — он наклонился ко мне и заглянул в глаза.

— Я сделал то, что может навлечь на тебя беду, — сказал я.

— Беду? — насторожился Гючлю. — Что за беду?

— Не спрашивай.

— Как же не спрашивать?

— Вот так. Просто поверь.

Гючлю подумал немного, неуверенно улыбнулся и присел рядом со мной:

— Господин, ты, наверное, шутишь? Хочешь посмеяться над моим простодушием, как вчера?

— Нет, я не шучу, — сказал я. — Прошу тебя, не спрашивай ни о чём. Просто сделай то, что я прошу.

— Господин, мы теперь как братья, поэтому, что бы ты ни попросил...

— Спрячь кинжал, который я тебе подарил, и никому не показывай. А вернёшься с войны — продай.

— Как же продать? — Гючлю положил руку на ножны и даже чуть погладил их.

Несомненно, это оружие вызывало зависть у всех товарищей молодого турка. Они говорили: "Вот ты счастливец", — или что-то подобное, а Гючлю, конечно, обрадовался, что про него так говорят, и не поменял бы это ни на какие деньги.