Книга Исхода

— А это вот наша младшенькая, Геро, я тебе про нее рассказывал, а теперь оказалось, что и сам ничего толком не знал... За год совсем красавицей стала, — проговорил он, довольно-таки бесцеремонно вертя ее в твердых, как железо, руках, — совершенно за год изменилась, просто не узнать.

Фермер поневоле улыбнулся, глядя на мелькающие перед ним, облитые обманчиво-скромным платьишком, даже на взгляд ощутимо-твердые груди-бедра-ягодицы, запас которых к тому же, был не слишком-то скудным, и спросил:

— Это какая ж между вами разница, братец?

— А! Восемнадцать лет без малого. Подумаешь! В наших местах и по двадцать, и по двадцать четыре года перепады встречаются, так что ребенок много меньше какого-нибудь внука... Это ж не нам чета, это ж настоящие люди, они уверены, что если получается ребенок, — то это Бог дал, и причем тут какой-то возраст? Да и чем плохо, — ты посмотри, какая получилась, а?

— Ты не рекламируй, — шутливо (то есть это он так думал) нахмурился Фермер, — а то у тебя может получиться...

Он и сам не заметил, что даже двигаться стал по-другому с того самого мгновения, как мельком встретил взгляд почти до черноты синих глаз. Ему и вообще была присуща этакая плавная тяжеловесная грация, но теперь она приобрела примесь некоторой хищности, как движения мягкого, эластичного, тяжелого тигра во цвете лет. Причины его вопиющей (хотя, до времени, и неосознанной) реакции, в общем, были понятны: как будто из седой старины, пробив толщу всех этих веков и тысячелетий, выплеснулась та древняя, легендарная стать. Прорвалась, по дороге обогатившись кое-какими полезными новациями, — и отлилась, как в форме, в младшей девчонке Георгидесов. Куда менее понятно, почему она сразу же положила глаз на громадного, могучего блондина с хмурым лицом и тяжелыми руками, — но это, в конечном итоге, оказалось самым главным. Вопрос, во всяком случае, был задан прямо на другой день:

— Этот твой друг, ну, большой, белобрысый, — он женат?

Статер в это время, сидя на скамеечке, смаковал вино прошлогоднего урожая, сделанное по античным еще рецептам, горьковатое от добавленной в него смолы, и был полон всепоглощающего покоя, пребывал почти в нирване просто-напросто оттого, что был дома, в самой лучшей на свете стране, в месте, порождением которого, плотью от плоти, кровью от крови он был. Поэтому он не сразу даже осознал обращенный к нему вопрос, тем более, что задан он был самым будничным тоном. Осознав не сразу, — поперхнулся.

— Да откуда я... Ты почему это спрашиваешь?

— С ним сразу же подружился папа. Я поглядела и поняла, что тоже не прочь... подружиться.

— Так. Сегодня же поговорю с отцом, чтобы он срочно же выдал тебя замуж. Пока не вышло беды.

— За него? — Наивнейшим тоном спросила маленькая сестренка. — Я, конечно, подумаю, но соглашусь.

— Причем тут он? Разве тебе такого надо мужа, — тут у него мелькнула мысль, что он, собственно, не знает — какого, просто-напросто потому что никогда не задумывался над этим вопросом, и с характерной логикой продолжил, — да он почти в три раза тебя старше!

Она глубокомысленно кивнула:

— Понятно. Дряхлый совсем и немощный. А с виду — как бугай у Ставридисов. Еще очень на грузовик похож, — такие большие, американские, с длинными прицепами, знаешь?

— Понятно. Иду разговаривать с отцом, срочно же уезжаем, хотя и жаль, хотел побыть несколько деньков, теперь не знаю, когда и выберусь снова...

— Сегодня вы никуда не денетесь, а до утра мно-ого успеть можно.

— Ты что это имеешь ввиду?

— А уж это, — она великолепным движением пожала плечами, — что получится.

— Да я, — прошипел он, хватая ее за руку, — я сам тебя запру до утра.

— Пусти, дурак, — она вырвала руку, — больно! И попробуй только! Я вам устрою позор, только не такой, выдуманный, а настоящий! Ни одного парня в поселке не пропущу! И женатых не обойду!

— Так. — Проговорил он, делая страшные усилия, чтобы удержать себя в руках. — Л-ладно, давай поговорим спокойно. — И взревел, — что это за блажь!!! С чего это тебе вообще в голову пришло?

— Я хочу его. Я никогда не видела таких людей. И... и еще мне его жалко. Я хочу сделать ему хорошо. У него вид мужчины, не имевшего достойной жены. А потому и детей, — настоящих детей у него тоже не может быть. Я рожу ему их. Пусть он будет тем, кто вспашет мое поле.

— Ты глупая девчонка!С чего ты решила, что нужна ему?

— Он почувствовал мой запах. А если ты этого не видишь, то, значит, сильно поглупел в своей Германии. Мозги засалились, да? От лишнего умничанья.

Он попробовал влепить ей затрещину, но довольно-таки неуклюже, и она увернулась совершенно змеиным движением и продолжила, как ни в чем не бывало:

— И он еще не понял... Я объясню.

— Ха, — он неожиданно хмыкнул, — а по-каковски объяснять будешь? Он по-гречески не понимает ни слова, а ты кроме ни одного языка не знаешь!

— Когда-то люди разговаривать не умели. А собачки, овечки и быки с коровками и до сих пор обходятся без разговоров.

— И ты не боишься быть замужем — за старым?

— Боюсь! Еще как боюсь. Вид у него такой, что ему трех таких, как я, может на ночь не хватить!

— Ты что это вздумал, старый козел? Ты зачем девчонке голову крутишь?

— Я? — Фермер повернулся к нему всем телом, голос его был по-обычному флегматичным, но в глазах горел мрачный, упорный, под стать всесокрушающей натуре, огонь, — по-моему тебе пора сунуть голову под холодную воду... Или я суну!!! Я ей ни одного слова не сказал... Близко не подходил! Не хватало мне теперь этой с-смуты...

— Не говорил! — Бешено, тихо полупрохрипел-просвистал, задыхаясь, оскорбленный брат, — как будто не видно, как ты крылом чертишь! Я не знаю, что ты сам себе думаешь, но благо, что кругом других самцов нет, а то бы ты бросился! Я видел, видел тебя в деле!

Но Фермер снова обрел свое спокойствие могучего травоядного, уверенного в собственной несокрушимой силе:

— Прости, что я просто-напросто есть. Такой, какой я есть. Прости, что другим я быть не могу. Я знаю, что всегда давлю на все, что окружает меня. Кроме того — ничего еще не было. — Он мрачно, враз погаснув, отвернулся и тихо проворчал, — к сожалению.

— Что ты сказал?!!

— Я сказал, что мне жаль. Чистую правду сказал. А ты не петушись, потому что я пока еще ни в чем не виноват...

Он лежал под открытым небом на каких-то достаточно пахучих овчинах, потому что в доме ему было жарко. Кровь, холодная,упорная кровь его страшно, тяжело кипела, как вскипает, к примеру, расплавленный, пышущий белым жаром металл. Приди, — молилось все существо его, — приди, потому что я не могу без тебя. Приди, хотя это никому не принесет счастья, а сама мольба моя — преступна... Приди, хотя это страшный грех и смертное, несмываемое оскорбление этих прекрасных людей... Но мне уже все равно. Теперь я понимаю, что значит — быть одержимым; дьявол вселяется в тебя, и ты перестаешь себе принадлежать. Это не похоть, не только похоть, потому что я не могу без тебя, как не могу без воздуха... Как, наверное, наркоманы не могут без своего зелья. Чудовищная жажда, когда жаждет каждая клетка, каждый нерв, и каждая мысль наполнена ядом. Я знал, твердо знал, что так бывает. И все-таки не верил. Не представлял себе. Голова гудела от страшного, перенапряженного усилия передать этот призыв. Наверное, уже дымится изоляция. И она сумела незаметно проскользнуть сквозь это поле, сквозь это страшное пространство, где все потрескивало, искрило и вставало дыбом от несусветного напряжения. Сквозь темную хлопчатобумажную рубаху, сквозь ткань коротковатых затрапезных штанов он сразу, для начала ощутил жар ее тела, и сразу же — каменную плотность его. Он выдохнул, как выдыхают перед тем, как броситься в пропасть либо же шагнуть под пули, выдохнул, чтобы вопреки всему сказать то, что положено (Слово то какое! Тьфу! Кем положено? И — кому?!! Мне?!!), но не успел, потому что губы его, готовые изречь благонамеренную и погибельную ложь, вдруг закрыли поцелуем, и последний подходящий момент, Самый Последний Шанс был упущен.

— И не вздумай ничего такого сказать родителям! Слышишь? Ты им ничего не скажешь, ты просто-напросто возьмешь меня с собой, потому что я сказала тебе, как всю жизнь мечтала стать... доктором. Или ветеринаром. Или, лучше,ты сам придумаешь, — кем. И не делай глупостей! Ты выбирал сам, — и я хочу выбирать сама. И буду.

— Ты ведь не знаешь... — Голос его был совершенно безнадежным. — Ты ведь не представляешь себе... Куда, куда мы на самом деле уезжаем. Ты не представляешь и не можешь представить себе этого. Мы не говорили тебе этого, а если скажем, то не поверишь. Потому что невозможно. Ох, дура, да что ж ты наделала, дура! Получила, значит, товар? Так плати тогда. Всю жизнь платить будешь, и заплатишь всей жизнью.

Мне все равно. Брат говорит что-то, а сам не понимает, что мне все равно. Потому что меня больше нет. Меня — отдельно — от него — больше нет. Он так и не сказал мне ни единого слова до того, как я пришла. А потом он говорил мне какие-то незнакомые слова, которые я понимала. А утром мы едва нашли силы расстаться — и быть отдельно, это было так же трудно, как расстаться со своей рукой. И он как-то сумел объяснить мне, что это — судьба, потому что он сам не понимал, зачем приехал сюда. Страшно был занят, а все-таки приехал, никогда раньше так не поступал, — а все-таки приехал. Теперь понял — зачем. Мужчины, даже самые умные — глупы, и ничего не понимают, и отец ничего не понял, а мать поняла и в ужасе молчит.

Самозапуск авиационной ракеты на ангарной палубе ракетоносца, — это пример того, чего не бывает. Это только кажется, что бывает все, и тут совершенно неуместны ссылки на палку, стреляющую на грех, или на незаряженное ружье, стреляющее раз в год, поскольку это — куда более возможные события. Настоящий специалист, пожав плечами, объяснит, почему этого не может быть никогда и ни при каких условиях, потом — из профессиональной гордости придумает совершенно невероятное совпадение, при которых это все-таки быть может, но, однако же, непременно добавит, что этого все равно быть не может. Истинный Знаток вспомнит все-таки, что по крайней мере один такой случай вроде бы имел место, и чем кончился, — он тоже слыхал, но все-таки не может взять в толк: как это произошло? Так вот: этого случая тоже не было.

Когда положение стало вопиющим, флот все-таки решили послать. Все попытки пробраться на Остров Кецалькоатля тайно кончились тихим, бесшумным, сокрушительным неуспехом: пропадали боевые пловцы, и без следа исчез десант из мастеров со специальными, почти невидимыми парашютами. "Мирных туристов" встречали сухо и выпроваживали — быстро, а что касается более многочисленной группы "потерпевших кораблекрушение", то их и вообще выперли, встретив в четверти мили от берега на каком-то странном катере. Громадный белобрысый хозяин сообщил им, что погода стоит — хорошая, до ближайшего острова — шестьдесят километров во-он, — он показал прямо рукой, — туда, а видеть на своем острове посторонних он не желает. Потому что это частное владение, а у него, — тут он скверно ухмыльнулся, — медовый месяц. А воды, консервов и горючего он, ладно, — прикажет доставить. Что? Не нуждаются в услугах такой с-свол-лочи? Тем лучше. Присутствовавший при сем столь же огромный латинос с как минимум десятидневной щетиной на совершенно разбойничьей физиономии — ничего не говорил. Он красноречиво молчал, не выпуская из рук какой-то "ствол" самого зловещего вида. После этого-то положение окончательно признали вопиющим. И обложили остров по всем правилам военного искусства, послав совершенно несоразмерные на взгляд непосредственных исполнителей силы кораблей, корабельной авиации и морской пехоты. И уже издали было видно, как над островом медлительно кружится, легкомысленно колыхаясь и чуть ли ни извиваясь в воздухе, тот самый "Кецалькоатль" — коробчатая, ощетинившаяся антеннами черная туша размером с хороший аэростат. Теперь уже трудно установить, кто первый дал название этому противоестественному сооружению, но кто-то дал все-таки, а потом неизбежным стал и следующий шаг: по прозвищу феномена прозвали и остров, который, впрочем, имел собственное название на каком-то местном языке. Никто его, понятно, и не вспоминал.

— Ну что, мистер Лючано, обратимся с ультиматумом, или сразу же свалим эту штуку?

Лысоватый, плотный человек с незапоминающимся лицом, стоявший рядом с адмиралом, одетый в комбинезон без знаков различия, ответил тягучим голосом:

— Не стоит, сэр. Мы здесь для того, чтобы как можно больше захватить и выяснить, а не для того, чтобы пустить этот островок ко дну...

— Хорошо. Пусть начинают. Повторяйте вызов на протяжении часа, а потом дайте по ним.

"Командование флота имеет сведения о нахождении на острове лиц, имевших отношение к террористическому акту на территории Западной Германии. Требуем допустить на берег досмотровую команду для проверки. В противном случае..."

После второго обращения последовал ответ.

"Требование и угрозу применения военной силы считаем актом агрессии. Во избежание тяжких последствий требуем немедленно прекратить морскую блокаду побережья. В противном случае вина за случившееся всецело ляжет на сторону, предпринявшую акт немотивированной агрессии".

— Нагловатые ребята. Впрочем, — им ничего другого просто не остается.

— Да. Они, похоже, догадываются.

— Подойдем поближе?

— Не стоит, — руководитель "трофейной команды" медленно покачал головой. Это может оказаться очень серьезным: видите ли, сэр, я был на той усадьбе...

А потом произошла катастрофа. Первый же пробный, ленивый залп из орудий большого калибра привел к конфузу: снаряды взорвались в воздухе. Разлетались, вспыхивали, косо врезались в океан крылатые ракеты, один за другим кувыркнулись в море пять штурмовиков, поднятых с авианосца, и тогда за остров взялись всерьез. Нелепый воздушный змей, висящий над островом, — явная, идеальная мишень для истребителей и зенитных ракет, как будто бы взорвался, наполнив небо свистящей смертью. Оно было затянуто густой сетью туманных полос, — небо разгрома. Время от времени на острове вспыхивали взрывы, валившие деревья и взметавшие вверх фонтаны песка, но это случалось нечасто, неожиданные всплески электромагнитного поля страшной напряженности довольно быстро вывели из строя всю работавшую радиоэлектронную аппаратуру, а характер оружия, применяемого осажденными, так и не удалось выяснить. На корпусах самолетов и ракет вдруг вспыхивали огненные шары, это сопровождалось сильнейшим динамическим ударом, а в этих местах металл оказывался как будто бы испарившимся. В воду, в воду валились пылающие обломки дорогостоящих машин и мало кто успевал катапультироваться. Чтобы увеличить плотность огня, корабли двинулись к острову сжимая кольцо, и тут в небе над островом возникло два черных крестообразных силуэта. С более близкого расстояния "Кетцалькоатль" подавлял, все, находившиеся на кораблях вдруг почувствовали себя распростертыми, распятыми на глади океана, а потом по правую сторону от флагмана, там, где шел второй авианосец соединения "Рэд Рок", вдруг полыхнули две бесшумные вспышки, и в небо со страшной медлительностью поднялся двойной столб пламени. Коротко, совершенно неестественно бросаясь в стороны, словно вздрагивая, немые черные машины появились с той стороны, где горел авианосец, и неуклонно, согласованно, как всадники, скачущие колено к колену, бросились на флагман. Адмирал закрыл глаза, а черные машины, легко пройдя сквозь огонь ослепленного ПВО, со страшным, режущим свистом прошли над палубой корабля и удалились прочь, обозначив смертельный удар, но так и не нанеся его.