Слуги Зла

— Снова эльфийские бредни, — сказал Паук, опершись спиной о каменное колено изваяния точно так же, как прислонился бы к товарищу по оружию. — Тролль — это просто арш, который разговаривает с землей. Больше, чем Господин Боя. Ну... как тебе сказать? Вроде того, что он знает язык камня, говорит с горами и горы ему отвечают. Если клану нужен великий боец, то тролль может очень здорово вырасти — вот, как этот. Это дар... ну, надо быть очень мудрым и очень чистым, тогда земля и камень дадут силу.

— Ага, — сказала Шпилька, рассматривая и поглаживая пальцами крохотные белые цветки на поросшей мхом каменной ладони. — Только ненадолго. Смертный же устает на себе силу всех гор таскать, тем более — в бой. Вот и присаживается отдохнуть и посмотреть на солнышко — лет так на сто или двести.

— Говорят, его можно разбудить, — встрял Задира. — Если его родичам очень нужно. И еще если твари из леса приходят, то тролли, говорят, встают и вставляют люлей.

— Угу, — согласился Паук. — Теплые Камни — хорошее место, да? В плохих местах троллей не бывает. Он же вот так сидит, а сам охраняет свои горы от всякой дряни. А солнце всегда светит ему в лицо.

— Это — сказка? — спросил я, устыдившись.

— Почему? Это — правда, — констатировал Паук. — Ну ладно, пошли, ребята, он тут за нашими присмотрит.

Задира на прощание хлопнул тролля по спине, и мы направились к перевалу.

Мне пришлось целую зиму учиться поспевать за аршами, которые обычно передвигаются не шагом, а полубегом, но нынче моя компания не слишком торопилась. Ребята грустили, спускаясь с гор; люди говорят, что дома и стены помогают, арши убеждены, что рожденным в горах не может быть по-настоящему хорошо на равнине. Невольно я проникся их печалью. Удивительно, как быстро в клане аршей чужак становится родственником! Правда, я был откровенно бедным родственником, неумехой, невеждой и неудачником — тем более поразительно, что это не тыкали мне в нос при любом удобном случае.

Воздух становился все теплее и гуще, солнце сияло все ярче, и горное безмолвие уже нарушали жужжание шмелей и пчел над цветами, пение птиц и шелест юной листвы. Мы на ходу грызли сухари и вяленое мясо яков, но остановились, чтобы напиться из родника; как во всех здешних источниках, вода имела неистребимый медный привкус, к которому я уже успел привыкнуть, а камни, на которые она стекала, покрывала голубовато-зеленая шелковая патина. К полудню мы вышли к проезжей человеческой дороге, но направились не по ней — во избежание неприятных встреч — а по тропе, проложенной аршами выше по склону, далеко не такой комфортной в смысле пеших прогулок, зато удобной для наблюдения.

Я оступился и ушиб колено, когда мы пробирались по узенькому карнизу над отвесной стеной высотой в полет стрелы. Вероятно, если бы Паук не схватил меня за шиворот, я разбил бы не колено, а голову — временами приходилось пробираться, прижимаясь спиной к скале и рассчитывая только на сомнительное чувство равновесия. Моя рубаха промокла от пота, пока мы лазали по скалам, цепляясь за неровности камня — и когда уже к вечеру мы, наконец, спустились в предгорья, я почувствовал настоящее облегчение.

В глубине души я думал, что легче было бы принять бой на нормальной дороге, чем много часов подряд бороться с головокружением и слабостью в ногах, сознавая, что под тобой настоящая бездна. Должен с огорчением признаться, что не люблю высоты; если под моими ногами нет нормальной надежной опоры, то чувствую себя весьма неуютно. После боя за мост я несколько раз просыпался рывком и в холодном поту: мне снилось, что я сорвался и падаю, отказавшись от помощи Паука. Наяву я научился скрывать страх перед высотой и управлять им — но теперь меня, признаться, пугает сила эльфийских чар. Королева Маб умела создавать идеальных солдат: обычный человеческий страх выжигался до пепла вместе с чувством опасности. Человеческое мужество, заключающееся в преодолении страха и слабости, Государыню, очевидно, не устраивало — оно замещалось бесчувственным покоем. Я все время думал, что мне придется разговаривать с эльфийскими рыцарями, и от этих мыслей заранее становилось тяжело.

Уже вечерело, когда я увидел вдали и внизу черный остов сгоревшего строения. На фоне молодой зелени и теплого неба цвета топленых сливок эта руина выглядела довольно неприятно, слишком наглядно напоминая о серьезных боях, шедших здесь совсем недавно.

— Бывший постоялый двор, — сказал Паук, когда мы подошли ближе. — Тут еще прошлым летом драка была, королевские стрелки, кто-то из солдат лешачки и ребята с Драконьего Гребня. До Серебряной реки еще.

— Откуда ты знаешь? — спросила Шпилька.

— Подойдем поближе, — сказал Паук, и мы подошли, хрустя щебнем и углем, через которые лишь кое-где пробивались весьма неуверенные в себе травинки.

Это и вправду был постоялый двор, причем когда-то уютный и неплохо устроенный. Из почерневшей земли еще торчали обгоревшие жерди коновязи; обвалившаяся каменная кладка выдавала убитый жаром колодец — на его дне еще виднелось немного воды, смешанной с золой и грязью, от воды сильно несло падалью. Жилые строения, хлев, конюшня — все сгорело дотла, остались только черные от копоти стены, сложенные из плоского камня, кое-где рухнувшие, и торчащие в стороны обугленные потолочные балки. Ни папоротник, ни шелковая горная трава, ни даже крапива и лопух не росли на этом пожарище, только вездесущий вьюнок уже протягивался через угли и копоть к щербатым стенам, осторожно хватаясь цепкими усами за почерневшие камни. Тут было отнято так много жизней, что земля пропиталась смертью на ладонь.

— Мне рассказывал Нож, — сказал Паук, подойдя ко мне так тихо и неожиданно, что я вздрогнул. — Он, знаешь, уцелел в этой драке, но его ребятам, по большей части, не повезло... Что, видишь, как тут все было, да?

Я видел, еще как. Я так часто видел что-то подобное, мне пришлось участвовать в стольких стычках с аршами, что надо было только чуточку сосредоточиться — и память восстанавливала все сама собой: и лязг оружия, и хриплую брань людей, и визг орков, и треск пламени с грохотом обваливающейся крыши, и злобное, захлебывающееся ржание лошадей... Кровавые лужи, вонь, растерзанная плоть, расколотые черепа, трава, порыжевшая от трупного яда...

— Сюда посмотри, — буркнула Шпилька непривычно хмуро.

Я сделал шаг за полуобвалившуюся стену, наступил на обломок стрелы, врезавшийся в щебень двора, как в живое мясо — и увидел черную груду неопределенных очертаний. Осенние дожди и тающий снег размыли ее: в бесформенной черноте мне померещился обгорелый череп в орочьем шлеме, переломанная, не по-человечески широкая грудная клетка, еще прикрытая погнутыми стальными плашками, какие арши нашивали на куртки для защиты от стрел, еще кости, грудой, как хворост...

Это я тоже видел. Их тела стаскивали в кучу, еле преодолевая тошноту, брезгливо, обернув руки в перчатках полами плащей, чтобы случайно не дотронуться по-настоящему. Их оружие швыряли в ту же кучу, все, давясь от отвращения. На трупы и оружие бросали охапки соломы, лили масло и запаливали с нескольких сторон. Сторонились чадного дыма, вытирали слезящиеся глаза, кашляли и кляли Зло и его представителей. Уверяли, что на месте сожжения их трупов никогда не вырастут цветы.

Так никогда не поступали с телами людей, не говоря уже о павших эльфах. Мы, рыцари Государыни, должны были ненавидеть врагов Пущи, но уважать их — если те, разумеется, были не орками. Общий тон велел быть снисходительно-просветленным, надменно-вежливым, общий тон велел оказывать мертвым врагам подобающие почести — если те, разумеется, были не орками. Об уважении к оркам было бы дико даже подумать. Их яростная отвага в бою воспринималась, как одержимость, их тактика, их боевой талант почему-то считались воплощением всей дурости мира, вне зависимости от исхода боя, их победа называлась торжеством Зла и грязными чарами, их поражение — естественным ходом вещей. Я не помню, чтобы кто-нибудь, из людей ли, из эльфов ли, остановил руку с мечом, занесенным над раненым. Впрочем, орки не сдавались, вероятно, понимая, что их выходы — лишь победа или смерть.

Зато я помню умирающих, брошенных в костер живыми. Я думал, что душевная боль, которая чуть не убила меня осенью, больше не вернется, но тут, около этого погребального костра, не оплаканного, без воинских почестей, еще полного обгорелых костей, которые не удосужились прикрыть землей — эта боль снова зазубренным лезвием врезалась под ребра. Я задыхался от стыда. Общий тон велел оказывать милость к любым падшим — разумеется, не оркам. Общий тон велел не рубить для костра живого дерева, не снисходить до гнева на животных, избегать всего, хоть чем-то напоминающего жестокость — но орков все это не касалось никаким краем. Рыцари Пущи хвастались убийствами орков, как никогда не посмели бы хвастаться охотничьими трофеями, боясь обвинения в кровожадности. Мы были такими светлыми, такими высокими, такими чистыми, что эта горняя высь и чистота вошли в поговорку у людей — никто не замечал нашей темной стороны, наша темная сторона считалась светлой, наша жестокость считалась благом, люди были готовы ей подражать. Мы ведь были жестоки только с орками, Эро Великий, Варда, Дева Запада, больше ни с кем, только с орками!

Когда Паук тронул меня за локоть, я вспомнил, куда и зачем мы шли. Я поднялся с колен. Мне хотелось снять плащ и укрыть им кости бойцов, умерших за свои горы. Мне хотелось выть в голос, я прокусил губу, пытаясь выглядеть хоть немного достойнее. Я постарался вытереть слезы понезаметнее — стыдные, стыдные слезы, сопли, распущенные задним числом, когда уже ничего нельзя исправить...

— Это было давно, — сказал Паук, когда я осмелился на него посмотреть. — И это сделал не ты.

— Это ничего не значит, — сказал я. — Паук, я такое делал, и хуже делал... Я — Эльф, ты сам знаешь. Мне, вероятно, никогда не получить другого имени. Вернувшимся из Пущи очень тяжело снова жить среди живых существ.

— Может, у тебя и будет другое имя, — сказал Паук. — Я понимаю, что Эльф — это ужасно обидно.

Я только махнул рукой:

— Да на что уж мне обижаться...

Задира и Шпилька принесли цветущий багульник, вереск и сосновые ветки, чтобы прикрыть кости — и я рвал папоротник, режущий ладони, укрывал им кострище и думал, что это единственно возможная попытка Эльфа высказаться перед тенями погибших и хоть отчасти вернуть себе веру в справедливость...

Мне не хотелось ни с кем разговаривать, когда синим молочным вечером того же длинного дня мы шли по проезжему тракту. Мне казалось, что ребята просто не могут не вспоминать о моем прошлом. Я думал о Топоре, слишком молодом для настоящего вожака, взявшем ответственность за остатки клана по отчаянной необходимости, как Нетопырь — как он отбрасывал пятерней назад короткую сивую челку и тер подбородок с длинным, плохо зажившим шрамом. Еще я думал о погибших товарищах Топора и о его выживших друзьях, о Ноже, ровеснике Задиры, с рваным ухом и вечной кривой ухмылочкой, о Жженом с багровым пятном старого ожога на осунувшейся хмурой физиономии, о Выдре, взъерошенной девчонке с откушенными фалангами мизинцев...

Я почти не смотрел вокруг. Взошедшая луна слишком нежно золотила молодую листву, свежий ветер благоухал слишком сладко, а дорога слишком гладко стелилась под ноги для моих мрачных мыслей. Я впал в непозволительную рассеянность, из которой был выведен чувствительным пинком Паука.

— Проснись, Эльф, — сказал он. — Не видишь, что ли?

Я поднял глаза от дороги. На обочине, весь увитый вьюнком, сахарно белел в вечернем сумраке памятный знак Пущи. Мраморный воин, безупречный в своей надменной красоте, простирал к луне руку, вскинутую в приветственном жесте. Работа восхищала искусством: мастера Пущи сумели точно передать и атласную гладкость кудрей, и мягкие складки плаща, небрежно накинутого на плечи воина, и бесстрастный покой прекрасного юного лица... На точеном постаменте, шелково-нежном, красовалась золоченая надпись: "Эти горы будут свободны от сил Мрака и Зла".

— Вот гады! — воскликнул Задира, тряся кулаком. — Это точно недавно, не может быть, чтобы давно тут было!

— Недавно, недавно, — кивнула Шпилька. — Осенью, наверно. Поубивала бы...

Паук, прикусив верхнюю губу клыком, мерил статую брезгливым взглядом. Я тронул его за плечо:

— Великолепная работа, да?

Он обернулся ко мне, взглянув, как в первый раз:

— Этот эльфийский мертвяк? Однако, расползаются, как вши... Еще кровь не успела свернуться, а они уже приперли сюда этого истукана...

Я слегка смутился льдом его тона.

— Конечно, им не следовало его тут ставить, — сказал я примирительно, — но, если отвлечься, хорош ведь?

Паук пожал плечами. Задира фыркнул, а Шпилька подобрала комок подсохшей грязи и швырнула в лицо статуи, расплющив его грязной кляксой на белоснежной скуле:

— Да ты что, Эльф, скажешь тоже! Хорош! Да, это они умеют: выделывать пуговички, шнурочки, тряпочки, все неживое — старались, сразу видно! Но ты на морду его погляди! Ты на тело погляди! Мертвяк мертвяком, прав Паук. Чурбан с тупой харей — тошно смотреть!

— Шпилька! — озарило Задиру. — А давай ему башку открутим? Мордой в грязь, чтоб поняли, когда увидят?

Шпилька воинственно взвизгнула и подхватила с обочины сухую палку толщиной с оглоблю:

— Давай! Легко!

Когда она замахивалась, я дернулся вперед, чтобы остановить ее руку — но тут вдруг неожиданно для себя увидел статую так, как видят ее арши. Для них не существовало человеческих критериев; лицо, фигура, осанка статуи не совпадали с их стереотипами прелести или возвышенности — а больше ничего в ней не было. Ни грана живой непринужденности, так отличающей орочьи скульптуры, ни малейшего намека на живое вообще совершенно не виделось в этой необыкновенно тщательной работе; помпезная, выверенная, статичная поза дополнялась отсутствующей миной идеализированного лица — без пор, шрамов, морщин, без малейшей индивидуальной черты. Лощеная, пафосная, избыточная красота вдруг показалась мне, как и моим ребятам, необыкновенно противной — как холодное насилие над естеством.

Шпилька врезала статуе по шее — и мраморная голова с треском откололась и грохнулась в пыль. Паук с омерзением оттолкнул ее ногой, вдавив лицом в дорожный песок. Задира подбежал и изо всех сил уперся в бок безголового воина, пытаясь повалить его на землю вместе с постаментом:

— Паук, Эльф, помогите же, Барлог заешь! Нечего ему тут стоять! Это наши, наши горы!

Шпилька воинственно потерла нос, бросила палку и присоединилась к нему:

— А ну навались! Пусть лешачка себе этого истукана знаешь, куда запихнет?!

Тогда мы с Пауком не выдержали и нажали вместе с ними. Статуя подалась, качнулась — мы шарахнулись в стороны, и она рухнула, разваливаясь на куски, взметнув пыль и оставив за собой квадрат вдавленной почвы, пахнущий разрытым погребом и кишащий червями. Паук зачерпнул в придорожной канаве жидкой грязи и наляпал ею на свежем изломе мрамора руны аршей: "Валите в лес!" Какая-то непонятная сила окунула мои пальцы в ту же канаву и вывела ими ниже, эльфийской вязью: "Эти горы свободны!"