— Да проклянут тебя духи! — пробормотала она сиплым голосом и махнула рукой, призывая нас вернуться в тхерем.
Мама поставила меня на ноги и мы пошли за покачивающейся Ойты. Войдя в тхерем, мы расселись у огня лицом к зияющему выходу. Подложили дров в огонь. Ойты потёрла вспотевшую шею и вытерла влажную ладонь о свою юбку.
— Если так и дальше пойдет, то кому-то придётся отправиться в Страну Мертвых, — сказала она. — Сейчас мне повезло... повезло, что ты, Кья-па, оказалась сметливой. Но... везёт не всегда. Лев выбрал нас своей добычей и врят-ли отступится. По крайней мере, этой ночью нам придётся забыть об отдыхе. Он ушёл недалеко. Это уже понятно, и скоро снова будет здесь. Он будет изводить нас до тех пор, пока мы не совершим какую-нибудь ошибку и тогда... В следующий раз он будет действовать наверняка! Хорошо бы было развести несколько костров вокруг хижины, но на это у нас не хватит запаса дров: их и так едва хватит до утра.
Она посмотрела на нас, а затем спросила:
— Что думаете?
Я отодвинулся за мамино плечо.
— Нам бы только до рассвета дотянуть, — ответила мама. — А там станет светло и он уйдёт. Может и Старшие братья вернутся. Но ночь длинна. И лев где-то рядом... Я не знаю что делать! — в отчаянии крикнула она.
Ойты прищёлкнула языком. Мама подобралась к Го-о.
— Бабушка! — воскликнула она; её лицо излучало тревогу. — Го-о весь горячий. Как бы ему хуже не было! И дышит еле-еле...
Ойты перебралась к ней и стала осматривать раненного. Её сосредоточенное лицо мельком повернулось в мою сторону и, в свете костра, я заметил, как по нему прошла тень печали. Что-то неуловимое и страшное мелькнуло в её глазах, но всего лишь на краткий миг, а потом она стала прежней.
— Надо повязку сменить. И помолись духам.
— Ну что? Что с ним? — мама пыталась заглянуть в лицо старухи, но та старательно и как бы невзначай избегала этого.
— Ничего. Лучше ему пока не стало. Смочи траву и приложи ему ко лбу: это снимет жар. — Ойты посмотрела на меня. — А мы с тобой, дружок, станем разбирать стены. Снимай лапник и складывай в кучу. Давай, живее!
Я встал и нерешительно потянулся к зелёной стене.
— Зачем это? — спросила мама.
Ойты уже была на ногах и торопливо выдёргивала колючие ветви, летевшие ей под ноги.
— Крышу оставим: вдруг дождь пойдёт. А всё остальное снимай. Вот так. Мы уберём стены, — ответила она маме. — Огонь будет освещать луг и лев не посмеет подойти слишком близко. А если и решится то мы заранее, ещё издали, увидим его и будем готовы отразить нападение. Ты не волнуйся, Кья-па, займись раной Го-о. Мы тут сами справимся. Дождь пойдёт — сильно не замочит. Правда, холодно будет, но, зато, живы останемся. Живей, малыш! — подбодрила она меня.
На землю полетел сырой лапник. В воздухе стоял густой запах мокрой хвои. Мы работали без перерыва, подгоняемые страхом и холодом. Вглядываясь сквозь образовавшиеся дыры в темноту, я вздрагивал, принимая неясные тени за крадущегося хищника. Холодный воздух леденил кожу. Но, вспоминая клыкастую пасть пещерного льва, я вынужден был признать, что Ойты права: лучше трястись от сырости и холода, чем почувствовать как эти клыки разрывают твоё тело. Работали споро. Вскоре, посреди тхерема выросла большая куча влажного лапника; остались одни только голые шесты, да небольшой клочок веток над головой. Огонь, не встречая препятствий, освещал поляну далеко вокруг, чему способствовал и усилившийся ветер, сорвавший туман и развеявший его по лесу.
Покончив с разбором своего жилища, мы с Ойты помогли маме подтащить тхе-хте к огню и уселись около него, прислонившись спина к спине: так было легче сохранять тепло и переносить скребущие до костей порывы ветра. Мама сняла свою безрукавку и отдала её мне. От холода соски её набухли и торчали в разные стороны, точно какие-то диковинные грибы. Хотелось спать. Но я боялся закрыть глаза, боялся, что если усну, то лев обязательно меня утащит.
Резкий западный ветер очистил весь небосвод, и мы даже могли наблюдать звездопад. Как искры, летящие от костра, стремительные огоньки пересекали небо, прочёрчивая его белыми полосами. Это души опускаются на землю, чтобы войти в тела новорожденных зверей и людей. Звёзды уже переместились по чёрному полю, что подсказало нам о близком исходе ночи.
Лев приходил ещё несколько раз. Но мы замечали его приближение ещё издали. Увидев подозрительную тень, мы подкидывали в огонь лапник, и взметнувшееся трескучее пламя отгоняло хищника прочь. Лев поднимался из травы и обиженно урча, убирался прочь. Ойты нашла правильное решение. Наверное, единственно возможное. Мы мучались от холода и усталости, но зато лев не мог к нам приблизиться. Иной раз, заслышав где-то в отдалении его рычание, мы вскакивали с места и начинали громко кричать и хлопать в ладоши, и тогда зверь снова уходил.
Ойты, благодаря быстроте и решительности действий мамы, избежавшая страшной участи, была несколько возбуждена и всё время разговаривала то с нами, то сама с собой. Временами она кидала на маму взгляд полный благодарного участия. Я был очень горд за свою мать и, чувствуя (быть может и напрасно) её силу, был спокоен.
Мама часто проверяла тхе-хте, пригибаясь к его лицу и вслушиваясь в хриплое дыхание. Она обеспокоено прикладывала ухо к его груди и тяжко вздыхала. И мне больно было наблюдать за ней, видеть, как она мучается от того, что не в силах ничего сделать для своего мужа. А Го-о был всё так же неподвижен: только нижняя челюсть едва заметно дрожала. Безучастный ко всему, он лежал под грязным и истрёпанным одеялом, не помня себя, не зная где находится, что происходит вокруг, борясь с духами, завладевшими его душой и телом. Я невольно протянул руку и коснулся его пальцев, высовывавшихся из-под одеяла: они были холодны. Я отдёрнул руку и посмотрел на маму.
— Плохо ему, сынок, — она нервно заелозила руками по своим коленям.
Ойты кашлянула и отодвинулась от нас. Взяла из очага горящую ветку, подползла к тхе-хте и начала осматривать его.
— Сними повязку, — приказала она маме и та немедля повиновалась. — Так! — старуха щурила глаза, а её пальцы ощупывали вздувшиеся края раны. Подняла лицо к звёздам, сверкавшим сквозь дымоход, и что-то едва слышно пробормотала. — Да, рана очень плохая. Тяжёлая. Тут не обошлось без вредоносных чар злых духов: заговорённым оружием его ранили. Нужно немножко колдовать. Я попытаюсь изгнать скверну из его тела. А вы отодвиньтесь и рты закройте, чтоб духи, которых я буду выгонять, не проникли в вас.
Мы с мамой отползли подальше. Старуха села у изголовья Го-о, взяла его голову в руки и тихо запела, покачиваясь из стороны в сторону. Я наложил на губы обе руки — так-то духи точно не заберутся внутрь — и с трепетом наблюдал за старухой. Мама отстранённо глядела в темноту. Изгоняющая хворь песня, что исполняла Ойты, походила то на завывания ветра, то на стон падающего дерева. Её голос проникал в меня и будил дрожь в моих мускулах. Спутанные волосы старухи развевались на ветру, придавая её и без того пугающему облику ещё большую выразительность. Пение старухи резко оборвалось и снова повисла тишина. Ойты опустила голову Го-о и встала. Потом проковыляла к огню и бросила в него несколько кедровых лап. Пламя взметнулось вверх, едва не опалив крышу.
— Всё... Сделала всё что умею. Большим помочь не могу. Теперь всё зависит от того, были-ли услышаны мои слова Проматерью. Если да — поможет..., — она пошамкала пересохшими губами и тихо прибавила: — надеюсь...
Через некоторое время после совершения обряда, жар отпустил Го-о. Он задышал ровнее, щеки его залил лёгкий румянец. Неужели Великая Мать услышала мольбы? Мама посмотрела на Го-о и насупленные брови её разгладились. Я улыбнулся.
... Перед самым рассветом его душа покинула тело и отошла в Страну Теней. Мой тхе-хте Го-о умер.
Глава четвёртая
Слёз не было. Была одна лишь опустошённость, словно душу мою высосали комары вместе с кровью. Сердце и разум оставались холодными, даже когда взгляд мой обращался к ложу, где навеки застыло тело тхе-хте. Я впал в оцепенение, усугубляемое усталостью от пережитой бессонной ночи, и долго сидел не шевелясь на груде хвойных веток, наблюдая как светлеет и наливается красками небо, и тени отступают в глубину леса. Из зелёного, небосвод постепенно стал жёлтым, а потом начал наливаться глубокой лазурью. Вершины холмов озарились ярким светом вернувшегося из своего путешествия Небесного Огня. Ожили птицы, загудели насекомые. Было прохладно: с холмов в долину стекал холодный, ещё не разогретый солнцем, воздух. Я смотрел на сверкающие от влаги деревья, на луг, погруженный в серую тень, на голубое небо: всё было каким-то новым, другим, совсем не привычным; будто что-то в Мире изменилось, а значит, изменилось и во мне. Смутно, я связывал это с нашествием неведомого врага и смертью тхе-хте, получившего смертельную рану в стычке с ним. Но если Мир меняется, должен меняться и я, но как? Я не знал. Догадывался только, что теперь всё будет по-другому: ещё бы. Ведь Го-о больше нет. Но боль, которой я боялся, так и не пришла: кончина тхе-хте почему-то не вызвала бурю чувств, которой должно было бы появиться. Но это вовсе не значит, что мне было всё равно в силу особой бесчувственности и чёрствости, вовсе нет. Просто чувства мои в тот момент притупились. Я в полной мере осознавал постигшую нас утрату, но принял это спокойно, как должное. ... Может, сказалось то потрясение, что я испытал в те трудные дни нашего бегства: я отрешился, словно отошёл в сторону, от смерти Го-о, как будто умер кто-то другой, незнакомый мне. Слёз не было. Была пустота... "Никогда уж не будет как прежде..." — нашёптывал мне изнутри чей-то голос.
С наступлением утра, лев покинул широкую луговину Долины Каменных людей и оставил нас в покое. Мы знали, что теперь, днём, нам не стоит его бояться; главное не углубляться в лес. К тому же, мы ожидали скорого возвращения Старших братьев, зная, что их запах заставит хищника держаться далеко в стороне. Поэтому-то я все посматривал в сторону Сау-со, надеясь первым заметить появлении мамонтов, тем более, что мама и Ойты были заняты н"Го-о. Но Старшие братья не спешили обрадовать нас в это утро своим посещением и я, с печалью, переводил взгляд на торчащие к небу каменные зубцы, сереющие на фоне тёмно-зелёного леса, и вдыхал прохладный воздух, отчего по телу моему пробегала мелкая дрожь.
Вот солнце коснулось дальнего края поляны, выходящего на равнину, высветило старый, изломанный бурями кедр, как страж, охраняющий подступы в священную долину, и Ойты, на миг оторвавшись от забот, связанных с подготовкой покойника к путешествию в Страну Мёртвых, тяжело вздохнула, распрямляя горбатую спину. Мама продолжала, сидя в ногах нашего мёртвого тхе-хте, шептать таинственные заклинания и намазывать его ступни красной охрой, извлечённой из поясного мешочка. Старуха, ухватившись за ближайший шест, поднялась на ноги и сняла подвешенные к перекладине берестяные черпаки. Я поймал её взгляд и она кивнула мне в сторону видневшейся в вершине долины скалы. Я с опаской покосился на заросли, но, стремясь хоть ненадолго оставить холодное тело н"Го-о, с готовностью вскочил с места. Ойты сунула мне в руки один из черпаков и мы пошли на родник. Никакого оружия у нас не было. Но страх перед львом, с его острыми когтями и огромными клыками, не шел ни в какое сравнение с ледяным ужасом близости мертвеца... Хоть Го-о и был мне родным человеком, после смерти он вызывал во мне лишь непреодолимое отвращение... Мне стыдно в этом признаваться, но таковы были тогда, быть может в силу незрелости, мои ощущения. Я просто не мог находиться под одной крышей с покойником.
Нам повсюду попадались следы, оставленные львом ночью: он нимало покружил вокруг нашего тхерема — вся земля вокруг была покрыта отпечатками больших лап; размятая от дождя почва запечатлела все перемещения большого хищника. Вот тут он бежал рысцой, а вот тут распластался на брюхе и ползком подбирался к одинокой хижине, а вон следы его отступления — идут прямо к густому черёмушнику, ветка обломленная болтается — листья только вянуть начали. У кустов, прикрывающих родник от постороннего глаза, мы приостановились и долго вслушивались в звуки леса: кто-то тихо, почти невесомо, прошуршал по самой земле (должно быть, какая-то совсем маленькая зверушка), со скалы, возвышавшейся над нами, сорвалась и, трепеща крыльям, улетела какая-то птица; журчали воды... Ойты знаком приказала мне сохранять тишину и, осторожно раздвинув ветви, пошла по узкой тропе. Я почесал затылок и, оглянувшись на далёкую хижину, в которой, видимая даже отсюда, согнувшись, передвигалась мама над телом н"Го-о, и поспешил за старухой, уже скрывшейся за покачивающейся листвой. На влажном бережке лужи мы вновь увидели отпечатки когтистых лап, но, как поторопилась заверить меня Ойты, лев приходил сюда ещё глубокой ночью. Не мешкая, чтоб не подвергать себя излишней опасности, мы торопливо зачерпнули воды и покинули тенистый полог леса. Я почти вылетел на открытый луг и, не дожидаясь Ойты, зашлёпал босыми ногами по холодной земле, направляясь к тхерему.
Едва войдя под ветхую кровлю, я сразу заметил перемену в облике матери: её лицо было испачкано сажей из костра, а на обоих щеках ножом она сделала по глубокому надрезу, из которых обильно изливалась кровь, смешиваясь с сажей и капая ей на грудь. Всё это она сделала в наше отсутствие, и Ойты взглянув на её лицо, грустно вздохнула.
— Сикохку! Тебе бы тоже намазать лицо, — заметила мама из-под нависших распущенных волос. — Таков обычай. Ты уже большой и должен соблюдать заветы предков.
Повинуясь её словом, я запустил руки в седые угли у стенки очажной ямы и, ткнувшись в ладони лицом, стал размазывать ещё тёплый пепел по щекам и лбу. После, тем же самым занялась и Ойты, в то время как мама, поместив один из черпаков в яму, выхватила с помощью палок несколько раскалённых камней из пламени и бросила в воду.
Когда вода нагрелась, мама и старуха, взяв по пучку травы и окунув их в берестяной сосуд, начали омывать тело усопшего. Я отвернулся, так как был не в состоянии наблюдать за их действиями и, прислонившись виском к шесту, закрыл глаза: может быть сон придёт?.. Но ожидания мои были напрасны: сон так и не навестил меня в это утро. Просидев некоторое время неподвижно, я встал и вышел наружу, окидывая поляну скучающим взором. Ничего примечательного. Мама вместе с Ойты всё ещё тёрли податливую мёртвую плоть, очищая грудь и лицо н"Го-о от грязных подтёков. Я прошёлся вокруг нашего, лишённого стен, тхерема, осмотрел место, где лев едва не задрал старуху и стал кругами ходить по траве, следуя по отпечаткам лап хищника. Солнце уже залило весь луг своим теплым согревающим светом и оттого, я почувствовал, что не мешало бы подкрепиться, когда в животе немного заурчало. Хоть бы ягоды какой набрать, что-ли? Я осмотрелся и, заприметив неподалёку большой куст кислицы, увешанный тяжёлыми гроздями красной спелой ягоды, поспешил к нему. Но прежде чем подойти к зелёной стене леса, уже не казавшегося таким уж страшным, я всё же остановился и хорошенько пошарил глазами по сторонам, чтобы не быть застигнутым врасплох нападением льва. Не найдя в зарослях ничего подозрительного, я подошёл к кусту и, разостлав мамину безрукавку в траве, стал отрывать и кидать на неё сорванные упругие ягодки. Сзади послышался окрик и я обернулся: Ойты, приложив руку ко лбу, наблюдала за мной. Я потряс кистью, усеянной красными бусинками в воздух; старуха успокоено махнула рукой и вернулась под свод тхерема.
