Союз летящих

И вдруг — вот сейчас — эта боль начала проходить. Алейн поняла, чего была лишена, и чего так страстно, так долго жаждала. Она поняла, как жила все это время.

Она заплакала, ткнувшись носом в плечо Дьена. Он обхватил рукой ее затылок и тихо гладил. Потом Алейн взглянула в лицо Дьена, его глаза были влажными и блестели.

— Дьен, ты что? — благодарность и нежность залили ее. Много-много лет никто не плакал из-за нее. Дьен грустно усмехнулся уголком губ.

— Уже все. Уже ничего. Самое худшее позади, больше такого уже не будет. Знаешь... все-таки хуже изоляции, наверное, нет ничего.

Он замолчал. Алейн стала вспоминать и поняла, что просто не знает до конца, о чем он говорит. И вспомнила, что и никогда не имела доступа к этим его воспоминаниям. Но про изоляцию она знала — когда-то Дьенар около сорока лет провел в полном отрыве от Союза Тайри.

— Надо скорее тебя инициировать заново, — сказал он, — так неудобно разговаривать... Но еще ждать несколько часов.

— Дьен, так даже интереснее! — она заулыбалась, — давай поиграем... Это же здорово. Ты тайри, а я — простая человеческая женщина. И ты мне все рассказываешь. Давай? А я тебе чайку...

Она накинула халатик и поставила чайник на плитку. Дьен просто завернулся в простыню, наподобие тоги.

— Ну как, подходяще для сверхчеловека? — он принял позу античной статуи. Алейн расхохоталась.

— На Аполлона вполне тянет! О, боже, я, рожденная в Вечном городе, всегда приносила тебе жертвы и почитала тебя, не гневайся, благослови меня...э-э..ниспошли нам

изобилие и любовь!

— И ты, о жена и дочь плебея, полагаешь себя достойной любви бога? — Дьен скептически-оценивающе окинул взглядом ее фигуру. Алейн, хихикая, быстро распахнула халатик. Дьен скрестил руки на груди, отставив ногу.

— Что ж, если ты принесешь подобающие жертвы, мы подумаем... только побыстрее, пока об этом не узнала моя сестрица Диана...

Алейн кинулась к пресловутому холодильнику и через минуту складывала на табуретку перед Дьеном "жертвы" — бутеброды с остатками сыра, несколько оставшихся печений "Привет". Затем она встала перед табуреткой на колени, сложив руки перед грудью, словно в молитве.

— Прими мои скудные жертвы, о Аполлон, прекраснейший из богов, и не оставь меня своей милостью...

Дьен прищурился и смотрел на нее свысока.

— Что-то твои жертвы и правда скудны, женщина...

— Наша земля, о прекраснейший Аполлон, потеряла расположение богов по неведомой мне причине, печальная бедность и скудость отныне наш удел... Однако жертвы мои от чистого сердца, это все, что я имею...

— Нужны ли мне твой сыр и оливы, когда я вкушаю сладостный нектар бессмертия. Но ты снискала мое расположение, женщина. Я дарую тебе сына... Этот сын будет величайшим героем, и поэты станут слагать о нем песни, а в конце жизни он обретет божественное бессмертие. Да приготовится твое лоно к восприятию божественного дара...

— О, благодарю тебя, Аполлон! — завопила Алейн, прыгая на диван.

...вот так это и бывает с тайри, потому что он точно знает, чего и как тебе хочется сейчас. То, как это бывает у тайри — непредставимо для людей. И когда она сама вернет себе способности летящей — она сможет так же много дать ему. Но сейчас... сейчас, пока она может просто наслаждаться.

...Ей хотелось нежности и сочувствия, и он сидел, держа ее на коленях, обняв, как ребенка, и гладил по голове.

"Бедная моя, маленькая, нежная. Единственная моя, любимая. Как я измучился без тебя. Как я ждал этого. Радость моя, счастье, свет мой".

Потом они пили чай. Дьен жевал бутерброд с подсохшим сыром. Кажется, ему даже было вкусно.

— Кто бы мог подумать, что я буду бессовестно изображать языческого бога... Я, брат Бернард...

— Ну наверное при здешней жизни о тебе еще и не то думали, — сказала Алейн.

— Думали — может быть. Но я ведь был такой дурак, Алейн. Я ж до последней секунды оставался монахом. Во всех отношениях, кроме того, собственно, по которому у меня с церковью и возникли разногласия. Я когда попал на корабль, на Мелл, мне с полгода не показывали ни одну женщину-тайри. Они чувствовали, что для меня это будет слишком.

— А потом ты увидел женщину, и это была Биренн.

— Она самая. И наша любовь продолжалась почти полвека... Первая женщина-тайри, которую я увидел. Ну не дурак ли я был? В общем-то, в глубине души мы тогда уже понимали, что я бы влюбился в кого угодно из тайри.

— Биренн красивая. И хорошая. Но наверное, не твоя.

— Ты моя. Ты моя, Нежная, драгоценная. Ты совсем-совсем моя. Я это понял сразу, когда увидел тебя еще на Земле, еще совсем девочкой, лока-тайри. И тогда мне было вот так же страшно смотреть на тебя... как сейчас, в эти пятнадцать лет.

— Ну тогда! Ты сравнил. Тогда мне было намного хуже, чем сейчас, в этой жизни. Эта жизнь еще по земным меркам очень счастливая...

— Да, тогда тебе было хуже. Но тогда ведь нас еще не так много связывало. Ты еще не была настолько родной мне. Я еще так не избаловался жизнью с тобой, и разлука не мучила. Только сострадание, но это обычное. Но вот факт остается фактом — ты совершенно моя, даже удивительно, как такое могло быть. Я ведь жил столетия и не встречал такую родную душу, и не думал, что такое возможно. А знаешь, забавно говорить с тобой словами...

— Я же говорю, это интересно! Обычным способом пообщаться мы еще успеем. Лучше, расскажи, что изменилось за эти 15 лет... особенно в отношении меня и моей миссии. Может быть, приняты какие-то новые решения?

Он молчал, словно собираясь с мыслями. И Алейн собралась, стала серьезной.

— Что-нибудь изменилось? На Земле?

— Ты еще помнишь анализ ситуации?

— В общих чертах. Там было что-то около 20 вариантов только для Советского Союза.

— Так вот, к сожалению, реализовалась группа вариантов "Ар-3". И хотя окончательное решение за тобой, аналитики рекомендуют не спасать Союз.

Алейн помнила приблизительно, что это за группа вариантов. Теперь ей пришло в голову все пережитое за последнее время. Вся эта перестройка... письмо Нины Андреевой.

— Значит, менять что-либо уже поздно, — сказала она, — остается только рушить.

— Да, теперь уже не изменить.

— А жаль. Это был такой интересный проект. И не забывай, что я и в первой жизни была русской, и мне...

— Возможно, лучше было тебе внедриться в США. Или в Латинской Америке. Помнишь, у нас даже была там другая кандидатка на смену тела, только постарше.

— Да, помню. И что теперь?

— Ну вероятно, тебе надо будет поработать буфером, смягчить последствия всей этой их... катастройки. Жаль людей, очень жаль. А вообще ты будешь решать сама. Ты ведь для этого и жила здесь все это время. Ты единственная из нас, кто имеет право решать.

Алейн не могла даже по-настоящему опечалиться из-за этих новостей. Рядом с ней был Дьен. Дьен! Это же просто немыслимо. Да, эгоистично, но ведь это Дьен...

Она вдруг вспомнила свое настроение последнего времени. Никакой политики. Политика просто колом в горле стоит.

По этому своему состоянию она может судить о других. Обычные советские люди, хорошие, нормальные — те, кто хочет просто спокойно трудиться, творить, растить детей — все они сейчас испытывают вот такое же отвращение ко всякой политике. Разгорающиеся публичные события кажутся им дешевым балаганом. Никто не относится к этому серьезно.

Серьезно относятся только маргиналы и особые люди, вроде Валика. Вот ему действительно кажется, что он чуть ли не спасает страну от чумы коммунизма. Скорее всего, все искренние перестройщики — именно такие.

А кто может противостоять всему этому? Такие, как Нина Андреева, уже немолодая преподавательница, кто воспримет таких людей всерьез? Они не являются силой, способной остановить локомотив истории — даже если лягут перед ним на рельсы. Локомотив спокойно переедет их и двинет дальше.

Как же они добились всего этого, мысленно удивилась Алейн. Как довели страну до такого состояния...

— Станешь опять тайри — вероятно, поймешь.

— Мне потребуется год или несколько лет только на разведку... на то, чтобы понять, что происходит.

— У тебя еще есть немного времени, — произнес Дьен, — по нашим расчетам до решающих событий еще два или три года.

Алейн снова прижалась к нему.

Она смутно помнила, как это — быть тайри. Безграничные возможности, океан эмоций, чувств, ощущений, стройные сложнейшие логические схемы и цепочки... и всегда, всегда рядом — другие... например, сам Дьен. Не так, как сейчас — а гораздо полнее и глубже. Теперь Алейн впервые осознала свою слепоглухоту. Прожить здесь пятнадцать лет и даже не подозревать ничего о том мире...

Впрочем, что-то же она подозревала.

Дьен ласково гладил ее волосы, и Алейн чувствовала его — как тайри. Ему было светло и печально. Счастливо и больно. И все это — из-за нее, потому что наконец-то вот она в его руках, наконец они вместе; но впереди еще много-много лет горькой разлуки...

— Хотел бы сказать, что худшее позади, — глухо промолвил он, — да не решаюсь. Часто трудно понять, что хуже. Изоляция плоха. А что ждет тебя дальше? Это слишком тяжелая миссия. Слишком опасная. Так жаль, что я должен довести до конца мой проект...

— Но он не менее важен.

— Я знаю. Но мне надо было быть с тобой. Или вместо тебя.

— Ты слишком меня опекаешь, — тихо сказала она. Дьен вздохнул.

Два или три года, подумала Алейн. Пятнадцать лет в изоляции. Оказаться без памяти в теле маленькой девочки... вести себя так, как естественно для взрослой тайри, и удивляться своему отличию от других. Теперь — инициация и пара лет... больше не получится, видимо — ментальной разведки и анализа. Разобраться, что происходит на планете. Попробовать затормозить процесс распада страны. Или наоборот. Смягчить последствия... не допустить самых страшных вариантов.

— Боже всевышний! Ты думаешь, я смогу разобраться за два-три года? — спросила она. Дьен молчал. "Больше некому", поняла она, "если не ты, то кто же?" Но он молчал — просто не хотел этого говорить.

Алейн сменила позу, ноги стали затекать. Матовое окно-экран наверху слепо глядело на нее.

Через двадцать четыре часа будет поздно. Даже если она окажется на свободе — примерно через сутки Айри отдаст приказ своим боевикам. Пока они ничего не знают, не знают подробностей, у них нет на руках боевого штамма. Сейчас с ними можно договориться. Через сутки будет поздно.

Союз будет меня искать, понимала Алейн. Изоляция тайри — не шутки. Они уже начали искать. Но это очень и очень сложно, на земле шесть миллиардов человек, я не оставила записи о точной локализации места, куда направляюсь. Иголка в стоге сена. И Марченко — точнее, тот, кто стоит за ним (о нем подумаем позже, решила Алейн) — наверняка поставил какую-то защиту и от поиска. И не все методы можно применять. Даже скажем, почти ничего применять нельзя — из-за обязательной конспирации все открытые методы поиска недопустимы.

Вряд ли им хватит двадцати четырех часов, чтобы меня найти. Скорее всего, это понимает и тот, кто стоит за Марченко, и потому Марченко передал полковнику именно такие инструкции.

Рассчитывать на своих не стоит — надо выбираться самой.

Прорваться силой не получится. Алейн оценила защиту. Нет, отсюда не выйти — разве только простым физическим путем, через дверь. Но за дверью — парни с гранатометами. Шквальный огонь ее силовые щиты не выдержат. Собственный генератор поля защитит тайри от пуль, но не от кумулятивной гранаты, способной пробить полуметровую броню. Направленный взрыв создаёт давление в две тысячи тонн на квадратный сантиметр...

И усыпить парней, предположим, заранее — нельзя, защита на дверях не допустит. Лисицына Алейн считывала через узкую щель провода, уходящего в стену.

Нет, прорваться силой нельзя, с сожалением убедилась она, закончив сканировать камеру. Значит, надо договариваться.

— Полковник, — позвала Алейн, — давай поговорим!

— Пожалуйста, — с готовностью отозвался Лисицын. Под локоть ему подсунули кофе, он глотнул, не чувствуя вкуса.

— У тебя появились конструктивные предложения?

— Мне бы хотелось понять, чего ты хочешь, Виталий, — произнесла Алейн.

— Ты же владеешь телепатией. Должна понимать.

— Беда в том, что ты и сам не знаешь, чего точно хочешь от меня.

— Это потому, что я не знаю, что именно от тебя можно получить, — усмехнулся полковник.

— Верно. Ну представь, что практически — все. Все — в материальном смысле. Чего ты хочешь? Супероружие? Исцеление всех болезней? Неограниченное долголетие? Управляемую термоядерную реакцию?

— А ты в самом деле все это можешь... дать? — спросил Лисицын после паузы.

— И да, и нет. Виталий, ты знаком с проблемой теодицеи?

— В смысле... если Бог допускает зло, то Он либо не благ, либо не всемогущ?

— Именно. Выход из парадокса в том, что Бог ограничен этически. То есть он именно потому не всемогущ, что благ. Так вот, мы примерно в том же положении. Мы не можем давать блага, не убедившись наверняка, что они не принесут зла. Попадут в правильные руки.

Она помолчала.

— Трудно так разговаривать...

— Ты же читаешь мои мысли... как я могу еще убедить тебя в чистоте намерений? — спросил он.

— Здесь как и с желаниями — сложность. Ты сам нечетко формулируешь свои намерения. Ты сам не отдаешь себе отчета, чего именно хочешь — и каким путем... на что ты готов пойти... чем и кем пожертвовать.

— Подожди, — сказал Лисицын.

Через несколько минут дверь бункера споро отъехала в сторону, пропуская его. Он поставил для себя стул. Сел напротив Алейн, с любопытством его рассматривающей. Лицо полковника было плотное, квадратное, этакая надежная крепкая ряшка, по-мужски симпатичная. Серые глаза смотрели напряженно.

Ему было страшновато.

И Алейн оценила это — ощутив неожиданную симпатию. Здесь, рядом с ней, полковник был беззащитен. Да, ее уничтожат шквальным огнем. Но ей-то ничего не стоит убить его. Или, что умнее, взять заложником. Он это понимал, и все же спустился к ней, сюда.

Просто для того, чтобы поговорить.

Убедить ее в чистоте своих намерений. В которой и сам он был не уверен.

"Не может же быть, чтобы я хотел плохого. Загляни в мою душу!"

Он был циничным, все в жизни повидавшим, прожженым волком и пошляком. Он был порядочной сволочью. Он хладнокровно высчитывал, как можно ее использовать (при этом не исключая варианта анатомирования ее мертвого тела), он думал о ее женских прелестях на русском матерном и не отказался бы немедленно ее трахнуть; но еще в его душе жило тоскливое отчаяние, отчаянная надежда, и этим уголком души он считал Алейн почти богиней — посланцем Бога, ангелом, и готов был почти молиться ей, умолять, на коленях просить... "загляни в мою душу, не может же быть, чтобы я хотел плохого!"

— Счастья для всех, даром... — тихо сказала Алена. Лисицын резко мотнул головой.

— Нет. Для всех — не получится. Все разные. И даром не надо. Договоримся. Оплатим, отработаем.